Дом отдыха паровозников стоял у южного выхода станции, в двух шагах от главного пути. Это было старинное, сложенное из серого камня двухэтажное здание, с глубоким подвалом и бойницами на чердаке. На протяжении многих лет здесь обитали жандармы, охранявшие польско-словацкую границу. Советские железнодорожники капитально перестроили казарму. Теперь дом поделён на множество комнат: кухню, столовую шевую, раздевалку, "черную" и "белую", гардеробную, глухие и тихие спальни. Здесь, в ожидании обратных маршрутов, отдыхали кочегары, помощники и машинисты, прибывающие с юга, с Закарпатской равнины и с северных предгорий Карпат. К их услугам всегда, в любое время дня и ночи, имелись горячая вода, сушилка, жаркая кухонная плита, радио, газеты, шахматы, домино, свободная кровать с чистым бельем и расторопные, домовитые дежурные, знающие всех паровозников по именам и фамилиям и умеющие приготовить для своих временных жильцов русский борщ, венгерский гуляш, курицу по-польски, сотворить румынскую яичницу с салом и тонкими ломтиками хлеба, пропитанными молоком.
Под черепичную мшистую крышу этого старого дома, исхлестанного горными ветрами, стекались все важные железнодорожные новости: из Ужгорода и Львова, Мукачева и Стрыя, Дрогобыча и Рахова. Здесь раньше всех узнавали о том, что Черная Тисса подмыла полотно железной дороги, а на Белой Тиссе открыли запруды и вниз по большой воде понеслись на равнину "дарабы" - плоты строевого леса, о том, что такой-то машинист в бурю или туман проехал контрольный столбик, а другой, потеряв управление тормозами, пролетел семафор. Здесь за длинным кухонным столом, у жаркого очага обсуждались международные события, загорались споры, рассказывались смешные истории. Здесь Сокач и многие другие паровозники, любившие шутки, получили новые смешные имена, которые через определенное время стали известны по ту сторону Карпат. Не раз каменные стены этого дома сотрясались от богатырского хохота молодых паровозников. Много хороших, старинных и новых песен было пропето в нем. В большие праздники заглядывали сюда гости с ближайших гор - краснощекие девушки в сыромятных постолах и коричневых кожушках, расшитых цветной шерстью. В снежную бурю и в проливной дождь, днем и ночью, в будни и праздники, всегда, в течение всего года и суток, бригадный дом был полон живого человеческого тепла. Словом, это был самый приветливый, самый светлый и оживленный дом в Дубне, верховинская гостиница рабочего люда.
Сокач вошел в бригадный дом с таким чувством, будто там его собирались вознаградить за все трудности поездки.
- Эй, дежурная, принимай гостей! - затрубил он, уверенный, что всякая живая душа охотно отзовется на его голос.
В большой коридор выскочила, гремя серебряным ожерельем, светловолосая женщина в полотняной, расшитой цветами рубахе, заправленной в синюю суконную юбку.
- Тише, ты, горластый! - зашептала она, размахивая веником. - Люди ведь здесь отдыхают, забыл?
- Не бойся, кума, паровозники умеют спать и под гудки своих машин. Здорово, Стефцю! Привет тебе с Закарпатской равнины: от весенней Тиссы, от белых яблонь, от зеленой травки, от гусей-лебедей перелетных.
Иванчук подхватил:
- И от всех хлопцев, кто понимает, что такое есть женская красота! - Он трижды, изгибаясь до самого пола, выложенного дубовыми плахами, поклонился дежурной хозяйке бригадного дома.
- Ладно, ладно, слыхала не раз ваши весенние и осенние приветы. Айда баниться! - Она открыла дверь раздевалки и втолкнула в нее шумного Сокача, ухмыляющегося Иванчука и молчаливого, скромно потупившегося Миколу Дозбню. К Андрею Лысаку она тоже протянула руку, но тотчас смущенно отдернула, вопросительно глядя на незнакомого человека.
- А ты?.. - спросила Стефания.
- Я тоже… машинист-практикант.
- Так чего же вы стоите? Мойтесь уж заодно.
- Да я вроде чистый с ног до головы.
- Тогда отдыхайте. А может, вам чего-нибудь надо будет сварить или сжарить?
- Спасибо, я не голодный. Чайку вот с удовольствием выпью. Где тут у вас кухня?
- А вот…
Стефания прошла мимо Лысака боком, чтобы не задеть его, распахнула дверь. В переднем левом углу кухни пылала плита, заставленная медными кастрюлями, чайниками. К самому окну придвинут длинный стол под узорчатой клеенкой. На тумбочке на белой салфетке чернел телефон. Вдоль всей правой стены тянулась широкая, в одну доску, выскобленная до восковой желтизны дубовая лавка. На ветвистых рогах, вырубленных в лесу из ветки бука, висело холщовое полотенце с кружевной бахромой и красными петухами.
"Ишь, как все тут ладно! - с завистью подумал Лысак. Он покосился на русоголовую Стефанию. - Ее, наверно, руками все прибрано. Интересно, замужняя она или нет?"
- Трудно тебе здесь работать? - спросил он, стараясь придать своему голосу ласковую, покровительственную солидность.
Хозяйка бригадного дома с удивлением посмотрела на Лысака:
- Какие же здесь трудности! Печку топить, воду греть, кухарить да полы мыть?
- А жильцы?..
Стефания не поняла вопроса. Она молчала, ждала, что добавит Лысак.
- Каждый, наверно, пристает к тебе. Стефания вспыхнула, гордо вскинула голову, зазвенела ожерельем:
- До сих пор ни один не приставал. Вот только вы…
Ввалились на кухню Сокач, Иванчук и Довбня - краснолицые, мокроволосые, в одних рубашках.
- Кума, где твоя самая большая сковородка? - Сокач бросил на стол толстый брус сала, кольцо колбасы, буханку пшеничного хлеба, пачку пиленого сахара. - Жарь и шкварь. Да поживее!
- Не подгоняй, я вас больше ждала. Чего так долго не показывался? - спросила Стефания, кладя сковородку на раскаленную плиту.
Иванчук вскочил с лавки, воскликнул:
- Э, Стефцю, да ты еще ничего не знаешь! Поздравляй Олексу с комсомольским паровозом.
- Вот так диво! Про эту новость уже три дня все дубнянские куры кудахчут.
- А люди?.. Среди них какая слава идет про нашу "Галочку"?
- Говорят, вы свой паровоз нарядили в лаковые сапожки, шелковые чулки, на трубу шляпу с пером и галстук нацепили, а на буфера - окуляры.
Когда затих смех бригады, Иванчук достал из железного сундучка вместительную бутыль, оплетенную берестяным ремешком.
- Выпьем квасной воды. Стаканы, Стефцю!
Стефания подала стаканы, бросила на стол деревянный кружок, поставила на него черную сковороду, на которой шипели, плавали в жиру поджаренные ломтики сала, хлеба и кругляши колбасы.
Отойдя к порогу, Стефания скрестила на груди руки и, смеясь васильковыми глазами, теребила ленту, вплетенную в тугие косы. На всех смотрела она приветливо. Одного только Лысака не замечала, будто его и не было на кухне.
- Эх, Стефцю, Стефцю, - принимаясь за ужин, вздохнул Олекса, - ты и не знаешь, что с нами делается без тебя! Скучаем, тоскуем. Правда то или неправда, хлопцы?
- Правда! - подтвердил Иванчук. - Стоять бы тебе на самой горе, красная дивчина, всех радовать своей красотой, а ты здесь прячешься от людского глаза! - Он налил в стаканы "квасной" воды. - Выпьем, хлопцы, за здоровье нашей верховинской красуни!.. Бери стакан, Стефцю!
- А ну вас подальше, пересмешники! - Она махнула рукой и, звеня ожерельем, скрылась в коридоре.
После ужина Олекса вытер рот краем рушника, глянул на часы.
- О, всего двадцать три ноль ноль! Детское время. Иван, прикрой получше дверь. - Он достал из кармана деревянную пастушью дудочку.
Иван признательно приложил руку к груди:
- Олекса, ты в душу мою заглянул!
- Ладно, закрывай дверь да объявляй концерт открытым.
Иванчук вышел на середину кухни и, умиленно глядя на кастрюли и чайники, торжественным голосом объявил:
- Шановни товарищи! Начинаем урочистый, праздничный концерт, посвященный великому событию в нашей комсомольской жизни.
Олекса поднес к губам дудку, закрыл глаза, встряхнул головой - и полилась мелодия, знакомая всякому украинцу с детства, песня без слов, песня о неотразимой девичьей красе.
Тихонько, на цыпочках и бочком, придерживая на груди свои полтинники, вошла Стефания. Вошла, да так и застыла, окаменела: с улыбкой на побледневших губах, с синей молнией в глазах.
Олекса будто только и ждал появления Стефании. Он повернул к ней голову, отвел дудку от губ и таким же высоким голосом, чистым, каким пела свирель, стал грустно выговаривать:
Чернии брови, карии очи,
Темни як нич, ясни як день.
Ой очи, очи, очи дивочи,
Де ви навчились зводить людей?
Раздвинулись тесные стены кухни, упал низкий потолок, и открылось бескрайное небо Верховины - к нему рвалась грустная песня, славящая девичью красоту.
Олекса смотрел на Стефанию, смотрел и пел, не прилагая к тому никаких усилий, свободно, легко, как дышал:
Вас и немае, а вы мов тута.
Свитите в душу, як дви зори.
Чи в вас улита якась отрута,
Чи, може, справди вы знахари…
Сокач замолчал, но ненадолго. Вдруг, сорвавшись с лавки, притопывая каблуками, выставив вперед левое плечо, двинулся на Стефанию:
Дивчино моя, переяславко,
Дивчино моя, переяславко,
Дай мени вечеряти, моя ластивко,
Дай мени вечеряти, моя ластивко.
Зазвенели на груди Стефании полтинники, лукаво блеснули глаза, проступил на щеках червонный цвет, полетели с губ слова песни:
Я ж не топила, я ж не варила, Я ж не топила, я ж не варила. Пишла по воду - видра побила, Пишла по воду - видра побила.
Олекса надвигался на Стефанию, все звонче гремели подковы по дубовым плахам:
Дивчино моя, переяславко,
Потонцюимо удвох, моя ластивко.
Стефания подбоченилась, грозно топнула сапожками:
Ой, геть, та не лизь, та нехай тоби бис!
Моя мати тебе бачить, що ты хлопец ледачий.
Покорнее, ласковее, вкрадчивее голос Сокача, а руки тянутся к Стефании:
Дивчино, моя, переяславко,
Поцелуй ты мене, моя ластивко.
Стефания ударила по рукам Сокача, гордо вскинула голову, зазвенела полтинниками и под всеобщий хохот закончила песенную плясовую игру:
Не горнись, не тулись та не рви намиста -
Не люблю я тебя, люблю тракториста.
Лишь далеко за полночь утихомирилась рабочая гостиница, все паровозники разошлись по темным комнатам отдыха, заснули, и только в самом глухом углу бригадного дома, на кухне, горел свет. Олекса Сокач и Василь Гойда сидели за столом плечом к плечу, а перед ними лежала небольшая, в темнокрасном переплете книжечка, принадлежавшая Андрею Лысаку.
Они молча, внимательно, страница за страницей просмотрели ее. По записям Лысака можно было получить полное представление о профиле важнейшей карпатской магистрали от Явора до Дубни, о размерах всех новых мостов. Особенно подробно были описаны туннели.
- Зачем он это сделал? - спросил Олекса, встревоженно глядя на друга.
Гойда расстегнул форменную шинель, достал из кармана портативный фотоаппарат, заряженный сверхчувствительной пленкой, сфотографировал несколько страниц записной книжки практиканта и вернул ее Олексе.
- Отнеси на место. Только поосторожнее.
- Но… - заикнулся Сокач.
- Отнеси. Так надо.
Андрей Лысак за ужином выпил добрую порцию вина и, охмелев изрядно, крепко заснул. Он и теперь, как и полчаса назад, не видел и не слышал появления Олексы у изголовья своей кровати.
- Все в порядке? - спросил Гойда, когда Сокач вернулся на кухню.
- Спит без задних ног. - Олекса снова сел рядом с Гойдой. - Слушай, Василь, кто же он такой?
- Не знаю. Пока ничего не знаю. Очень прошу тебя, браток, не выпытывай ничего. А то, знаешь, я нечаянно, по дружбе, могу кое-что выболтать. - Гойда улыбнулся, подмигнул Сокачу.
- Да, ты разболтаешь, жди у моря погоды! - Олекса посмотрел на часы. - Пора в путь-дорогу. Пойду поднимать бригаду. Будь здоров, Василь! Ты поедешь нашим поездом или…
- Нет, я вернусь пассажирским. Мне срочно надо быть в Яворе.
Чуть брезжило, когда бригада Сокача и практикант Лысак поднялись на "Галочку". Микола Довбня сейчас же распахнул дверцы топки - белого ли накала огонь? Иванчук полез на тендер, начал подбрасывать уголь поближе к лотку. Олекса озабоченно посмотрел на манометр. Только один Андрей Лысак не нашел для себя работы. Взобравшись на паровоз, он уютно прижался спиной к теплому кожуху топки и стоя задремал.
С тракционных путей донесся бодрый голос Твердохлеба:
- Эй, чортова дюжина!.. Готов? Сокач высунулся в окно:
- Как штык, Петр Васильевич.
- Кто передом пойдет?
- Полагается вам, Петр Васильевич, старшему, опытному машинисту.
- А ты боишься лезть наперед?
- Могу и я, если благословите.
- Становись в голову и во весь дух, не оглядываясь, лети вниз. Помни, что я крепко натяну поводья, когда твой конь понесет. Поехали!
- Постойте, Петр Васильевич!
Олекса опустился на землю. Твердохлеб стоял на путях, подставив широкую спину холодному ветру, секущему снежной крупой. Руки он засунул в косые карманы пиджака. Каракулевые уши шапки спущены. Шея обмотана теплым шарфом. В предрассветных сумерках хорошо был виден темный румянец, густо выступавший на щеках машиниста.
- Ну, что у тебя?
"Говорить или не говорить?" - с тревогой подумал Олекса.
- Выкладывай скорее, а то некогда, - поторопил Твердохлеб и оглянулся на свой паровоз.
Олекса начал издалека, осторожно, чтобы не вспугнуть Твердохлеба:
- Петр Васильевич, вы знаете, какое у нас в Яворе положение: не успеваем вывозить заграничные и наши грузы. Торговый оборот с Чехословакией и Венгрией вырастет вдвое, если быстрее будем поднимать поезда в горы и быстрее спускать, если наши паровозы будут работать с полной нагрузкой.
- К чему эта присказка? Выкладывай сердцевину. Живее!
- Хорошо… - Олекса в одно дыхание выложил все, к чему стремился со всем пылом своей юной, чистой души. - Надо подниматься до Буйволца не двойной тягой, как теперь, а одним паровозом. И спускаться не спарен-но, как вот сейчас мы с вами собираемся, а самостоятельно - поезд мне и поезд вам.
Твердохлеб толкнул плечом молодого машиниста:
- Ну и говорун же ты, Сокач! Тебе бы на собраниях с докладами выступать. Приедем вот домой, так звони во все колокола, туда и сюда вноси свои предложения. Может быть, чего и добьешься. А пока надо работать, как все работают. Аида!
Твердохлеб двинулся к своему паровозу. Олекса схватил его за плечо:
- Постойте, Петр Васильевич! Можно сейчас попробовать. Давайте одной тягой спустим поезд. Я стану в голову, один буду вести поезд, а вы так… с пролетной трубой… только для близнру будете поддакивать мне своими сигналами.
- Так, Олекса, так… - проговорил старый машинист, ежась под свирепым северным ветром Верховины. - Спускать поезда одним паровозом, конечно, можно. А как же в гору?
- Только до Буйволца будем идти одной тягой. Дальше дежурный толкач поможет.
- Не вытянешь в одиночку и до Буйволца. Жилы надорвешь.
- Что вы, Петр Васильевич! Ведь один раз уже вытянул и не надорвался.
- Когда это было? - нахмурился Твердохлеб.
- Вчера, когда мы с вами тащили соляной поезд. Я шел с полной выкладкой, а вы…
Олекса остановился, прикусил губу. Поздно!
Петр Васильевич круто повернулся и, подгоняемый снежным ветром, пошел к своему паровозу. Взявшись за перила, он бросил через плечо:
- Становись в хвост и не мудри, если не хочешь потерять право управления, а заодно и горячую свою голову.
Олекса не стал возражать Твердохлебу, хотя решительно не согласился с ним. Удивительно, как опытный, заслуженный машинист не понимает того, что так ясно ему, молодому машинисту Сокачу! Почему он, старый рабочий, правды не любит? Поседел в рабочих рядах, двадцать лет людей учил, звал их вперед, к новой жизни, а теперь сам за старое цепляется. Почему? Боится, как бы молодые не обогнали его?
- Слыхали? - спросил Олекса, взобравшись на свой паровоз.
- Как же! Ни одного слова не пропустили. - Кочегар Иванчук пытливо посмотрел на машиниста. - Ну и как? Испугал тебя этот… Твердолобый? Поплетемся у него на хвосте?
- Пойдем в голове.
"И зачем ему это надо? - подумал Андрей Лысак. - Чего он, дурак, поперед батьки в пекло лезет?"
- Пойдем в голове, - повторил Олекса и включил радиопередатчик.
- Говорит тринадцатая. С добрым утром, Татьяна Степановна!
Олекса переключился на прием, выжидательно смотрел на черную коробку. Радио молчало.
- Алло! Говорит тринадцатая. Татьяна Степановна, товарищ Королевич, вы меня слышите?
В динамике что-то захрипело, запищало, взвизгнуло. Преодолевая шум разрядов, откликнулся густой бас:
- Да, да! Слушаю!
-. Кто это? - изумился Олекса.
- Диспетчер Рыжов, Здравствуйте, товарищ Сокач. Доложите обстановку.
- Какую?
- Известно, какая обстановка меня интересует: огонь, пар, исправность механизмов.
- Все в порядке, - уныло отрапортовал Олекса.
- Очень хорошо. Слушайте мой приказ: выходите в парк отправления, на пятый путь, под маршрутный номер 679. Будете спускать поезд одним паровозом…
- Что… что вы сказали? - Олекса не поверил тому, что слышал.
- Я сказал, что вы будете спускать поезд самостоятельно, одним паровозом. Конечно, в том случае, если вы готовы к этому.
- Готов, готов, товарищ Рыжов! - закричал Олекса.
Диспетчер все с тем же нетерпением, как бы раздраженным голосом сказал:
- Мы так и думали… Татьяна Степановна, ваш учитель Головин, начальник отделения дороги и я. Действуйте!
-. Есть действовать! - Олекса выключил радио, щелкнул по черной коробке ногтем. - Бог, а не человек!
Олекса провел "Галочку" мимо паровоза Твердохлеба. Старый механик, мрачный и злой, стоял у окна: ему, повидимому, уже был известен приказ диспетчера.
- Счастливо оставаться, Петр Васильевич! - Олекса дружелюбно помахал шапкой.
Твердохлеб повернулся к Сокачу спиной.
"Галочку" прицепили к тяжелому составу пульманов, груженных железной рудой.
"Если такой поезд разнесет на уклоне, то и костей не соберешь", - подумал Андрей Лысак. Он уже не дремал. До сна ли ему теперь! Сидел у окна и с тревогой поглядывал на Сокача: уверен ли тот в своих силах, в паровозе, сумеет ли благополучно спустить поезд или наломает дров?
Да, как будто уверен: рука твердо лежит на реверсе, в глазах - ни искорки беспокойства. Только по губам его, бледным, плотно сжатым, можно было догадаться, что он волновался.
Андрей на всякий случай пересел поближе к двери, чтобы во-время соскочить, если паровоз перестанет повиноваться Олексе.
В гору, до перевала, "Галочка" медленно, с большой натугой тащила поезд. На перевале, в первом туннеле, Олекса закрыл регулятор.
Четырехосные пульманы, туго сжатые в единое целое, в тяжеловесный поезд, набирали скорость. За окном, в утреннем тумане, мелькали телеграфные столбы, отвесные стены межтуннельных выемок, ветвистые елки, закутанные в пухлые снега.
Вот и первый мост на четырех высоких быках.
Олекса дал сигнал торможения: три резких, отрывистых свистка, и начал придерживать поезд. Вагоны плавно замедляли ход: реже мелькали телеграфные столбы, тише стучали колеса о рельсы.