Янус вспомнил тот осенний, но солнечный день, когда он, веселый и энергичный, вошел в домашний кабинет отца. Он опередил Арвида Яновича, который направлялся следом, только что открыв сыну дверь.
- Сережа, ты почему звонил? Потерял ключ? Надо заказать новый, - сказал Вилкс.
- Все в порядке, отец. Ты ведь знаешь, что настоящий джигит может потерять только жизнь в бою с врагами. Ключ в пиджаке.
- А пиджак ты забыл в шкафу, - улыбнулся Арвид Янович.
- Опять ты ошибся, отец. Пиджак мой остался внизу, на плечах одной очень славной девушки.
- Понятно, - протянул Вилкс. - Значит, пока я бездельничал в санатории, ты, Сережа, не терял времени.
Сиражутдин возмущенно закрутил головой.
- Бездельничал! Да с твоими ранами… Я б тебя на все лето от дел отставил, а ты всего три недели лечился. Знал бы Старик, как ты не бережешь здоровье, он…
- Сергей! - едва не выкрикнул Арвид Янович. - Замолчи… Ты еще слишком молод, чтоб называть Яна Карловича Стариком. Право так называть его имеют лишь те, кто заслужил его совместной с ним работой. А ты… Ты еще готовишься только к этому. Ты понимаешь, о чем я говорю, Сергей?
- Понимаю, отец, - густо покраснев, сказал Сиражутдин. - Прости меня.
- Да ладно уж, - улыбнулся Вилкс, отмахнувшись. - Главное - ты понял, что я хотел сказать. А большего и не надо. Но где же твоя девушка, Сережа? Почему ты сразу не пригласил ее в дом, а оставил где-то на улице, пусть и с твоим пиджаком на плечах? Ведь так мужчине не положено поступать ни в России, ни в Латвии, ни в Дагестане, насколько я знаю добрые обычаи этих стран.
Сиражутдин потупился.
- Понимаешь, отец, - начал он медленно, - прежде чем познакомить тебя и маму с Леной, я хотел…
- Значит, ее зовут Лена, - уточнил Арвид Янович. - Вот уже и некоторая информация у меня есть. Но ты продолжай, продолжай!
- Я хотел серьезно поговорить с тобой, отец.
- Что ж, это время уже пришло. Я был сегодня у Яна Карловича, говорил о тебе. Поэтому и у меня с тобой будет серьезный разговор, Сергей. Скажи, сейчас на улице не очень холодно?
- Не очень, - ответил Сиражутдин, удивленно глянув на Арвида Яновича. - А почему ты спросил?
- Раз уж ты оставил Лену внизу…
- Она в нашем дворе…
- То пусть подождет тебя еще минут пяток. Ладно?
- Хорошо, - сказал Сиражутдин. - Я сейчас предупрежу ее.
Он оставил отца в кабинете, вышел в гостиную, ее окна выходили в тенистый двор, открыл окно и крикнул вниз, что сейчас выйдет, пусть Лена подождет его пять минут…
"Пять минут, - с горечью подумал Вернер фон Шлиден, - пять минут… Они растянулись на долгие-долгие годы…"
Когда он вернулся, Арвид Янович сидел за письменным столом и перелистывал старый семейный альбом, где были, Сиражутдин знал это, пожелтевшие фотографии боевых соратников отца - красных латышских стрелков.
Услышав, как вошел сын, Арвид Янович захлопнул альбом и повернулся.
- Садись, сынок. И начинай про свое серьезное первым, - сказал он.
- Мы с Леной любим друг друга… Вот! - разом выпалил Сиражутдин. - Очень любим… И это, отец, очень серьезно. Честное слово.
- Про честное слово ты это зря. Я тебе верю, Сергей, и искренне рад тому, что такое крепкое чувство пришло в твое сердце. Но… Вот видишь, впервые возникло это слово "но", которое так часто приходится учитывать нам, людям, которые служат в разведке. Извини, может быть, слова мои покажутся тебе несколько выспренными, только иначе это не объяснишь. Ты хорошо закончил нашу школу. Мне известно, что тебе предлагали остаться в Москве в качестве преподавателя-инструктора.
- Я отказался, отец.
- Тоже знаю. Но скажи мне: ты не передумал?
- Не передумал, отец, - твердо сказал Сиражутдин.
Арвид Янович поднялся, вышел из-за стола и молча заходил по комнате. Сиражутдин напряженно следил за ним.
Вилкс вдруг резко остановился подле него.
- Ответь мне на такой вопрос. Через несколько минут в наш дом войдет девушка. Она любит тебя, красивого и умного парня. Веселого, образованного. И конечно, мечтает всю жизнь быть рядом с тобой. Так это?
Сиражутдин пожал плечами.
- Наверное, - сказал он.
- Разумеется, она не знает твоей настоящей профессии…
- Как можно об этом спрашивать, отец?! Я ведь еще и Бауманский закончил. Лена знает, что я инженер. И все.
- Хорошо, - сказал Вилкс. - Но как ты ей объяснишь, что через два месяца отправишься в командировку?
- Через два месяца? - спросил Сиражутдин.
- Да, - жестко ответил Арвид Янович. - Через два месяца. Возник подходящий для тебя вариант. Мы обговорили его сегодня со Стариком. Он просил меня лично тебя подготовить. Так сказать, по-родственному.
- Ну что ж, - сказал Сиражутдин. - Все правильно. Мы поженимся, и я поеду.
- А на какой срок? - спросил Вилкс. - Тебе это известно? Ты знаешь, когда вернешься?
- На сколько надо, на столько и поеду, отец. Я готов к любому испытанию.
- Ты готов… Эх, парень, - вздохнул Арвид Янович, подошел к сыну и взъерошил рукою его волосы. - А Лена твоя готова? А если понадобится расстаться вам на пять лет? Или на десять? А если на всю жизнь? Прости, мне больно так говорить с тобой, я знаю, что бью тебя сейчас в самое сердце, но такова наша суровая правда - всегда уходить и не знать, когда вернешься. И ты думай не только о себе. Прежде всего думай о любимой женщине, которая останется в одиночестве и годами будет ждать мужа, не имея возможности получить от него ни единой весточки.
- Но позволь, отец! - воскликнул Сиражутдин. - Моя мать Муслимат и отец Ахмет были рядом и в жизни, и в смерти. Ты сам и мама Велта - вы всю жизнь вместе: и в гражданскую войну, и в Испании… Почему же моя будущая жена не может быть рядом со мной?
- А потому, мой мальчик, что твоя "легенда" и твое задание, те операции, в которых ты будешь принимать участие, продуманы до мельчайших деталей и рассчитаны на длительное твое пребывание за рубежом. А твоя милая Леночка останется здесь…
- Я знаю это, - сказал Сиражутдин. - И всегда был готов к любым вариантам.
- Прекрасно, Сережа! Но ведь у тебя есть выбор. Ты можешь остаться на преподавательской работе в нашей школе, жениться на Леночке и подарить мне внука. Ты думаешь, мне не хочется нянчить твоих детей? Еще как хочется, Сережа… Оставайся в Москве - и делу конец.
- Я уже сказал: нет. Ведь мне известно, как трудно готовить операцию по внедрению, и не имею права срывать ее. Нет!
- Но пять минут давно прошли, Сережа, - мягко сказал Арвид Янович. - Зови в дом девушку Лену, а я пойду поставлю чай и переоденусь.
- Может быть, ничего не надо, отец. После нашего разговора не стоит…
- Именно теперь и стоит… Да, вот еще что. Ян Карлович разрешил тебе съездить в Дагестан, на родину твоих предков. Отдохни, наберись сил. Просто выкупайся в Каспийском море, поброди по горам, поговори на родном языке - когда это тебе еще предстоит?! Да… Твои родители гордились бы тобой сейчас, Сережа. Ну иди, иди за Леной!
Когда они вернулись, Арвид Янович хлопотал в гостиной, мама Велта была в тот день с девочками на даче. Когда он повернулся, Лена увидела на груди Сережиного отца два ордена Красного Знамени.
Сиражутдин представил их друг другу, а когда Вилкс вышел на кухню, она шепнула Сиражутдину:
- Какой у тебя папа мужественный! Ну прямо как герой гражданской войны… И дважды орденоносец!
- А он и в самом деле герой, - ответил Сиражутдин.
Выпив с молодыми людьми чашку чая, Арвид Янович заторопился, сослался на дела и ушел, оставив Лену и Сиражутдина вдвоем.
- Ты знаешь, Сережа, вы такие разные внешне, а так похожи друг на друга, - сказала Лена, она ничего не знала об истинном происхождении Сиражутдина, как ни знал ничего об этом почти никто в Москве.
Он рассмеялся.
- Как же так? Такие разные и так похожи… Не в ладах ты с логикой, Ленуся. Да… Знаешь… я должен скоро уехать. Через месяц или два…
- Уехать? - спросила Лена. - Через месяц? Но куда?
- Это командировка… Служебная командировка. Очень далеко.
- На Дальний Восток? - спросила Лена. - И надолго?
- Этого я не могу тебе сказать. Видимо, надолго. Сам я ничего об этом не знаю…
- А кто знает? - спросила Лена.
- Думаю, что никто, - ответил Сиражутдин.
- Я понимаю… Хотя ты мне и не сказал ничего толком. Но ведь ты мне сразу напишешь, да?
- В отношении писем будет трудно, Ленуся. Место там такое… Как бы тебе сказать. Словом, почта плохо работает. Но, Ленуся, милая, я обязательно дам о себе знать. И у отца ты сможешь узнать что-нибудь обо мне.
- Ты какой-то странный сегодня, Сергей, - внимательно глядя на него, сказала Лена. - Ощущение такое, будто бы собираешься мне сказать нечто и не решаешься. А может быть, у тебя кто-нибудь появился…
- Ну как ты можешь! - воскликнул Сиражутдин.
- Прости меня, Сережа. Я ведь… Все потому, что люблю… Как-то не мыслю разлуки с тобой. Но если так надо, - поезжай на свой Дальний Восток. Не буду тебя расспрашивать. Только обещай, что ты всегда будешь помнить обо мне. Для меня это важно знать: ты обо мне помнишь…
"Никогда не забывал о тебе, Лена, - подумал Вернер фон Шлиден. - Помнил в Бразилии и в Соединенных Штатах, в Берлине и Швеции… Помню и сейчас, здесь, в Кенигсберге. И эта встреча с "племянницей" Фишера… Марта, сказал он. Может быть, ее и в самом деле зовут Мартой, но эта девушка так похожа на тебя, Ленуся…"
5
Незадолго до наступления советских войск в Восточной Пруссии на одном из совещаний штаба подпольной лагерной организации "Свободная Родина" было принято решение о переходе к активным действиям. Нельзя сказать, что подпольщики, находящиеся за колючей проволокой, день и ночь живущие под наведенными стволами автоматов и пулеметов, не были активными в своей борьбе с нацистами. Их деятельность, тайная, но эффективная, приносила немалую пользу сражающейся Родине и доставляла достаточно хлопот немцам. Горели буксы железнодорожных вагонов, взрывались на перегонах паровозные котлы, ценные грузы, идущие из Кенингсбергского порта в другие районы Германии, оказывались безнадежно испорченными, снаряды и мины, изготовленные на заводах боеприпасов "Понарт" и "Остланд", не взрывались, падая на позиции частей Красной Армии. Саперы, разряжающие их, находили среди безопасной теперь взрывчатки клочки бумаги с двумя словами "Свободная Родина". Неоднократны были случаи, когда новенькие "юнкерсы" и "мессершмитты" с моторами кенигсбергских заводов фирмы "Даймлер - Бенц" вдруг неожиданно камнем падали на землю, а летчик, успевший выпрыгнуть на парашюте, заявлял, что у самолета по непонятной причине отказал двигатель.
Умный и тонкий саботаж организовывала одна из групп "Свободной Родины" на комбинате вооружения "Остверке", где работало более двух тысяч военнопленных.
- Все это так, товарищи, - сказал Степан Волгин своим друзьям, собравшимся в его темной каморке, - и Родина по достоинству оценит вашу работу. Сейчас надо подготовить такой удар в спину немцам, который нанес бы им не только материальный, но и моральный ущерб. Но прежде чем мы начнем разговор об этом, я хочу сообщить вам: жив наш Август Гайлитис и здоров.
- Что ты говоришь, Степан? - воскликнул Сергей Петлин, член штаба, ведающий боеснабжением организации. - Где же он?
- Этого я сказать не могу, сам не знаю. Но сведения точные. Мы его, наверное, больше не увидим. По крайней мере до прихода Красной Армии. Сами понимаете, ему больше нельзя выступать в роли военнопленного, ведь он был "ликвидирован" эсэсовцами. Но Август остается членом нашего штаба и будет заочно участвовать в некоторых наших операциях. Только в другом качестве. Ясно?
- Понятно.
- Главное - он жив.
Люди возбужденно заговорили.
- Ладно, товарищи, не отвлекайтесь. Времени у нас мало. Слово для изложения сути предстоящей операции предоставляю Сергею. И учтите, это задание оттуда…
6
Из дневника штурмфюрера СС Гельмута фон Дитриха:
15 января. Второй день вместе с Хорстом мотаемся по дорогам, проверяя посты, выставленные по приказу Беме сразу же после начала наступления русских.
У нас все спокойно. Сводки оптимистические. Большевики сломают зубы в укреплениях Пилькаллена. Вся Пруссия поднимается на борьбу с ними. Наша земля станет для них могилой.
17 января. Вчерашний вечер провел в компании со Шлиденом. Отличный парень, этот Вернер! Когда пишу эти строки, страшно болит голова, Шлиден достал хороший коньяк. Сейчас звонил об этом, спрашивал, как здоровье, и предлагал выпить, а мне как назло ехать в Гумбиннен вместе с Хорстом. Говорят, русские бросили в том направлении массу танков. Наша задача выяснить, как изменился в связи с этим дух солдат и офицеров фюрера.
Говорят, наши стойко держатся на южном направлении.
23 января. События этих дней развивались так стремительно, что я не успевал делать записей.
Мы сидели в Гумбиннене, а во дворе гестапо меня ждала машина. Хорст запропастился, а без него я не мог уехать. Доннерветтер! Прибежал заместитель начальника местного отделения СД и крикнул, что русские взяли Гросс-Байтчен. И тотчас смотался. Трусливая сволочь! Шум боя слышался рядом. Мне казалось, что я различаю крики "ура". Нет, этого не могло быть, до линии фронта не менее двадцати километров.
Хорст появился в последнюю минуту. Мы вскочили в машину и рванулись к Инстербургу. Все шоссе было забито беженцами и военными частями. Мы пробивались с трудом. Дважды мне приходилось прибегать к оружию, чтобы очистить дорогу. Хорст молчал все время. Злой он - подойти страшно. Еще бы - такой позор! Не успели мы прибыть в Инстербург, как узнали о падении Гумбиннена. А потом все покатилось под откос. Едва отдышались, как явился начальник Инстербургского гестапо Гоппе и сообщил, что русские у стен города. Теперь мы драпали втроем: Хорст, Гоппе и я.
Наконец мы оказались в старом добром Кенигсберге. Новости здесь узнали далеко не утешительные. Потерян Алленштрайнский укрепленный район. Русские у линии "Даймс", а ведь это тридцать километров от столицы!
Сегодня наш шеф созвал расширенное совещание. Принято решение о применении "чрезвычайных мер".
3 февраля. Не было времени работать пером, ибо в прошедшие дни я писал историю автоматом.
Русские взломали линию "Дайме" и вышли на ближние подступы Кенигсберга. На севере наш левый фланг был смят, линия "Гранц" прорвана, и русские появились на северных окраинах.
В Кенигсберге поднялась паника. Все стали разбегаться во все стороны… Гауляйтер Кох отдал приказ жечь архивы, а сам смылся в Пиллау.
Вступили в действие особые чрезвычайные меры. Все населенные пункты объявлены опорными пунктами, во главе которых поставлены специальные коменданты с неограниченными полномочиями. Создаются батальоны местной самообороны. Они возглавляются офицерами СС и придаются воинским частям и соединениям.
Единственная мера наказания - расстрел! За проявление паники, малейшее непослушание, распространение слухов, умаляющих доблесть армии фюрера, - расстрел, расстрел, расстрел!
Поскольку мы вместе с Хорстом заняты инспекционными проверками выполнения приказа о чрезвычайных мерах, я присутствую и принимаю участие в акциях.
Как это приятно сжимать в руках автомат и поливать свинцовой струей этих трусливых подонков, корчащихся перед тобой в агонии!
Сказал об этом Хорсту. Он поморщился и заявил: "Милый Гельмут, это черновая работа. Мы должны убивать своим мозгом". Он всегда был белоручкой, а настоящий ариец не может жить без запаха свежей крови.
Сегодня утром на площади перед Нордбанхом публично расстреляли десятка два дезертиров. Я принимал участие в акции и стрелял до тех пор, пока палец на спусковом крючке автомата не свело судорогой. Трупы убирать запретили. Рядом с расстреленными я распорядился повесить плакат: "За трусость".
Нет, расстрелы уже не эффективны. Необходимо придумать что-то пооригинальнее…
7
Часовой зябко повел плечами, опустив автомат, который он прижимал правой рукой, похлопал ладонями одна о другую и затоптался на месте, стараясь разогнать кровь и хоть немного согреться. Недавно ему исполнилось девятнадцать, но Рудольф Кранц считал себя уже старым солдатом, он второй год воевал, был ранен в Венгрии и вот попал оттуда на родину, так и не сумев повидать отца, старого Кранца.
А теперь там, где родился Рудольф, в их доме вблизи Ландсберга, появились русские… Они уже неподалеку от Кенигсберга. Молодой Кранц просился в боевую часть, а его заставили торчать здесь, у элеватора, на посту, где сошел бы и какой-нибудь старый хрыч из фольксштурма.
Он снова прижал автомат и заходил взад и вперед, с нетерпением ожидая, когда приведет разводящий смену и можно будет в теплой караулке съесть порцию горохового супа.
Время тянулось медленно. С Балтики наплывал тяжелый серый туман, хотелось курить, хотелось в тепло, к людям, да и от стопки шнапса Рудольф Кранц не отказался бы тоже.
Вдруг ему почудились какие-то тени, мелькнувшие за углом. Он насторожился, сделал несколько шагов, но все было тихо, и часовой успокоился, в который раз подумав, что надо просить перевода туда, где есть настоящее дело для солдата фюрера. Он снова подумал о котелке горячего, вкусно пахнущего горохового супа, и тут стало вдруг Рудольфу зябко. Всем существом своим ощутил молодой Кранц холод стального лезвия, прошившего его сердце. Он удивленно вздохнул и опустился на колени. Пробитое ножом сердце остановилось, но мозг еще жил, и Рудольф Кранц додумывал свою мысль о гороховом супе.
Он по-прежнему стоял на коленях, привалившись плечом к стене и опустив на грудь голову с погасшими глазами, рукоятка ножа продолжала торчать под лопаткой солдата.
Потом точными ножевыми ударами были сняты еще двое часовых, и тени исчезли в воротах элеватора.