- Я допускаю, что ваш клиент обладает действительно внушительным состоянием. Но не верю, что основная его часть сосредоточена в двух-трех местах, как, похоже, полагаете вы. Напротив, оно рассредоточено по десяткам различных мест и, вероятно, в самых разных формах: денежные вклады, ценные бумаги, недвижимость и прочее.
- В чем, по-вашему, причина, такого нелепого дробления капитала?
- Для вас это, может, и нелепость, но другой бы назвал это предусмотрительностью. Вам ведь известно, что еще древние евреи советовали хранить имущество в трех видах: в золоте, в деньгах и в недвижимости. Даже простая домохозяйка перед тем, как уехать из дома на более или менее продолжительное время, не прячет свои скромные сбережения в предназначенной для этого шкатулке, а рассовывает их частями по шкафам, по матрасам и по банкам. Опять скажете, нелепость? Но она нередко дает результат: если в дом заберется вор, он сможет отыскать один или два тайника, но всегда есть вероятность, что он не сможет обнаружить всех имеющихся.
Фурман делает паузу, придавая своему взгляду за очками как можно более невинное выражение, и заключает:
- Ваш клиент, как мне кажется, предусмотрительно рассовал свое имущество в таких отдаленных частях света и в таких разнообразных формах, что, если даже он подвергнется краже - однократной или многократной, - он не слишком пострадает.
- Ваша гипотеза действительно потрясает логикой, - признаю. - Что же касается вашей дальнейшей работы, то позвольте мне сначала изучить документы, которые вы мне так любезно предоставили. Хотя могу сказать и сейчас: давайте продолжим наше сотрудничество. Будем, по крайней мере, рассчитывать на то, что, как у нас говорят, из-за куста выскочит заяц.
- Зайца могли бы и не упоминать, - сухо возражает Фурман. - Я, господин, член общества защиты животных и к тому же вегетарианец.
- У меня такое ощущение, что твой гараж под наблюдением, - говорю спустя несколько дней ТТ.
- Факт уже установлен и занесен в судовой журнал, - успокаивает меня хозяин дома.
- Полагаю, ты уже установил и наблюдателей?
- Это украинцы. А может, и кто-то другой.
Он берет из коробки сигару, снимает с нее целлофан, нюхает ее и возвращает на место.
- Не в упрек тебе будет сказано, Эмиль, но с тех пор, как в моем тайном обиталище появился ты, оно стало оживленнее венского вокзала.
Он снова берет сигару и снова кладет ее назад.
- Курить на голодный желудок вредно…
Спешу согласиться, поскольку чувствую, что и мой пустой желудок уже урчит от неудовольствия.
- Но если мы перейдем в кухню, у меня опять случится приступ булимии, - рассуждает Табаков.
Он нажимает кнопку под столом, и в кабинете бесшумно возникает Макс или Мориц.
- Приготовь два кофе, мой мальчик.
- Кофе, и только? - спрашиваю.
- И принеси гостю песочное печенье. А мой кофе - ты знаешь, каким он должен быть.
- Мне, значит, песочное печенье, а тебе - особый кофе, - замечаю после того, как парень исчезает.
- Ты мнительный, как всякий агент, - снисходительно бурчит ТТ. - Если желаешь кофе без кофеина, то скажи.
И, немного помолчав, продолжает:
- Ты позавчера спрашивал, зачем мне эти два парня - для охраны или для виду? Теперь понимаешь?
- Они - супер. Почти супер.
- Опять недоволен. Опять претензии. Почему "почти"? Разве ты не видел их в деле?
- Они способные, не отрицаю. Но им не хватает грозной внешности. Пока не дойдет до дела, трудно понять, чего они стоят. А весь вопрос в том, чтобы до дела не дошло. Если бы у них был устрашающий вид, противник подумал бы, прежде чем лезть на рожон.
- И, значит, я должен таскать с собой двух орангутангов, чтобы внушать уважение?
- Орангутанги или гориллы, все едино…
- Не все едино. Это вопрос стиля. Гориллы могут подойти мафиози, но они не в стиле бизнесмена. Тон делает музыку, как говаривал тот, с трубкой.
- Эта мысль у него была заимствованной.
- Знаю, но я приписал ее ему, чтобы доставить тебе удовольствие.
Объект разговора появляется со стороны кухни, катя перед собой металлический сервировочный столик. Две чашки кофе и большая хрустальная ваза с печеньем. И все. Ставит привезенное на маленький столик перед камином и исчезает.
- Они и вправду близнецы? - за отсутствием иной темы продолжаю прежнюю.
- Их свидетельств о рождении я не видел, но факт достаточно очевидный.
- А Макс и Мориц - их подлинные имена?
- Эти имена дал им я, но потом забыл, кому - какое, поэтому сейчас избегаю называть их по именам.
- И в каком балетном училище ты их нашел?
- В камере предварительного заключения.
- И в чем их обвиняли?
- В превышении скорости.
- Мелкая провинность.
- Действительно, мелкая, если бы не одна деталь: машина оказалась краденой.
- Уж не у тебя ли?
- Надо же, как ты догадлив. Меня пригласили в полицию для оформления формальностей, и парни смотрели на меня так жалобно, что я решился на широкий жест и уладил дело.
- Вечная признательность в обмен на несколько шиллингов, - замечаю. - Удачная сделка.
- Ты в каждом моем действии ищешь корысть.
- Ищу и нахожу. Может, все-таки приступим к кофе?
Мы усаживаемся в кресла возле столика.
- Макс и Мориц - хорошая идея, - замечаю я. - Хотя мог бы их назвать Кастором и Поллуксом.
- Да хоть Ремом и Ромулом, все равно бы путал.
Он наливает в чашку кофе из своего кофейника и отпивает глоток со страдальческим выражением лица:
- Один только кофе. Да и тот без кофеина.
- Хуже некуда, - соглашаюсь. - И спрашивается, зачем тебе все эти миллионы, если даже поесть по-человечески нельзя.
- Это твое злобное замечание наводит меня на одну мысль. Отчего бы нам не прокатиться завтра до Зальцбурга. Нельзя же все время думать о еде. Лето пройдет, а мы и не заметим.
- Что нам делать в Зальцбурге?
- А зачем нам что-то делать? Всю жизнь мы тратим на то, чтобы что-то делать, и при этом у нас часто ничего не получается. Просто поедем послушаем музыку. Будет большой концерт по случаю годовщины Моцарта…
- Почему ты замолчал? - спрашиваю.
- Жду, что ты спросишь: "А когда он умер?"
На следующее утро мы выходим из бомбоубежища, как иногда ТТ называет свое жилище.
- Почему ты так его назвал? - спрашиваю для справки.
- По глупости, когда был еще очень наивным.
Кроме нас с ТТ в мерседесе - Ромул и Рем… прошу прощения, - Макс и Мориц. Впереди, рядом с одним из них, ведущим машину, сидит Табаков. А сзади, рядом со вторым, расположился я. Автострада не очень перегружена, во всяком случае, не настолько, чтобы не заметить происходящего впереди и позади.
- Они на "чероки", - фиксирую факт, имея в виду украинцев, едущих следом.
- Не повышай скорость, - говорит ТТ водителю, который инстинктивно надавил на газ. - Мы не в гонках участвуем.
- Могут обогнать и перегородить дорогу, - оправдывается парень.
- На автостраде не посмеют.
Продолжаем двигаться на умеренной скорости. То же самое - украинцы в джипе в десяти метрах позади. Табаков с кем-то болтает по мобильнику. Я дремлю. Мир и любовь, как говорит ТТ.
- На следующем повороте свернешь, - приказывает шеф, когда сбоку возникает рекламный щит с гигантским указательным пальцем и надписью "Мотель "Розенбергер"". Знакомое место. Некогда здесь какие-то симпатичные парни подсунули мне в машину сигаретный блок с наркотиком.
А вот и поворот. Дорога плавно сворачивает к холму и тянется вверх к расположенному на вершине мотелю. Идеальное место для шокирующей операции под кодовым названием: "Стоять! Руки за голову!".
Украинцы, очевидно, того же мнения. "Чероки" нас объезжает, берет вправо и перегораживает нам дорогу. Его пассажиры, если не считать водителя, нам уже знакомы. Главарь с перевязанной рукой остается сидеть в машине, в то время как двое других стремительно выскакивают из джипа и блокируют "мерседес" с двух сторон.
- Открывай! - звучит грубая команда.
Вместе с ней, однако, звучит и вой полицейской сирены. Бандиты недоуменно оборачиваются назад, а в это время сирена звучит уже и спереди. Теперь, в свою очередь, окруженным оказывается "чероки". Мы снова как в кино. И фильм опять о гангстерах. Две полицейские машины, прибывшие с двух противоположных сторон, приближаются к джипу и его пассажирам для проверки. Происходит изъятие пистолетов, слышится щелканье наручников - детали нам уже известны. Нас даже не приглашают выйти из "мерседеса". Вместо этого офицер, руководящий операцией, коротко кивает Табакову, давая понять, что мы можем ехать дальше.
- Этот вроде знаком с тобой, - замечаю.
- Почему он должен быть со мной знаком?
- Он у нас даже документов не спросил.
- Это тебе не наши катишники. Здешние полицейские с первого взгляда понимают, кто порядочный гражданин, а кого надо арестовать.
- Когда их выпустят, они снова заявятся.
- Для начала они посидят. А потом не только они, но и их внуки близко не смогут приблизиться к Австрии.
Оставляем позади мотель и снова выезжаем на автостраду. Свернули мы сюда явно не для того, чтобы выпить по бутылочке швепса. Можно было и не спрашивать ТТ, знакомы ли они с полицейским офицером.
Чуть погодя - новый поворот и новый мотель. "Мондзее". Он возвышается на холме над самым озером и внешне представляет собой обычную бетонную конструкцию. Зато озеро, окруженное лесистыми горными склонами, по-настоящему красиво, насколько я способен судить о красотах природы.
- Знаешь, - говорит Табаков, когда мы выходим из машины и направляемся к мотелю, - если ты не очень рвешься послушать своего Моцарта, то я предложил бы не тащиться в Зальцбург.
- Насчет Моцарта это ты придумал, - отвечаю. - И только лишь затем, чтобы я спросил тебя, когда он умер. Не уверен, правда, что ты сможешь ответить на другой вопрос: когда он родился?
- Хватит биографических подробностей. Давай-ка лучше зайдем посмотрим, чем тут можно перекусить. Говорят, есть на свежем воздухе не так уж вредно.
В этот солнечный послеобеденный час еще тепло, но здесь горы, и прохладный ветерок тоже горный.
- А эти двое? - спрашиваю.
- Их место в машине. В багажнике достаточно припасов. Чтобы подчиненные тебя уважали, первое условие: никаких поблажек!
И, принимая у подошедшего кельнера меню, погружается в проблему выбора блюд.
Воздержусь от подробного описания заказа, чтобы избежать многословия. С этой же целью опускаю описание самого процесса поглощения пищи. Когда наступает заключительный этап с кофе и миниатюрной рюмкой французского коньяка, позволяю себе заметить:
- Рад за тебя: может, здоровье у тебя и не самое хорошее, зато аппетит отменный.
- Ты не представляешь, насколько ты прав. Ибо именно потеря аппетита - первый зловещий признак зарождающейся злокачественной опухоли. Ничем таким я не страдаю, не надейся. У меня нет диабета, нет в прошлом перенесенного инфаркта, и старческое слабоумие мне не грозит. Правда, что касается печени и желудка, тут дело обстоит несколько иначе, но для чего тогда придуманы диеты, как не для того, чтобы наказывать нас более долгой жизнью.
- Но ни о какой строгой диете твое телосложение не свидетельствует.
- Это обманчивое представление, дорогой. Как раз в соответствии со старым правилом, гласящим, что дела не таковы, какими кажутся.
Он страдальчески вздыхает и похлопывает себя по животу, словно бы желая удостовериться, не увеличился ли он в размерах.
- Поскольку ваши проверяли меня на наличие слабых мест, тебе, вероятно, известно, что я человек без пристрастий. Бабником я никогда не был. Пьянство мне противно, поскольку никогда не мог понять, что за удовольствие мутить ясный ум алкогольным отупением. Карты и рулетка - глупое подражание той серьезной азартной игре, в которую я играю, занимаясь бизнесом. И что остается? Остается самое простое, насущное и приятное - хорошая еда.
- И забота о человеке, - подсказываю.
- Вот именно. Притом о самом главном человеке - о самом себе. Если это тело и эта голова покорно служат тебе с утра до вечера, то разве не твой долг позаботиться об их добром здравии?
- Да ладно, перекусил двумя-тремя сандвичами, запил их чашкой кофе - и довольно.
- Дикость. Это все равно, что излить свое семя на женщину и думать, что это и есть любовь.
- Тебе лучше знать.
- Гурман и обжора, Эмиль, не одно и то же. Но это способен понять лишь человек с достаточными средствами, имеющий возможность познать тонкости хорошей еды.
- Допускаю, что ты прав.
- И раз уж я упомянул любовь, то должен тебе сказать, что у этих двух пристрастий - к женщине и к еде - много общего. И то и другое реализуется в три этапа. У бабника - сначала половое возбуждение, потом его удовлетворение, а затем пресыщение, часто сопровождающееся истощением кошелька. У гурмана же - сначала хороший аппетит, потом наслаждение от процесса потребления, а затем полнота. Только у меня, Эмиль, в результате обязательной диеты из трех этапов выпал самый главный - божественное наслаждение пищей - и остались лишь две муки: неудовлетворенный аппетит и большой живот.
- И сигары, Траян, сигары.
- Они не способны заменить ни дегустации дюжины устриц, ни удовольствия от порции черной икры. Они для меня, как соломка для утопающего, - дают возможность ощутить, что я еще жив. Но чтобы ты не подумал, что я глух к твоему намеку, давай закурим по одной.
Закуриваем. Некоторое время молчим, стараясь не нарушить словами очарование ароматного табачного дыма. Наконец, чтобы отогнать одолевающую меня дремоту, произношу:
- И вправду, как оно красиво, это озеро! Так и погрузился бы в темную пучину его зеленых вод.
- Не говори так, а то у меня мурашки от твоих слов.
- Отчего же, Траян?
- Оттого, что в этом погружении и заключен весь ужас, оттого, что оно есть смерть. Ибо смерть и есть погружение. Только не в воды Мондзее, а в бездну. Бездна… Это слово тебе о чем-нибудь говорит?
- Конечно говорит. Ведь сам Даллес как-то сказал, что жизнь в сегодняшнем мире - это балансирование на краю бездны.
- Брось ты эти политические глупости! Я тебе о трагедии человеческого бытия, а ты цитируешь мне какого-то Даллеса.
- Хорошо, успокойся. Не буду его цитировать.
- Завидую твоему умению молоть всякую чушь, чтобы забыть об ужасе жестоких истин. Я пытаюсь делать то же, но у меня не получается. Это моя болезнь. Неизлечимая и фатальная.
- У тебя еще смолоду была страсть к абстрактному.
- Какие тут абстракции, чудак! Разве ты не понимаешь, что это - не абстракция, а самая страшная реальность. И от этого моя болезнь.
- Но ты еще совсем недавно уверял меня, что здоров…
- Этой болезни нет в медицинских справочниках. Врачи в ней так и не разобрались, не знаю, сумеешь ли ты. Доктор Лоран, будучи из всех моих докторов наиболее приземленным, назвал ее психическим истощением. По его совету я приезжал сюда несколько раз… Чтобы убедиться, что он ошибся в диагнозе. Не помогли мне ни тишина, ни воздух соснового бора, ни уединение. Правильнее мою болезнь определил доктор Мозер, назвавший ее "болезнью философствования". "Исключено, - возразил ему я. - У меня нет ничего общего с философией". - "Есть, - убежденно ответил он. - Есть". И объяснил мне, что, как философ жаждет постичь истину мироустройства, так и обычный маленький человек, вроде меня, стремится к тому же. А на практике эти искания оборачиваются поисками несчастий на свою голову.
Вся природа устроена так, чтобы скрыть от живых существ одну великую истину. Потому что осознание этой истины обернется концом жизни. Цветы перестанут цвести, бабочки - летать, люди - совокупляться, женщины - рожать, а солнце - светить; все остановит свою деятельность, как только осознает, что деятельность эта лишена всякого смысла. Да, природа милосердно скрывает от нас истину о великой бессмыслице бытия, но многочисленные идиоты из людского племени упорно жаждут любой ценой познать истину, приближая тем самым катастрофу. Ведь нет же в мире ничего страшнее того мига, когда вдруг осознаешь, что все твои усилия в этой жизни лишены смысла, и все твои успехи лишены смысла, и само твое существование лишено смысла, и вся твоя жизнь - просто качание между бессмыслицей жизни и беспредельной бездной, именуемой Ничто, в которую человеку суждено когда-то погрузиться и навсегда исчезнуть.
- Да ты и впрямь философ!
- Нет. Это у меня болезнь философствования.
- А раз она от философствования, то и лечи ее философски. Для этого издано бесчисленное количество учебных пособий. Просыпаешься утром и первым делом повторяешь сто раз: "Жизнь прекрасна!" Принцип самовнушения, слышал, наверное?
- Незачем все это. Эта суггестия нас в идиотов превратила.
- Мой тебе совет, - замечаю, - не верь докторам. С ними всегда так. Один говорит, что у тебя ангина, другой утверждает, что рак. А точный диагноз становится известен только после смерти.
- Ты вот не доктор, и каково твое мнение?
- Относительно чего?
- Относительно моей болезни, "болезни философствования".
- Никогда не пытался ломать над этим голову. Но если говорить о твоем случае, то считаю, что это самый банальный пример запоздалого прозрения.
- Запоздалого прозрения?
- Ну да. Пробуждаешься вдруг под самый конец и понимаешь, что профукал жизнь.
- И это мне говоришь ты!
- Какая разница - кто говорит?
- Э, нет! Это говоришь мне ты, ты, которому даже и во сне не увидеть всего того, чего я добился собственными силами! Я намечал планы - свои собственные планы, добивался успехов - своих собственных успехов, преодолевал крутые, опасные дороги, - и что в итоге? Является какой-то чинуша-неудачник и заявляет мне, что я профукал жизнь! И это мне говоришь ты, которому никогда и в голову не приходило сделать шаг в сторону с проторенной дорожки, который всю жизнь только и делал, что выполнял чужие приказы!
- Ты прав, - говорю. - Не надо так волноваться. Считай, что я тебе ничего не говорил.
В бомбоубежище наступило спокойствие. Впрочем, это уже не бомбоубежище. Парадный вход в квартиру открыт. Войти можно почти беспрепятственно, достаточно позволения рослого консьержа.
Лично я придерживаюсь мнения, что идиллические настроения несколько преждевременны, но воздерживаюсь высказывать эту мысль Табакову, поскольку ему в таких вопросах следует разбираться лучше моего. Где много денег, там, естественно, и много непрошеных гостей. А если дела таковы, что ни на каких гостей нет и намека, следует предположить, что где-то что-то затевается, и затевается не во благо хозяина квартиры.