Среди немногочисленных друзей Однако была одна его сотрудница по отделу, Катя. Все наше ведомство было посвящено в тайну о том, что Катя не просто влюблена в парня, а прямо-таки боготворит его. К сожалению, Однако был женат, а Катя с ее худобой и кислым выражением лица старой девы едва ли способна была кого-нибудь соблазнить. Хотя, как мне позже рассказал сам Спас, один раз Катя все-таки попыталась это сделать. Это случилось вскоре после смерти его жены. Они с Катей стояли, греясь, возле батареи отопления, и девушка положила свою руку на руку Спаса.
"Она это сделала как бы в знак сочувствия, но я сообразил, что у нее на уме, и сделал вид, что не понял намека", - рассказывал Однако.
"А она?"
"Ничего. Постояла так немного и отошла. Но на следующий день все-таки не выдержала и сказала: "Сядь тебе на руку муха - ты и то отреагировал бы!" - "Да, - ответил я ей, - я такой. Не позволяю себе лишнего в рабочее время"".
"Теперь она будет караулить тебя в нерабочее…"
"Ничего у нее не выйдет".
Его покойная жена была такой же тощей, как Катя, и провести всю свою жизнь со скелетами в постели было чересчур тяжелым испытанием даже для такого долготерпеливого человека, как Однако.
Я познакомился с его пониманием женского идеала много позже, когда однажды зашел к нему домой выпить кофе. Было прохладно, моросил дождь, и он пригласил меня домой, предупредив, что обстановка у него малоподходящая для приема гостей. Мы выпили кофе, выкурили по сигарете, и Спас сказал:
"Сейчас я тебе покажу нечто прекрасное".
И достал из шкафа картину в позолоченной раме. На ней были изображены, обнявшись, три обнаженные дамы, смело демонстрировавшие различные части своих тел. Общим у всех троих было одно - роскошная пышность форм.
""Три грации". Висит в Лувре. Один приятель привез. Да что тебе говорить. Сам, наверно, сто раз в Лувре бывал".
"Только раз. У меня там была назначена встреча с одним человеком, который так и не пришел".
Мое признание лишний раз укрепило его во мнении, что на Запад посылают не тех, кого следует. С годами это убеждение все больше крепло еще и потому, что начальство все никак не догадывалось послать туда его. Он был хорошим сотрудником и уверенно держался на своем месте, но все свидетельствовало о том, что сидеть ему на этом самом месте до самой пенсии.
"Вот как бывает, - говорил он нам с Бориславом, - когда у человека нет друзей среди начальства".
"Не в это дело, - возражал Борислав. - Причина не в том, что у тебя нет друзей, а в том, что ты не способен победить своего врага".
"Какого еще врага?"
"Сам ведь знаешь: "Язык мой - враг мой"".
"И что теперь - самому с собой что ли только разговаривать?" - ворчал Однако.
"И притом - про себя, - добавлял Борислав. - Потому что всегда надо помнить, что и у стен есть уши".
Являюсь к Однако в тот послеобеденный час, когда пожилые люди обычно отдыхают.
- Вот молодец, - приветствует меня хозяин квартиры, впуская к себе. - Только я прилег вздремнуть, а ты тут как тут…
- Я звонил, да у тебя все время занято.
- У меня нет телефона.
- И давно его у тебя отобрали?
- Я сам от него отказался. Зачем мне телефон, если некому звонить.
- А я как раз затем и пришел, чтобы попросить тебя кое-кому позвонить и решить один вопрос.
- Почему - я?
- Потому что ты человек со связями. И обладаешь влиянием.
Он не в настроении, но это его обычное состояние. Не знаю, родился он таким или сделался таким со временем, но, сколько помню его, он всегда угрюмый. Тем не менее Спас соблаговоляет указать мне на одно из потертых плюшевых кресел в полутемной прихожей, которая у него вместо гостиной.
- Садись. Кофе выпьешь?
- Если тебя не обременит.
Похоже, он собирается сказать, что я его и так уже обременил своим визитом, но молча исчезает на кухне. Оттуда доносится звяканье посуды и какое-то невнятное бормотание - значит, пришло-таки время для разговоров с самим собой. Потом он появляется с двумя чайными чашками, щедро наполненными какой-то густой коричневатой жидкостью.
- Ты уверен, что это кофе? - спрашиваю.
- Рожь. Обжаренная рожь. Говорят, она полезна.
Осторожно отпиваю глоток пойла - лишь затем, чтобы не обидеть хозяина квартиры, - и протягиваю ему пачку сигарет.
- Я давно бросил, но ради тебя выкурю одну.
Он закуривает, отчего заходится кашлем, потом глушит его новой порцией дыма и произносит:
- Говори.
Вкратце знакомлю его с моей пенсионной проблемой.
- Мне известно, что ты разбираешься в таких делах и что у тебя есть связи в министерстве…
- Связи у меня теперь не в министерстве, а среди кладбищенского начальства.
- Ну, туда я тебя звонить пока не прошу.
- И там не все так просто решить, но с этим мы пока обождем. Что же касается пенсии, то, верно, парочка старых знакомых в министерстве у меня есть, но так, чтобы "один звонок - и все готово" не получится. Ты у нас проходишь по особой статье.
Некоторое время молчит. Потом говорит:
- Подумаю, как быть. Есть у меня один человек.
- Из разведки?
- А тебе надо - чтобы из Синода епископов?
- В Синоде епископов тоже вроде бы имелись разведчики.
- Как и везде. Ты же не думаешь, что ватиканские кюре только четки перебирать умеют? Тебе это лучше моего известно.
- В Ватикан мне проникать не приходилось.
- Да, плохо, что мы иногда перебарщивали. Лезли к людям в постель… Пользовались услугами всякого отребья… Он законченный подонок, а мы ему: "Наш добрый товарищ"; и поручаем секретное задание.
- Порядочного трудно сделать информатором.
- А зачем нам информаторы? Этот сказал то, тот сказал это… Разве важно, кто что болтает или кто что делает? Недаром ведь в Толстой книге сказано: "По делам их узнаете их".
- Вот и узнали.
- Чепуха! Ничего мы не узнали. Ты видел где-нибудь отчет о Великом ограблении? Я не о той общей трепотне в прессе, а об отчете, где черным по белому было бы все изложено - с фамилиями, с цифрами, с фактами.
- Я газет не читаю.
- Читай не читай - все едино. Голой правды в газетах нет.
- А тебе она известна?
- Кое-что известно, но это другой разговор.
- Когда ты сказал "голая правда", мне вспомнилась твоя "голая правда" в позолоченной раме. Ты все еще хранишь ее?
На его лице мелькает некое подобие улыбки.
- Покажу, когда придешь в следующий раз. Тогда, может, и настоящего кофе выпьем.
И уточняет:
- Если принесешь с собой.
Зимой лучше всего сидеть дома. Особенно если тебе некуда идти. К Бориславу это не относится - человек занят: работает в телеателье. Моя же проблема в том, что я ничем не занят. Поэтому погружаюсь в чтение. В комнате Афины - целая этажерка с книгами, вроде "Унесенных ветром" и ей подобных. Саму Афину, по-видимому, не так сильно уносило в небеса, потому как нахожу среди ее книг и более приземленные - например, "Моя тайная война" Кима Филби.
Мемуары англичанина для меня не новость. Я знаком с ними еще по их первому, французскому изданию. Но сейчас, когда, прижавшись спиной к батарее, снова их перелистываю, мне кажется, что эту книгу я читаю впервые. Когда-то меня интересовали в ней исключительно профессиональные подробности. Снимал шляпу перед размахом деятельности автора мемуаров, однако в технических деталях не находил ничего особо впечатляющего. Впечатление эта книга на меня производит только теперь - поразительное и гнетущее.
- Ты читал ее? - спрашиваю Борислава, когда вечером он заглядывает ко мне в комнату.
- А как же. Это ведь я ей подарил.
- Чтобы жена получше поняла, какая у тебя профессия?
- Глупости. Филби и я!.. Или - Филби и ты!.. Принц и нищий.
Он только пришел и не торопится снять с себя объемную куртку.
- Батарею согреваешь? - спрашивает.
- Пытаюсь, - отвечаю, но мысли мои заняты раскрытой передо мной книгой.
- Раньше я завидовал его счастливой судьбе. Теперь понимаю, что это была настоящая трагедия.
- Почему трагедия? - бормочет Борислав и садится на кровати, устремляя рассеянный взор на Эйфелеву башню.
- Представь себе, человек прибывает в Москву победителем, потрясшим своими успехами весь мир. Его голова полна идей на миллион. Он приезжает, чтобы продолжить служение Делу, ради которого тридцать лет рисковал жизнью. А Дело делает вид, что не замечает его. Смотрит куда-то в пустоту и ковыряет в носу. "Филби? Ах, англичанин… Изолировать его, поставить на прослушку и взять под наблюдение". И так - больше десяти лет в компании с одним лишь алкоголем.
- Это не трагедия, - качает головой Борислав.
- Как это "не трагедия"?
- А вот так. Настоящей трагедии он избежал. Пусть не Дело, так смерть оказалась к нему милосердной - прибрала его задолго до того, как начался чудовищный крах великого строя.
И, медленно вставая с кровати, заключает:
- Трагедия досталась нам, карликам… Ну что, поужинаем?
Все более растущая дороговизна заставляет нас задуматься о будущем нашего скромного домашнего хозяйства. Поэтому мы сводим к минимуму расходы на питание - особенно после того, как Борислав где-то вычитал, что переедание - основная причина преждевременной смерти. Поэтому, когда я упоминаю "обед" или "ужин", надо иметь в виду, что речь идет не о полноценном процессе приема пищи, а о почти символическом ритуале. Вместо еды мы все больше налегаем на пищу духовную.
И вот, сидим за кухонным столом, поглощенные чтением, каждый - своего; я - мемуаров Филби, а Борислав - официальной прессы, которую, несмотря на всю свою любовь к ней, он не покупает, а берет у товарища по телеателье.
- Чего это ты читаешь "Демократию"? - спрашиваю. - Это ведь орган "синих".
- Потому и читаю. Тебе ли не знать, что главное - быть в курсе того, что творится в стане врага. Что творится у своих, мне и без того известно.
Он складывает газету и кладет ее на стол, передавая в мое распоряжение.
- Меня, Эмиль, все чаще мучает вопрос: кто они - свои и насколько они свои?
- У тебя развивается старческая мнительность.
- Я тоже этим тешу себя. Но сомнения остаются. Разве эти сегодняшние "синие" не были еще вчера "красными"?
- А кем я тебе вижусь? Красным, синим или, может быть, фиолетовым?
- Я не о таких, как мы. Какие мы с тобой - это наше личное дело. Ты знаешь, кого я имею в виду.
Он похлопывает своей большой ладонью по газете, вздыхает и говорит слова, которых я жду от него уже давно:
- Я о тех, Эмиль, кто стоял во главе партии. Они нас предали.
- На основании чего судишь?
- Какие тут нужны основания! Я видел их своими глазами и слышал своими ушами. Не забуду того партийного собрания, на котором наш партийный вождь убеждал нас в том, что с сегодняшнего дня и впредь великий смысл нашей работы - делать обратное тому, что мы делали до сих пор.
- Какие доводы он приводил?
- Железные. Ты ведь знаешь, что доводы, которые вбивают в наши головы сверху, всегда железные. "Забудьте! Забудьте, чему мы вас учили! Забудьте, что вы делали! Раз больше нет противника, то нет и разведки!"
- Мудро.
- Забыли только объяснить, куда нам самим теперь деваться.
- Ясно куда - на свалку.
В кухне повисает тишина, если не считать стука капель из крана, отсчитывающего улетающие секунды. Собираюсь, было, напомнить Бориславу, что надо наконец починить этот проклятый кран, но молчу; чувствую, что в данный момент он занят мыслями о предметах более возвышенных.
- "Построим завод… Построим завод свободы". Помнишь, когда-то мы учили такое стихотворение?
Не отвечаю. В настоящий момент мне не до поэзии.
- Ну вот мы его и построили. Ну, не стал он чудом из чудес, но ведь работал.
Не возражаю.
- А уж как мы его охраняли. Главным образом от ударов извне. А его взяли и развалили изнутри. Столько сторожей, а его взяли и развалили.
Продолжаю хранить молчание.
- Скажи что-нибудь. Ты ведь был одним из сторожей.
- Ну, раз его развалили изнутри, то и спрашивать надо тех, кто охранял изнутри.
- Столько сторожей… - повторяет Борислав; он, как Однако, говорит сам с собой.
- Спасать ДЗУ или "Химком" было не нашей задачей. Нас отряжали спасать мир. Срывать адские планы поджигателей войны.
- И мы их срывали. Разбивали в пух и прах.
- Может, мы что-что и делали, только впустую. Они изнутри подрывали основание здания, а мы следили за тем, чтоб с фасада не осыпалась штукатурка.
- "Они"? Кто "они"?
- Всякие были, чередовались. Сначала Сталин разжег войну в Корее. Потом американцы разнесли Вьетнам. Затем Брежнев, чтобы окончательно все разрушить, чиркнул спичкой в Афганистане. Чередовались. Главное было - делать дело. Перекраивать карту мира. Обеспечиваться сырьем. Испытывать новые виды оружия и расходовать запасы старого. Люди, дескать, умирают. Да люди и без того умирают. Гибнут, дескать, массово. А это оттого, что массово плодятся.
- И когда ты пришел к таким выводам?
- Не знаю. Наверное, тогда же, когда и ты, - осознав себя преданным.
В кухне снова повисает тишина, и лишь испорченный кран напоминает нам мудрость древних: все течет…
- То, что нас предали, это факт, - настаивает Борислав. - Одного только понять не могу: как мы могли быть такими легковерными!..
- По ряду причин.
- Назови хотя бы одну.
- Гипноз.
Он смотрит на меня задумчиво. Потом качает головой:
- Невозможно так долго находиться под гипнозом - по сути, всю жизнь.
- Неужели? А ведь наши с тобой жизни доказывают обратное.
И, указывая на воспоминания Филби, добавляю:
- А также свидетельство нашего старшего коллеги. Этот человек на своей шкуре испытал все безобразия Большой страны; он сначала описывает их, рассказывая об "ужасных событиях", явившихся результатом советской внешней политики, а потом как ни в чем не бывало пишет: "Но, глядя из окон моей московской квартиры, я вижу прочный фундамент будущего".
- Хорошо, что он не может подняться из могилы и посмотреть на этот фундамент теперь, - бормочет Борислав.
Что не мешает ему тут же возразить:
- Все-таки твоя гипотеза о массовом гипнозе слабовата. Не могут в основах хозяйствования лежать приемы психического воздействия, вроде гипноза. В основе всегда лежит экономика.
- Да, но их собственная экономика - гипнотизеров и тех, кто стоял У них за спиной; она отличалась от экономики всех остальных людей, предназначение которых было умирать - когда от голода, когда от пуль.
- Может, ты и прав, - уступает Борислав, - но какое это теперь имеет значение. Нас никто не спрашивал, каким должен быть наш мир. Мы пришли в него, когда он уже сложился. И уходим, когда он лежит в руинах. Так чего теперь рассуждать?..
- Чтобы почесать языки.
Мой собеседник умолкает. Разговор окончен. Похоже, нам больше нечего сказать друг другу. Но, оказывается, есть.
- И все-таки, скажи, ты задавался когда-нибудь вопросом: повторил бы ты свой жизненный путь, доведись тебе прожить еще раз? - интересуется Борислав.
- Кто же им не задавался!..
- И каков ответ?
- Он настолько глуп, что не хочется его озвучивать.
- И не надо. И так понятно.
На исходе зимы снова наношу визит Однако. На сей раз по приглашению. С меня - банка кофе, с него - хорошая новость. Вопрос с моей пенсией улажен. А чтобы удовлетворение было полным, Однако достает из шкафа свой шедевр - "Три грации".
- Ты только посмотри, какая поэзия, какая плоть! - бормочет он.
И чтобы сосредоточить мое внимание в правильном направлении, указывает на соответствующие дамские прелести.
По-настоящему чувствуется наступление весны. Дует южный ветер, на лотках - подснежники, а у меня в кармане - пенсия. Единственное, чего не хватает, так этого самого весеннего настроения. Иду бесцельно по грязным улицам и ощущаю внутри себя пустоту - словно дупло, в которое забыли вложить сердце.
Мне хорошо знакома мучительность ожидания. Но только теперь начинаю осознавать, что гораздо мучительнее - ничего уже не ждать. Иногда я целыми днями просиживаю дома. Занимаюсь всякими мелочами, чтобы убить время. Одно из таких занятий - бесцельно глазеть в окно. Могу глазеть, не раздвигая занавесок, поскольку в комнате Афины они тюлевые, и сквозь их прозрачную белизну унылый вид безликой улицы видится почти поэтическим. Но иногда будничная проза требует увидеть улицу напрямую, так сказать, без завес, - когда, к примеру, на дороге происходит авария или начинает лить дождь. Для таких случаев между краями занавесок у меня оставлена узенькая щелочка. Именно в эту щелочку однажды утром примечаю в доме напротив нечто такое, к чему стоит присмотреться. Я имею в виду мужчину, который возникает в окне и смотрит в мою сторону. Я стою таким образом, что едва ли ему виден, зато мне хорошо виден его очевидный интерес к нашему жилищу.
Есть разные способы установить, случайно брошен на тебя взгляд или за тобой наблюдают. При моей профессии такая проверка проводится почти бессознательно.
- Что-то заинтересовались нами, - сообщаю Бориславу на следующий вечер, когда он приходит домой.
- Заинтересовались тобой, - уточняет он.
- Почему ты исключаешь себя?
- Потому что, в отличие от тебя, читаю газеты. Не твои любимые "Ле Монд" и "Ди Прессе", а самые обыкновенные наши издания.
Молчу. Ему вопрос задают, а он тебя в ответ поучает… Мое молчание, ясное дело, раздражает Борислава.
- Не догадываешься, что причина опять в твоем Вале?
И поскольку я продолжаю молчать, добавляет:
- Вчера он сбежал из тюрьмы.
- А что полиция?
- Полиция пока безмолвствует, но какая-то шустрая журналистка уже обо всем раструбила.
- И органы полагают, что сбежавший зайдет ко мне в гости?
- Наверное, не исключают такой вероятности.
Может, оно и глупо, но это происшествие позволяет нам поболтать после ужина. В последнее время тем для разговоров остается все меньше, не говоря уже о том, что они становятся слишком однообразными.
Основной лейтмотив сегодняшней болтовни - конечно же, сбежавший Вале. Зачем ему понадобилось идти на столь рискованный шаг накануне пересмотра дела, а может, и отмены приговора? Ответ очевиден: Вале понял, что приговор останется в силе, поскольку его прошение разбилось о камень преткновения, и что, образно говоря, этот камень преткновения - я. Вполне достаточное основания для того, чтобы возненавидеть меня. Но отнюдь не единственное и не самое важное.
О чем думает молодой человек, отсиживающий долгий срок в тюрьме? О многом, потому что в тюрьме времени для раздумий предостаточно. Но среди множества тем неизменно присутствует основная - месть.