5
Ольшевский заметил слежку за Колковым совсем не случайно, когда вскакивал, уже на ходу, в переполненный автобус, его внимание привлек человек, кинувшийся чуть ли не бегом к стоявшей машине. У Ольшевского была цепкая зрительная память и склонность к анализу. Он заметил машину, которая стояла не там, где положено, и человека, поспешившего к машине; он был в хромовых сапогах. Человек быстро сделал кому-то знак, указав на уходивший автобус. Ольшевскому все это не понравилось. "За кем-то наблюдают, уж не за нами ли?" - подумал он и сошел на первой же остановке, шмыгнул за афишную тумбу. Автобус отошел, а несколько секунд спустя проехала знакомая машина. Ольшевский успел даже запомнить ее номер. Она не перегоняла старенький автобус, а это было уже совсем подозрительно. "Если они следят за мной, то следят и за Шуркой и за Багой. Меня уже потеряли. Меня ли? Проверим!" Он юркнул в подворотню, снял плащ, стряхнул дождевые капли и вывернул его наизнанку (впрочем, изнанки не было, а был второй верх), и натянул на себя. Заняв удобную позицию за воротами, принял на всякий случай соответствующую позу - человек забежал по малой нужде. Дождь не переставал. Прошла женщина в кирзовых сапогах, потом мужчина с высоко поднятым воротом, за ними шагал и Колков. Следом за Колковым плелись две женщины с корзинами. И тут Ольшевский заметил человека в хромовых сапогах, в плаще, в кепке. Это и есть наблюдатель. Еще через минуту проползла легковая машина со знакомым номером. Мороз пробежал у Ольшевского по спине. "Нас засекли!" - и он потрогал чуть оттопырившийся карман с пистолетом.
В центральном гастрономе, где они условились встретиться, Ольшевский очутился раньше Колкова. Став в самую длинную очередь, начал расспрашивать стоявшую перед ним старушку, как попасть на улицу Кухаренко (она была по соседству с нужной ему улицей).
- Як выйдешь, сынок, повернешь наливо, дойдэш до першого проулка, потим наливо, мынуешь два будынка, буде справа прохидный двир. Через двир выйдешь на Буденовку, а дали...
- Маркивна, - перебила старуху стоявшая рядом женщина, - Буденовка уся розрыта, там грязюка, не пройты, не пройихаты...
Ольшевского больше ничего не интересовало, но он дослушал, поблагодарил и, дождавшись Колкова, подал ему предупреждающий об опасности знак. Потом выскользнул из магазина через двор, юркнул в переулок и вскоре очутился на улице Буденного. Тут он вооружился обрезком водопроводной трубы, выбрал у глухого забора за строительной будкой местечко, где должны были пройти Колков и человек в хромовых сапогах, и стал ждать. Минут через десять случилось то, о чем Николай Николаевич рассказал Бережному.
Возбужденные и запыхавшиеся Колков с Ольшевским добежали, так никого и не встретив, до нужной им улицы и уже не торопясь отыскали дом № 37, вошли через калитку в садик и постучали в дверь. Дождь опять сбивал с вишен листву и барабанил по стеклам двух небольших окон.
- Хто там? - спросил грудной женский голос.
- Откройте, мы от Георгия Сергеевича. В прошлом году, если помните, у вас проживал.
Щелкнула задвижка, отворилась дверь, и на порог вышла статная чернобровая женщина лет тридцати. Ее карие глаза смотрели настороженно.
- Чого це Жора надумав мене згадаты? Дружков посылае, чи що? Ох и дождюка! - И она посмотрела на небо.
- Не, Анна Терентьевна, гостинца вам прислал. Велел кланяться! А если заночевать пустите, в обиде не останетесь. Вот от него, возьмите! - и Колков протянул увесистый сверток.
Женщина нерешительно приняла сверток, еще раз окинула их оценивающим взглядом, остановилась на высокой фигуре Ольшевского, который улыбался во весь рот и с восхищением на нее смотрел, рассмеялась, отступила на шаг:
- Якы ж вы мокрисинькы. И сама не знаю, що з вамы, хлопци, робыты?
- А ничего! - Ольшевский весело вошел в сени.
- Ну, добре, заходьтэ. Тильке нэ булуваты!
- Ни, ни, красавица! - закрывая за собой дверь, облегченно произнес Колков и стал стягивать с себя мокрый плащ. - Наследим мы у вас.
- Ничего!
Умывшись, сели за стол, а через час уже распевали втроем песни.
Околов не ошибся, когда давал Анне Терентьевне характеристику: "Любит выпить, погулять, не прочь побаловать с мужчиной. Настроена антисоветски (муж осужден и сидит в лагерях), но ухо с ней надо держать востро, жох-баба. И еще: жадна до подарков и денег".
После того как они распили две бутылки водки, Анна призналась, что "Жорин дружок" прожил у нее не больше недели и уехал в Армавир к родичам и с тех пор: "Помьянай как звалы!"
Бутылки с запиской у телеграфного столба в огороде Анны Терентьевны Колков тоже не нашел, хоть и изрыл кругом все. Было ясно, что Сидельников не хотел иметь с ними дела.
"Ну и завербовал! - зло подумал Колков об Околове. - Какого-то пройдоху..."
На другую ночь они ушли из Ейска, к утру добрались до Старо-Минской станицы, оттуда на товарном поезде доехали до Тихорецкой и, чтобы окончательно запутать следы и повидать мать Ольшевского, укатили на попутной машине в Ставрополь.
- Хочу узнать, что с братом. Только надо ее как-то подготовить к встрече со мной. Сам по-о-о-нимаешь, каково матери увидеть сына спустя чуть ли не двадцать лет... которого травят как волка... - И Колков вдруг увидел, к своему удивлению, что Ольшевский утирает непрошеную слезу.
Мать Ольшевского работала в детдоме. Ольшевский остался на улице, а Колков зашел в большой двор. Был тихий час, кругом безлюдно, у крыльца стайка воробьев клевала брошенные чьей-то доброй рукой хлебные крошки. Колков поднялся по ступеням, толкнул крашеную дверь и вошел в коридор. За столом, на табуретке сидела в белом халате няня и, видимо, дремала, она подняла голову, только когда он подошел вплотную.
- Чего вам? - встревожилась она. - Сюда нельзя!
- Позовите срочно Настасью Петровну. Я подожду ее во дворе, - сказал он безапелляционно и вышел.
Увидев незнакомого мужчину, Ольшевская испугалась.
- Вы меня спрашивали?
- Анастасия Петровна, я работал с вашим сыном Петром, пришел узнать, где он, я вербовщик, хочу предложить...
Старая женщина схватилась руками за лицо и с трудом одними губами прошептала:
- Взяли его, давно взяли, нет от него весточки. - И заплакала.
- А я получил письмо от Жени, и вам записка, - Колков сунул ей пакетик с деньгами, запиской Ольшевского и адрес до востребования в Краснодар на свое имя. Потом пожал пораженной матери руку, поспешно отвернулся и, глядя в землю, быстро зашагал к калитке,
Она протянула ему вслед руки, что-то спрашивала, потом развернула пакетик, удивленно посмотрела на деньги, машинально сунула их в карман халата и принялась читать записку, смахивая набегавшие на веки слезы. Потом медленно повернулась и, шаркая по земле истоптанными туфлями, вернулась к крыльцу.
Сын все это видел сквозь щель забора.
6
В условленное время Бережной встретил у кинотеатра "Октябрь" Чепурнова и Дурново. Чепурнов был опять навеселе.
- А где же Колков и Ольшевский? - раздраженно бросал взгляды по сторонам Чепурнов.
Бережной рассказал, что они расстались в Ейске на пристани, договорившись вечером уехать вместе, но он их с того времени не видел.
Чепурнов помрачнел и процедил сквозь зубы:
- Идиоты! Жаль, что я дал согласие на их дурацкую операцию "Райзефибер". К черту! Завалимся. Надо сматывать удочки, и чем быстрее, тем лучше.
- Вот и сматывай, никто тебя не держит, - зло сверкнув глазами, сказал Дурново. - А мы подождем.
- Не могу я идти без оружия. Поедем в Киев, - в голосе Чепурнова прозвучали просительные нотки. - Не помню, где мы закопали наши парабеллумы. Поедем! Жалко ведь, заржавеют...
- Нет! - упрямо бросил Дурново. - Будем ждать. Бережной понял, что они ненавидят друг друга. Он хорошо знал сестру Василия Дурново, Машуту, жену Евгения Давнича, председателя белградского отделения НТСНП, знал их мать Варвару Николаевну Дурново, старшего брата Никиту, капитана военно-воздушных сил Югославии, и, глядя сейчас на Василия, думал о роковой обреченности дворянства и о том, что дядя Василия - Иван Николаевич Дурново, всесильный председатель совета министров, автор "черты оседлости", применения "ограничительных законов" к раскольникам и иноверцам, а племянник диверсант...
Постояв с полчаса у входа, они пошли в кинотеатр. Фильм назывался "Петр Шахов". Образ простого советского гражданина вызывал симпатию и восхищение зрителей. Бережному фильм понравился. А лица Чепурнова и Дурново помрачнели, стали жалкими. В зале зажгли свет, и они встали и вышли на улицу.
Отсутствие Колкова и Ольшевского все более тревожило.
- Их взяли! - сказал Чепурнов. - Надо, братцы, утекать, выловят. Шурка будет молчать, а Кацо расколется.
- Не продадут, - убежденно сказал Дурново. - Но собираться здесь больше нельзя.
- А где же они нас найдут? - сказал Бережной. - Будем приходить по одному. Я почему-то уверен, что они еще явятся.
Чепурнов согласился:
- Завтра ты, Бага, потом Василий, а потом уже я. Ждем еще три дня.
Шел пятый день. Напряжение достигло предела. Нервничали Чепурнов и Дурново, расстраивался Бережной. Тревожился и Николай Николаевич, он опасался, что упустил опасных преступников.
К шести часам вечера Василий Дурново стоял уже у кинотеатра "Октябрь". Моросил мелкий дождь. Темнело. Мысли его были далеко, в Югославии, где прошли его сознательное детство и юность, в Югославии, которая, как он сейчас понимает, ближе его сердцу, чем эта чужая, непонятная мужичья страна. И зачем только он согласился сюда ехать? Оттуда, из Югославии, все представлялось романтичным, заманчивым. "Захотелось походить в героях! А кто он есть? Недоучка, балбес, слесарь! Дурново - слесарь! Нет, нельзя было оставаться в Югославии. А здесь ты совсем не нужен. У сестренки Машутки в голове тоже романтика, ей хочется пойти в Советский Союз ради белой идеи..."
Загорелись фонари и словно подчеркнули наступление темноты. Раздался второй звонок, публика повалила в зрительный зал.
Дурново огляделся по сторонам и неторопливо направился вниз к мосту. И вдруг почувствовал, что за ним следят, кто-то идет за ним от самого кинематографа. "Пропал!" - мелькнуло в мозгу. Шаги приближались.
- Здравствуй, Вася! - послышался знакомый голос Ольшевского. - Да-авай-ка спустимся к реке, - он взял его за руку, - вот сю-юда!
Они спрыгнули, словно в какую черную пропасть, под откос и спустились к воде.
- Что с Багой? - спросил Ольшевский, когда они отошли шагов на двадцать от моста.
- Ничего. Сегодня вместе обедали. А что?
- В Ейске мы обнаружили за собой слежку, и я, кажется, при-истукнул шпика. Уходили из города ночью. Представляю, какой там тарарам! Побывали в Ст-а-а-врополе... - Ольшевский внезапно умолк.
- Ну и что?
- Па-а-атом ра-ас-скажу. - Ольшевский прислушался: - Шурка и-и-дет.
К ним подошел Колков. Поздоровавшись, он задал тот же вопрос о Бережном. Потом сказал, что они долго следили за Дурново, следили, боялись, что за ним идет слежка чекистов.
- Ты будешь нашим связным, - сказал Колков Василию. - Завтра мы придем в кино на последний сеанс. Если нас не будет, вы все придете после фильма сюда, но об этом ты скажешь им, когда выйдете из кино, не раньше. Понятно?
На другой день Дурново выполнил распоряжение Колкова с пунктуальной точностью - привел Чепурнова и Бережного. Ольшевский встретил их у моста. Он был в сапогах и форменной фуражке, Бережной увидел под козырьком красную звезду и спросил:
- Что это?
- Потом! - отрезал Ольшевский. - За мной! - И прыгнул под откос.
Молча дождались Колкова. Он был тоже в фуражке и сапогах. Пожав всем руку, бросил:
- Пошли! - И двинулся первым.
Было темно, Кубань несла свои мутные после обильных дождей, полые воды, берега заволокло туманом, белесые стрелы кос вонзались в речную ширь, а на том берегу чернели, словно причудливо-сказочные замки, сады, и, казалось, слышались невнятные голоса. Сырой песок скрипел под ногами. Чуть всплескивали волны. Кругом было тихо, и только где-то справа на высокой круче, за глухим забором, лаяла собака, хрипло, безнадежно. Шли молча, каждый погрузился в свои мысли, у каждого на сердце было неспокойно. Наконец Колков остановился:
- Вот тут и поговорим! Усаживайтесь, времени у нас много, - указал рукой на лежавшую у покосившегося плетня перевернутую лодку.
- Итак, операция "Райзефибер" началась! - сказал, посмеиваясь, Чепурнов. - Кто-то придумал дурацкое название!
- Жорж Околов придумал. Мы очень спешили! Хотели до снега уйти в Польшу, - заметил Колков.
Обсуждали операцию подробно, тщательно. План Колкова, кому что делать и говорить, прорепетировали несколько раз.
Около двух часов ночи тихо вошли во двор к Блаудису. Бережной и Дурново подкрались к окнам, остальные поднялись на крылечко и забарабанили в дверь.
- Кто там? - донесся из-за двери испуганный женский голос.
- Милиция! Немедленно откройте! - громко крикнул Чепурнов.
За дверью зашептались, потом щелкнул засов, и дверь чуть приоткрылась. Блеснул лучик карманного фонаря, и грубый мужской голос как из бочки пробубнил:
- Фаши удостоверений!
Ольшевский молча протянул ему в щель красную книжечку. Дверь тотчас отворилась, и они вошли внутрь. Бережной стал у двери, а Дурново остался во дворе.
- Сержант Вахромеев, - сказал Колков, - вы посмотрите... - и сделал неопределенный жест, - а мы потолкуем. Садитесь, господин Петер...
Блаудис предостерегающе поднял руку, указывая глазами на стоящую неподалеку женщину.
- Садитесь и руки на стол. И вы тоже.
Блаудис тяжело опустился на стул. Он плохо выглядел, щеки отвисли еще больше, пронзительные свиные глазки потускнели, нос превратился в бесформенную лепешку, веснушки расползлись темными пятнами. Все тело его обрюзгло, расплылось, огромный живот выпирал из-под, видимо, наспех натянутых штанов, которые каким-то чудом держались на одной пуговице. Он был усталым, старым и несчастным. Но он изредка бросал взгляд то на Колкова, то на Чепурнова, то на стоящего в дверях Бережного.
Женщина замерла у стола. Она была намного моложе Блаудиса. Рассыпчатая, белотелая, русоволосая, синеглазая и в отличие от мужа какая-то вся чистая, еще весьма привлекательная.
- Я постою, - грудным голосом пропела она.
- По-окажите мне вашу кухню! - обратился к ней Ольшевский и направился к двери. Женщина последовала за ним.
- Почему вы не сообщили нам, Ласкус, что к вам приходил шпион?
- Ко мне никто не приходил!
- Я говорю о человеке, который вас встретил на футбольной площадке у беседки в ноябре прошлого года.
- А-а-а! - протянул Блаудис, глядя в окно. - Об этом я докладывал Ивану Николаевичу в ту же ночь. А после того никаких встреч не имел.
- Значит, "в ту же ночь". А почему не в тот же вечер? Какая каналья!
Блаудис вздрогнул и бросил, словно ввинтил, пристальный взгляд на Чепурнова.
- Я докладывал Ивану Николаевичу, раньше не мог. Встреча была шестнадцатого ноября, - пробубнил он и уставился на Колкова. - Шестнадцатого в девять вечера!
"Ловко выкручивается, разговаривал он с Жоржем в семь! Работает, значит, нашим и вашим. Верить ему можно только наполовину. Продаст!" - решил Колков, поднимаясь.
- Ну что ж, - сказал Колков, - пойдемте, поговорим более конкретно, одевайтесь. И, кстати, подпишите вот, - он протянул ему "протокол допроса".
Блаудис молча прочитал, подписал бумагу и начал одеваться. Тем временем Ольшевский довольно громко и весело разговаривал с хозяйкой дома. Время от времени из кухни был слышен их смех.
- Я готов! А вещи с собой брать? Белье и прочее?
- Ну зачем, мы сейчас же вас отпустим, - зло засмеялся Чепурнов. - А впрочем, как хотите!
- Ну идите, - сказал Колков, - а я на минутку задержусь, - и направился в кухню. - Скажите, - закрыв за собою дверь, спросил он улыбающуюся ему хозяйку. - В ноябре прошлого года у вашего мужа была встреча с агентом английской разведки, какого это было числа?
- Разве муж скажет! Чурбан какой-то, слова из него не вытянешь. Пришел он домой в тот день поздно, после полуночи, и говорит: "Встретил одного вражину!" - "Что ж, - говорю, - звонил?" - "Звонил, - говорит, - долго никто не отвечал". И на другой день пошел, семнадцатого, значит, к Ивану Николаевичу.
"Хитер! Мог и "дозвониться". И нас бы, рабов божьих, сцапали, хотя и времени осталось им немного. Интересно! И бабе не сказал! Не шлепнуть ли ее для страховки?"