– А дальше... пообедали вместе... На следующий день поужинали. Потом... потом встретились еще раз, снова днем, и она сказала мне, что собирается в Мюнхен, на фестиваль пивной, октоберферст, на закрытие.
– И пригласила вас с собой?
– Не то чтобы пригласила... Скорее поманила... так... нехотя... дразня. Она любит дразнить. И умеет.
– Вы согласились?
– Нет. Но и не отказался. Как-то так ушел от ответа. Отшутился. Но в каком отеле она остановиться собирается, все-таки спросил.
– А потом?
– А потом... она уехала. В середине недели. Подошли выходные. В пятницу, с утра, как назло, с женой из-за чего-то ни с того ни с сего полаялись. Ушел на работу, в посольство. Там тоже какая-то бодяга, вконец настроение испортили. Тут рыжие волосы вспомнил. Думал потом весь день, все... взвешивал... колебался. А потом махнул рукой, была не была. Никому ничего не сказал... жене соврал только, что на выходные уезжаю из Парижа, с заданием, сел в самолет и... в Мюнхен. Это была моя вторая ошибка.
– Ну, наверно, уже не вторая, а...
– Наверно. Но эта ошибка была уже... непоправимая. Как говорится, переступил роковую черту. И... в пропасть. После уик-энда этого... пивного мы стали встречаться уже практически каждую неделю. Сначала я немного опасался, конечно, по привычке. Подвоха какого-нибудь ждал. Но... месяц прошел, другой. Третий. Кроме... амурных дел, ничего. Тишина. Никаких разговоров о работе. О посольстве. Никаких скользких тем. Закидонов. Ничего.
– Но вдруг... в один прекрасный день...
– Но вдруг, в один прекрасный день, заявляет. Она мне. Хочу, мол, поговорить с тобой на одну интересную, но немного деликатную тему. Какую тему? А вот. Бразилия, по слухам, приняла решение полностью модернизировать свои ВВС и собирается организовать грандиозный тендер на поставку ей истребителей. Куш солидный, речь может идти о девяти нулях. За этот кусок, уже официально заявили, будут бодаться шведы с англичанами, французы со своим "Миражом", ваши два – "МиГ" и "Сухой". И еще... американский "Локхид"... Ну и прекрасно, говорю, а при чем здесь я?.. При том. Я знаю, мол, что у тебя есть кое-какие связи в вашей авиационной промышленности... Я ей, а откуда вдруг такие сведения? Она: а тебя, мол, прошлым летом в Ле Бурже видели. Ты там постоянно с авиаторами вашими терся. Ну, я, естественно, сразу же догадался, откуда ноги растут. Меня с этим Шортом парень наш из Рособоронэкспорта как раз и познакомил. Да и вообще... понял я уже, что к чему. И что дальше последует. На один вопрос пока только четкого ответа найти не могу, знают ли они, что я под "крышей", либо просто думают, что "чистый" посольский.... Как и следовало ожидать, в конечном итоге она мне практически прямым текстом говорит: любая информация, которая поможет "Локхиду" выиграть тендер, будет стоить столько, сколько ты, мол, в посольстве за всю свою жизнь не заработаешь. Я сижу, молчу, вроде как предложение обдумываю, а сам рассуждаю. Первый пробный шар запущен. Сейчас проверят, как реакция, пойдут дальше. Ну хорошо, влип я, да. Попался как последний молокосос. Ну а, с другой стороны, что у них против меня. Реально. Да ничего, кроме адюльтера. Ну будет разбирательство. Наверняка прощай Париж. Весьма вероятно, прощай чекистская карьера. Но ведь не смертельно. Если они хотят меня на этом взять – глупо. Сами должны понимать. Значит, что тогда? Непонятно. Но в подобных ситуациях лучше не рассуждать, а просто делать ноги. Как вы сами прекрасно знаете. Полезней для здоровья. Значит, что надо быстренько свернуть беседу, вежливо и культурно попрощаться и... адьё а жаме. Встаю, прощаюсь. А она мне – подожди еще минутку. Тут с тобой один человечек парой слов перекинуться хочет. И на тебе, из соседней комнаты... а это у нее все в квартире было, на рю Виталь, выходит молодец, невысокий такой, правда, так... ничего, крепенький. Волосы бобриком. Представляется: Джеффри Нортон. Представился и...
– И что?
– И... без долгих предисловий... достает диктофон... примерно такой же, как вон у вас, и... включает. А там... на пленке... мои разговоры в посольстве. У нас, в "бункере". За последние месяца два. После того, как у меня с этой рыжеволосой все закрутилось. И что с Минаевым говорили, и с Ивановым. И с остальными резидентурскими. И даже то, что на общих совещаниях обсуждали. И... вот это... меня, конечно, уже подкосило. Сломало. Как будто обухом по голове. Я даже в страшном сне вообразить себе такого не мог. Если, допустим, они мне радиожучка куда-нибудь запрятали, так этот номер никак пройти не мог. У нас же везде датчики. Зафиксировали бы. Электромагнитное излучение. А если жучок обычный, записывающий, то его ведь особо миниатюрным никак не сделаешь. Звуконоситель же место занимать должен, если, конечно, по времени надолго рассчитан. В конечном итоге оказалось, они мне в туфли записывающее устройство вставили. В каблуки. И когда успели. В Мюнхене еще, наверно. Я тогда с ней два дня по городу в кроссовках расхаживал. А ботиночки в это время в отеле, в шкафу стояли. Якобы.
– Потом... вы их тоже надевали?.. Когда дали... этому Джеффри Нортону... подписку.
– Никакой подписки я ни ему, ни кому другому не давал.
– Значит, просто устное согласие.
– Нет, после этого я их не надевал. Сказал, что опасно. Нас, мол, раз в неделю всем скопом в спортзал посольский загоняют, в волейбол играть. В это время могут проверить одежду, обувь.
– Он поверил?
– Не знаю. Наверно. А может, просто подстраховался. Но устройство они все-таки демонтировали и забрали.
– И всю интересующую информацию вы им потом сообщали устно.... Или письменно?
– Устно.
– Они не пытались...
– Пытались. Но я сразу сказал, что никаких письменных донесений составлять не буду. Не люблю писанины. А им будет вполне достаточно и магнитофонных записей наших бесед.
– И они согласились?
– Согласились. Не то чтобы, конечно, с большим энтузиазмом. Но давить особенно тоже не стали. Может быть, не хотели на первых порах обострять. Предпочитали подождать, пока я... покрепче увязну.
– Мы сейчас говорим о них во множественном числе. Кроме Нортона, с вами общался и работал кто-то еще?
– Нет. Я непосредственно контактировал только с ним.
– А где вы с ним встречались?
– В основном на рю Виталь.
– У... Хелен Мэтью?
– Да. Я так понял, это была их основная конспиративная квартира. Я имею в виду, естественно, для встреч с агентурой. Впрочем, один раз Нортон возил меня в другое место.
– Куда именно?
– За город. В Сен-Дени. Там у них, я уж не знаю, снимают они его или нет, целый дом. Не очень большой, правда. Но меблирован так... неплохо.
– В этом доме кто-то живет? Я имею в виду постоянно.
– Возможно. Хотя трудно сказать. Во всяком случае, нас тогда никто не встретил и Нортон вел себя там как хозяин. Но атмосфера обжитая. И... мне показалось, не знаю сам почему, что в доме в это время находился кто-то еще. Где-нибудь там, в соседней комнате, за стенкой.
– Вы запомнили адрес?
– Только номер дома – тридцать семь. Он находится немножко так... на отшибе. А они еще, прежде чем к нему подъехать, чуть-чуть попетляли, как я понял, намеренно. Во всяком случае, таблички с названием улицы мне нигде при подъезде на глаза не попалось. А когда отправились назад, в Париж, было уже темно. Сам же я в тех местах до этого никогда не бывал.
– М-м.
– Правда... я думаю, если хорошенько там полазить, можно этот домишко найти. Там есть очень хороший ориентир. Собор такой, красивый. Старинный, готический. Мы как раз мимо него проезжали. От него до дома этого где-то около километра, не больше. Когда подъезжали, я обратил внимание, верхушку шпиля было видно. Чуть справа, сзади.
– Ну что ж, уже кое-что. А Мэтью сама присутствовала во время ваших встреч с Нортоном у нее на квартире?
– Только один раз. Самый первый... когда это все...
– А потом?
– Я сказал Нортону, что... больше не хочу видеть этого человека.
– И когда вы приходили, ее не было дома?
– Нет. Мы заходили не с парадного входа, со двора. У Нортона были свои ключи. И от самой квартиры в том числе. Потом, где-то месяца через два с половиной, три, он мне дал дубликат ключа от двери черного хода, и я в условленное время уже приходил туда самостоятельно. А он меня ждал в квартире.
– Понятно.... Скажите, Михаил Альбертович, а... какие-нибудь фотоснимки, по просьбе Нортона, вам делать приходилось?
– Приходилось.
– Что именно?
– В основном личные дела агентуры. Но... это почти все были те, кто... или потерял перспективу, или же уже практически ничего нам не давал. И вообще... Сергей Сергеич... товарищ подполковник... я понимаю, вам сейчас, наверно, очень трудно и... может быть, и не очень-то хочется мне верить, но... я действительно говорю правду. Я старался как только возможно минимизировать тот ущерб, который...
– Но тем не менее весь личный состав резидентуры вы им, как говорится, сдали. И начальника вашего, Гелия Петровича Минаева, помогли им как врага нам подставить...
– Сдал. У меня просто не было другого выхода. Но вы же сами прекрасно понимаете, что это все... секрет полишинеля. Они и так всех нас знают. Кто под посольской крышей. Или узнают. Рано или поздно. Кто есть кто. Мы ведь все на виду, как под рентгеном. Они же меня просто проверить этим хотели... А... что касается Гелия Петровича... то это, конечно... великий грех на моей совести.
– Это вы передали американцам его фотографию?
– Нет. Они, насколько я понял, несколько раз вели его в городе и сами сумели наделать кучу всяких снимков. Поймите, это все была их затея, и если бы я отказался им в этом помогать, то... А я... я был уверен, что обман этот все равно, рано или поздно, раскроется. Правда ведь всегда выйдет наружу. Рано или поздно. Всегда.
– Хорошо хоть, что вы это поняли. Немного, правда, поздновато.
– Вы опять можете мне не поверить, но... я хотел здесь, выйдя с ними на связь, дать сигнал опасности.
– Зачем?
– Чтобы они подумали, будто бы на меня пало какое-то подозрение. И... может быть, как-нибудь бы притихли. Хотя бы на время. А здесь, в отделе, проситься... придумать что-нибудь... какую-нибудь причину... чтобы меня побыстрее вернули в Москву, в Центр.
– Думаете, как-нибудь бы все рассосалось? По-тихому.
– Да нет, не думаю... Хотелось бы думать, но... Шила в мешке ведь, как говорится, не утаишь. А коготок увяз... всей птичке пропасть. Я ведь, на самом деле, только сейчас это все так хорошо понял. Пока повинную эту писал, столько всего передумал.
– И что же именно вы поняли?
– То, что... Мы же все... как крепость какая-то осажденная.
– Кто... мы?
– Мы, все. Люди. Каждый человек. Мы в крепости, а снаружи враг. И не один, а... полчища. И все разные. Жадность... зависть... похоть. Подлость там всякая... Трусость... Предательство. И вот достаточно какую-то одну дверцу открыть. Щелочку одну хотя бы. Одного кого-то из этих... врагов впустить – все, пиши пропало. Все потом пролезут, один за другим. Все внутрь войдут. И тебя уже нет. Все... кончился человек.
– Ну, я думаю, не стоит... так уж слишком... пессимистично. Кончился...
На этом месте палец человека в черном костюме нажал на кнопку "стоп", и в воздухе снова повисла пауза. Каждый из присутствующих неподвижно и тихо сидел, чуть наклонив вниз голову и потупив глаза. Все, за исключением подтянутого седовласого товарища, с аккуратной щеточкой усов, небрежно откинувшегося назад в председательском кресле и внимательным взглядом по очереди полирующего лица сидящих перед ним оппонентов.
– Ну что, многоуважаемый негласный комитет, – нарушил, наконец, молчание немного хрипловатый баритон седовласого товарища. – Что притихли, как апостолы на Тайной вечере. Какие мысли?
Первым подал голос апостол бритоголовый:
– Конечно... однозначно тут... вряд ли можно, но... Последний абзац... он немного так... как бы... чашу весов... в нужном направлении. Как, Николай Анисимович? – Он медленно повернул голову в сторону соседа справа.
– Ну... – протянул Николай Анисимович, чуть склонив набок свою могучую голову. – Жаль, конечно, что звук один. Видеть бы его еще при этом. Глаза. Да не только. Всего его.
– Я видел, – внезапно и очень отчетливо произнес Курилович и, поймав на себе взоры всего конклава, продолжил, но уже с немного меньшей решимостью и уверенностью: – Видел и могу сказать, что... не знаю, как с полной искренностью и раскаянием, здесь еще надо посмотреть... поработать, но... в том, что на игру с американцами он пойдет и будет делать все, что от него потребуется, я уверен. Почти на сто процентов.
– Почти, – вздохнул Ахаян.
– Ну а как, товарищ полковник, иначе-то, – кхекнув, развел руками человек в черном костюме, словно в поисках поддержки, посмотрев по очереди на своих соседей напротив.
Ахаян улыбнулся и как бы нехотя спросил, не обращаясь ни к кому конкретно:
– Ну что, значит, заводим полиграф? – И, не дожидаясь ответа, он тут же посмотрел на Минаева. – А, Гелий Петрович?
– Заводим, – неопределенным тоном, безынтонационно протянул тот.
Ахаян перевел взгляд на Куриловича.
– Ваше слово, товарищ маузер. Банкуйте.
– Я позвоню отсюда, Василь Иваныч, можно? – Курилович показал глазами на телефон, стоящий на маленьком столике, в углу кабинета.
– Разумеется. Куда, в лабораторию?
– Ну да. Чтоб аппаратуру готовить начали. И к нам, в рейхсканцелярию. Пусть минут через двадцать подводят... товарища.
– А чем он сейчас там занимается? В рейхсканцелярии?
– Эпистолярным жанром. Перечень подвигов своих составляет. Сам захотел, чтоб документально, в письменном виде.
Ахаян вздохнул.
– Я же говорю, он у нас паренек четкий. Ну что, Сергей Сергеич, звони. До обеда-то хоть успеем, как думаешь?
III
– Добрый день, Алоиз Алоизович, вот и мы, – произнес Курилович, почему-то немного приглушенным, почти заговорщицким голосом и тут же переступил порог открывшейся перед ним секунду ранее двери.
– Здравствуйте, – следующий за ним Ахаян степенно поприветствовал одетого в белый докторский халат худенького, даже немного тщедушного старичка, среднего роста, с жиденькими седыми волосиками, подковкой обрамляющими выпуклую лысину, и аккуратной шкиперской бородкой, опоясавшей его немного вытянутое книзу лицо, который в ответ, молчаливо склонив в вежливом поклоне голову, сделал правой рукой широкий приглашающий жест.
Василий Иванович неторопливо сделал еще несколько шагов вперед и, чуть прищурив глаза, с интересом, но довольно быстро проскользил взглядом по аскетичному убранству небольшой слабоосвещенной комнаты, единственным достойным внимания объектом которой был массивный стол с покатой крышкой, служащей приборной панелью для какого-то искусно запрятанного в корпус стола прибора. Стол стоял возле дальней стены этого чуть вытянутого вперед помещения. Прямо над ним, в центральную часть стены, было вмонтировано широкое, практически во всю ее длину, застекленное окно, выходящее, правда, не на улицу, а, как можно было догадаться, в соседнюю смежную комнату. Об этом действительно можно было только догадаться, поскольку стекло, служившее перегородкой между двумя помещениями, было очень сильно затонировано.
– Вот она какая. Святая святых, – произнес Василий Иванович, закончив свой беглый осмотр.
– Что, не впечатляет? – улыбнулся хозяин кабинета, запирая дверь за последним членом проследовавшей за Ахаяном делегации, коим, как и положено по иерархическому этикету, был старший лейтенант Иванов.
– Почему, наоборот. Простота и строгость – всегда признаки... высокого стиля. И серьезности заведения. Плюс уют.
– Намек на скромные габариты? Ну, так ведь как бы не приспособлено для столь внушительных аудиторий.
– Алоиз Алоизович, я же объяснял, – развел руками Курилович. – Случай особый. В виде исключения.
– Это не упрек. Всего лишь констатация. У меня здесь, как вы изволили заметить, всего-навсего три гостевых стула. Кстати, прошу! – Алоиз Алоизович, сделав безадресный приглашающий жест в сторону стоящих вдоль правой стены трех одинаковых черных пластиковых кресел, сам приземлился к столу на крутящийся офисный стул с высокой спинкой и жесткими подлокотниками.
– Ничего. Не рассиживаться пришли, – небрежно махнул рукой Ахаян, беря за край спинки легкое пластиковое кресло, любезно протянутое ему ощущающим здесь свой некий особый статус Куриловичем.
Проследив затем глазами за человеком в строгом черном костюме, который, взяв себе кресло второе, примостился на нем за стол чуть сбоку, рядышком с хозяином кабинета, Василий Иванович, слегка поколебавшись, также небрежно поставил кресло чуть сзади и слева от обосновавшейся за столом парочки, опустился в него и бросил выразительный взгляд назад, побудивший продолжающий оставаться в вертикальном положении квартет, мгновенно сориентировавшись, определить обладателя третьего вакантного кресла, кем закономерно, по законам субординации, стал невысокий товарищ с крепкой фигурой и характерной русской внешностью. Ахаян снова перевел взгляд вперед и стал с любопытством наблюдать за манипуляциями дедушки в белом халате, опустившего руки на свой пульт управления и последовательно включающего разноцветные кнопочки и тумблеры и передвигающего взад-вперед расположенные над ними рычажки.
– А вся эта процедура... она вообще... долго длится?
– А вам раньше... никогда не доводилось? Никому? – не отвлекаясь от своего занятия и не оборачиваясь назад, спросил дедушка.
– По ту сторону или по эту? – уточнил Василий Иванович.
– Какая разница. Процесс один.
– Процесс-то один. Ощущения разные, – подал голос бритоголовый товарищ, оставшийся вместе с Ивановым и Минаевым стоять за спинами своего основного начальника и сидящего с ним рядом начальника поменьше, но, заметив выразительно взметнувшуюся вверх бровь на повернувшемся слегка, вполоборота, в его сторону основном начальственном профиле, не менее выразительно откашлялся.
– Приходилось, но давненько. В тренировочном плане, – степенно ответил основной начальник на изначально заданный вопрос.
– Понятно, – закончив свои манипуляции, Алоиз Алоизович удовлетворенно крякнул. – Ну вот, аппаратура готова. – Крутанувшись на своем стуле, он повернулся к внимающей ему аудитории. – А что касается времени, то... классический, традиционный сеанс занимает где-то от полутора до трех часов. Хотя из них на сам процесс записи всех физиологических показателей уходит всего лишь минут пятнадцать, от силы двадцать.
– А остальное время? – спросил сидящий рядом с Ахаяном Аничкин.