Несколько лет назад, ненадолго вернувшись из-за границы, я обнаружил в своем почтовом ящике мятый конверт без адреса и почтового штемпеля. Письма в конверте не было - только вырезка из какого-то журнала о кино: реклама фильма "Слово полицейского" с участием Алена Делона. Заглавие фильма было жирно подчеркнуто шариковой ручкой, а внизу опять же шариковой ручкой было выведено печатными буквами: "Помню о тебе".
Еще бы ему не помнить! Ведь вся его дольче вита с красивыми иномарками, красивыми женщинами, красивыми костюмами, вся эта роскошь, приобретенная рискованным ремеслом наркоторговца, полетела к чертям из-за какого-то подлого полицейского агентишки. Подлого и лживого, коварно нарушившего свое слово. Слово полицейского.
Вале не мог не знать о моих попытках смягчить ему меру наказания. Ведь парень пропел на следствии целую арию на тему наркотрафика. Зачем же ломать ему жизнь? Однако суд посмотрел на дело с иной точки зрения. Приговор должен был продемонстрировать Западу всю степень суровости нашего правительства по отношению к наркоторговцам.
Не трудно себе представить, какие кровавые сцены мести разыгрываются в воображении Вале, каким изощренным пыткам подвергает он меня по ходу развития сюжета, превращая в финале в отбивную.
Но тут в разговоре с Бориславом простая на первый взгляд проблема обрастает дополнительными вопросительными знаками. Жажда мести какого-то заключенного вряд ли может волновать кого-нибудь, кроме него самого. Питая свою жажду воображаемыми кровавыми сценами, он мог с тем же успехом просидеть еще лет пять-шесть. То обстоятельство, что развитие событий не ограничилось этим сценарием, доказывает, что кроме фактора самого Вале в эту историю вмешался и какой-то иной фактор.
Откуда возник столь повышенный интерес к моей машине в Калотине? Каким образом из следственного дела исчезли материалы? И действительно ли они исчезли, или это надуманный предлог с целью допросить меня? Возможно ли с такой легкостью сбежать среди бела дня из тюремного лазарета? В чем истинная причина организованного за нашей квартирой наблюдения? Почему информация об этом деле исходит не от полиции, а от какой-то журналистки? Вопросов много, и, взятые в сумме, они приобретают особую важность.
Суть вещей не такова, какой она кажется на первый взгляд. Для людей нашей профессии это азбучная истина. И не удивительно, если за внешней идиллией кроется серьезная угроза. По крайней мере, таково мнение Борислава о субъекте, глазеющем из окна противоположного дома с таким видом, словно ему нечего делать и он занимается этим скуки ради.
А поскольку Борислав не из тех, кто склонен к абстрактным рассуждениям, он тут же предлагает план ответных действий. Эти действия и их мотивы вкратце сводятся к нижеследующему.
Едва ли цель наблюдения - поглядеть на наше житье-бытье; задача тут иная - визуально зафиксировать нечто, что должно произойти. И, вероятнее всего, это нечто должно случиться со мной и, скорее всего, в отсутствие Борислава. Раз нами занимаются, значит, им известно, что с утра и до вечера, когда Борислав на работе, я в квартире один. Завтра надо будет сделать наоборот: Борислав останется дома, а я - через черный ход - незаметно выскользну на улицу.
- Просто и ясно, - признаю.
- Все великое просто, - скромно отвечает Борислав.
- Но имей в виду: в таком случае, уготованное мне, случится с тобой.
- Об этом не беспокойся. Не забудь только по пути домой купить газету.
На следующий вечер приношу газету и узнаю, что за день ничего особенного не случилось, если не считать того, что типа в окне напротив сменил коллега.
- И что будем делать завтра?
- То же самое. Повторим номер.
Упрямый человек. И не без оснований. На следующий день ближе к обеду в квартире раздается звонок.
Борислав резко распахивает дверь и, оказавшись лицом к лицу с двумя крепкими парнями, строго спрашивает:
"Вам кого?"
"У нас есть кое-что для Боева".
"Боева нет. Давайте, что у вас для него".
Один достает ножичек, другой замахивается кулаком. Что дает моему другу веское основание как следует разойтись. А если Борислав разошелся, то держись от него подальше!
В этот момент прибегают два полицейских и один штатский с видеокамерой - с единственной целью зафиксировать действия Борислава.
"Он на нас набросился", - жалуются парни.
"Я у себя дома. Спросите лучше их, что они тут делают", - парирует мой друг.
Много шума из ничего. И среди парней - ни одного по имени Валентин. Однако шум все-таки не совсем "из ничего". После того как защелкиваются наручники, нападавших быстро обыскивают, и из-за пазухи одного из них извлекают довольно увесистый целлофановый пакет, наполненный каким-то коричневатым порошком. Вероятно, героином. И наверняка тем дешевым, который только и годится что для компрометации.
- Похоже, в обмен на свободу, Вале обязали сыграть определенную роль, - комментирует вечером Борислав. - Только он в чем-то усомнился и перепоручил свою миссию этим двум наркоманам.
- А какая, по-твоему, связь между полицией и Вале?
- Ясно, что опосредованная. Но важно, что такая связь есть.
- Может, кое-что просочится в прессу. Не в твою "Демократию", конечно, а в какую-нибудь газетенку из тех, что пишут, о чем придется.
- Не надейся больше найти в прессе сообщений о Вале. Эта тема исчерпана.
Действительно, исчерпана, но, как оказывается, не до конца. Спустя три дня в прессе появляется сообщение о том, что в лесу под Княжево обнаружен труп беглого заключенного Валентина За́ркова.
Наступила весна.
Из окна этого незаметно, но достаточно пройтись по улице, чтобы убедиться: сменяемость времен года идет своим чередом. Некогда здесь стояла стена, за которой располагался зоопарк, но ее давно снесли - задолго до Берлинской, - и зоопарка больше нет. Хотя на сей счет существует и другое мнение.
- Разогнали антилоп и зебр, чтобы предоставить простор скотам, - комментирует Однако.
Под "скотами" он, конечно же, подразумевает мальчишек, которые, занимаясь спортом, вытаптывают траву и ломают ветки деревьев. Мы с Однако приходим сюда почти ежедневно, но сидим в стороне от "скотов", в тихом уголке парка, где с помощью нескольких листов фанеры и большой массы предпринимательского энтузиазма сооружен павильон для продажи газированных напитков и кофе. Садимся на скамеечку перед павильоном и проводим часть утра на природе.
- По-моему, немного ржи добавлено, - замечает Однако, отпивая из пластмассового стаканчика глоток кофе эспрессо.
- Нет в нем никакой ржи. Чистый кофе.
- Может, и чистый, но немного ржи все же есть.
- Ты так нанюхался своей ржи, что тебе шампанского налей - и оно будет рожью отдавать.
- Ну, я не такой утонченно культурный, как вы с Бориславом, - пить шампанское на Елисейских Полях не доводилось.
Что касается Борислава, он редко составляет нам компанию. Он, в отличие от нас, работает.
- Как это вы с Однако высиживаете в этом парке! - спрашивает как-то утром Борислав. - Там так воняет выхлопными газами с бульвара, что долго не высидишь. А вы торчите рядом с этим буфетом и воображаете, будто дышите чистым воздухом.
- Ну, у нас же нет, как у тебя, лимузина, чтобы выехать за город.
- Ты у меня прямо с языка снял. Я как раз собирался сказать, что починил свой катафалк и приглашаю тебя на воскресную прогулку.
Катафалком он ласково именует свою "Ладу".
- И куда мы поедем?
- Куда скажешь.
- Ну, скажем, туда, "где впервые ты зари увидел свет". Это недалеко.
- Недалеко-то недалеко, но тебе известно, что такое сельская нищета?
- Мне не приходилось жить в сельской местности.
- Ты никогда не говорил, откуда родом.
- Ниоткуда.
- Как это "ниоткуда"?
- Из приюта.
Замолкает. Потом говорит:
- В приюте бывать не доводилось, но знаю, что это такое.
- Откуда ж ты знаешь?
- В моем селе, куда ты предлагаешь съездить, есть один такой приют. Называется "Сиротский дом". Построили когда-то. Но сейчас он в таком жалком состоянии, что и говорить не хочется.
И хотя говорить ему не хочется, он рассказывает мне, как в этом приюте живется детям: носят рвань, зимой замерзают и постоянно недоедают.
- Дошло до того, что чаще всего вся их еда - это два кусочка хлеба в день: один на обед и один на ужин.
- Пустой хлеб?
- Иногда не пустой. Бывает, местная власть выделяет им бутылку подсолнечного масла и пакетик красного перца. Капнут несколько капель масла на хлеб, посыпят слегка перцем - и уже не совсем пустой хлеб.
Бросает на меня быстрый взгляд:
- Похоже, твой интерес к моему родному селу испарился.
- Напротив. Лишь бы ты не устыдился свозить меня туда.
"Катафалк" припаркован аж на улице Стефана Караджи.
- Ты поставил машину возле самого министерства, - отмечаю. - Надеешься, что, если будешь держаться к ним поближе, то, глядишь, снова возьмут на работу?
- Нет, просто надеюсь, что отсюда ее не угонят.
- Думаешь, найдутся желающие угнать твою "Ладу"?
- Мало ли… Если кому-то понадобится установить взрывное устройство, воспользуются именно такой неприметной машиной.
Разговор продолжается в "катафалке", вылизанном до исступления - ни окурков, ни сигаретного пепла, ни соринки. Машина едет вдоль фасада министерства, и это дает мне повод задать давно назревший вопрос:
- Интересно, почему этот грозный лев на входе смотрит в сторону улицы Графа Игнатьева?
- Чует, что враг появится именно оттуда.
- А что ему мешает появиться со стороны улицы Шестого сентября или улицы Гурко?
- Исключено. Все квартиры в той части города заселены людьми спецслужб.
- Во всем мире так.
- Не уверен. Говорят, кого тут ни толкни ненароком в толпе, окажется, что - агент в штатском.
- А тебе-то что до этого?
- Ничего. Просто говорю. Как Однако - сам с собой.
Разговор ни с того ни с сего обрывается. А потом также ни с того ни с сего возобновляется. Только мы разговариваем не вслух, а про себя. Как Однако. Такая безмолвная беседа продолжается у нас аж до тех самых пор, пока не выезжаем на равнинную местность с полями по обеим сторонам дороги. От Софии мы уже довольно далеко, поскольку вокруг столицы давно уже практически не осталось никаких полей.
- В прежние времена, - говорю, - нас донимали темой пахоты. Газеты только о ней и писали - приступили к пахоте, закончили пахоту, опоздали с пахотой… Как будто в Болгарии других проблем не было. А сейчас, как я посмотрю, пахота никого не интересует, даже тех, кому ею следует заниматься в силу профессии.
- Им не остается времени на пахоту, - объясняет Борислав. - Все время у них уходит на споры, какая земля кому принадлежит.
Съезжаем с главного шоссе и едем по второстепенной дороге. Через два-три километра съезжаем и с этой дороги, сворачивая на другую - неровную, узкую, очевидно, проселочную. Едем среди голых холмов, пока не упираемся в барьер. Барьер - это широкая доска, прибитая к двум столбам по сторонам дороги. Надпись на ней крупными неровными буквами извещает:
РЕМОНТ ДОРОГИ
- С самой осени ремонтируют, - объясняет Борислав. - И, наверное, с таким же успехом будут ремонтировать до следующей осени. По одной-единственной причине: никто не собирается заниматься этим ремонтом.
Он глушит мотор и открывает переднюю дверцу, чтобы выветрился табачный дым.
- И как же село поддерживает связь с внешним миром?
- С другой стороны села есть еще одна дорога. Ее состояние намного хуже, но там ремонтом и не думают заниматься.
Снова едем, но уже в обратном направлении. Когда выбираемся на шоссе и устремляемся к Софии, мой спутник предлагает:
- Давай где-нибудь остановимся, выпьем пива. А то получится, что прокатились впустую.
Останавливаемся у первого придорожного заведения, попавшегося на глаза. Располагаемся на улице, поскольку внутри все провоняло уксусом.
"Думаешь, здесь лучше, чем в нашем павильончике?" - хочется мне спросить у Борислава, но молчу. Он и так не в духе.
- Ты прав, я не в духе, - подтверждает он мои невысказанные мысли. - Не стоило нам сюда ехать.
Выпиваем по бутылке пива и заказываем по второй. Пиво хорошее, не местное - привозное из Шумена.
- И чего ты скис? - ворчу я, приступая ко второй бутылке.
- Из-за тебя. Заставлять нищего демонстрировать свою нищету - непорядочно.
- Я думал, тебе будет приятно оказаться в родных краях. "Вернуться бы и дом увидеть отчий"… или как там…
- Нет, не приятно. И мой отчий дом, если он все еще стоит, наверное, давно превратился в сарай. И вообще, если спросишь меня, весь этот плач по отчему дому - сплошная глупость.
Не возражаю. Не стоит этого делать, пока не прошла его досада. Лишь когда приступаем к третьей бутылке, замечаю, чтобы нарушить молчание:
- Что-то мне подсказывает, что ты не из деревенских…
- Из деревенских. Хотя мой отец не сеял и не жал. Он был сельским учителем. Из тех, без вины виноватых, которым и на селе не место и в город путь заказан, отчего у них вечный зуд покритиковать.
Под влиянием выпитого Борислав переходит на более длинные фразы - верный знак того, что он успокаивается. Рассказывает, что его старик был на ножах с Судьбой, поскольку она помешала ему окончить университет и найти место учителя в Софии. Когда однажды он спросил инспектора: "До каких пор вы будете меня держать в этом селе?" - тот его оборвал: "Пока у нас хватит терпения". Это оттого, что сельский староста и поп наговаривали ему на старика, будто он настраивает бедноту против власти.
- Не знаю, кого и как он там настраивал, - продолжает Борислав, - зато точно известно, что во время войны он был связным у партизан, и это было его единственной заслугой, от которой и мне кое-что перепало в наследство: его признали активным борцом с фашизмом, и часть его привилегий коснулась меня.
- Раз он был такой образованный, то тебе, очевидно, перепало кое-чего и от его культуры, - добавляю любезно.
- А что, по мне видно? Главный урок, который я у него усвоил, - держать язык за зубами и не бросаться людям в глаза. "Не пытайся возвыситься над людьми, - говорил он мне, - иначе они быстро укоротят тебя на голову".
- Не знал, что устроится в органы тебе удалось благодаря наставлению для глухонемых.
- Мне это не сразу удалось, в отличии, наверное, от тебя, - возражает мой собеседник, приступая к четвертой бутылке.
И доверительно сообщает, как еще в университете с ним сдружился один хороший товарищ, который повел с ним беседы о комсомольском долге перед Родиной и о широких перспективах, открывающихся перед юношами, готовыми беззаветно служить Отечеству.
- Главное для него всегда было с большой буквы, - поясняет Борислав прежде, чем продолжить свой рассказ.
Скучный рассказ о хорошо известных методах вербовки, когда призывы выполнить суровый долг умело сочетаются с посулами быстрого и успешного карьерного роста. Я слушаю его в пол-уха и невольно задаюсь вопросом: почему нам надо было дожидаться выхода на пенсию, чтобы решиться приоткрыть друг другу свои биографии? Наверное, потому, что были выдрессированы как можно меньше болтать. К тому же, наверное, были убеждены, что наша личная жизнь настолько скудна, что и рассказать-то друг другу не о чем.
- Думаю, мы достаточно нагрузились, - констатирую факт после четвертой бутылки.
- Согласен, - подтверждает Борислав.
- Теперь вопрос в том, кто поведет машину. Потому что, если катишники учуют, что мы пили…
- Если поведешь ты, то непременно учуют. Не отрицаю: ты классный водитель, но считаю, что ты иногда переоцениваешь свои возможности.
На этом вопрос исчерпан, и за руль снова садится Борислав.
Уже почти обеденное время, а Однако все нет. Я бы подумал, что он заболел, но он никогда не болеет.
"Я не такой неженка, как вы, чтобы чуть что - сразу валиться в постель и совать себе куда ни попадя градусник, - любит он повторять. - Переношу болезнь на ногах".
Сижу на лавочке под деревьями напротив павильона, высматриваю моего товарища и вдруг вижу, что по направлению ко мне идет другой товарищ. Невысокий человек со смуглым лицом и сильно тронутыми сединой все еще густыми волосами. Одет в хороший темно-синий костюм, белую рубашку с неброским светло-серым галстуком, - в общем, так, как одевался я, прежде чем облачиться в эту джинсовую куртку.
- Ба, кого я вижу! - восклицает он, узнав меня.
Голос у него радостный, но выражение лица остается серьезным. Это не от высокомерия. Пе́тко Зе́мляк всегда был такой - серьезный и отчасти даже какой-то мрачный, словно только что с похорон.
Отвечаю на его приветствие подобным же проявлением приятного удивления.
- Предлагаю выпить по чашке кофе, - говорю, - если ты, конечно, не сочтешь это место слишком убогим.
- Издеваешься? - отвечает Петко, присаживаясь напротив. - Как будто нам не доводилось бывать в местах и поубоже.
Мы с ним ровесники, соученики по школе, но не земляки. Прозвищем своим он обязан давней привычке называть всякого встречного земляком. Думаю, от привычки он уже давно отделался, а вот от прозвища так просто не избавишься.
Выпиваем по чашке кофе, потом - по второй, поскольку Петко настаивает на ответном угощении, болтаем о том о сем. Рассказываю ему вкратце, как выхлопотал себе пенсию, а он сообщает, что занимается бизнесом - не бог весть каким, но достаточным для того, чтобы сводить концы с концами.
- Просто унижают людей этими жалкими пенсиями, - сочувственно произносит Петко по поводу размера моего пенсионного содержания, и выражение его и без того печального лица делается еще более печальным.
- Есть кое-что и поунизительнее. Например, чувствовать себя выброшенным на свалку.
- Не говори так. Тяжело такое слышать.
- Я не хотел тебя огорчить.
- Знаю. Но ты должен знать: я ничего не забыл.
Смотрит на меня темными, чуть повлажневшими глазами, и еле слышно произносит:
- Когда-то ты спас мне жизнь.
- Не стоит возвращаться так далеко назад.
- Мюнхен… Вот это западня! - продолжает восстанавливать картины прошлого Петко. - Каждую минуту я ждал, что вот-вот взвоет полицейская сирена, и эти, в зеленой форме, схватят меня и поволокут в тюрьму… И тут из толпы выходишь ты и протягиваешь мне братской рукой новый паспорт, новое удостоверение личности, деньги…
- Можешь не возвращать их. Они были казенные.
- Извини, знаю: ты не любишь проявления эмоций, - произносит уже более прозаическим тоном Земляк. - Но своей не совсем уместной шуткой ты подал мне одну идею.
Он замолкает, давая мне понять, что готовится высказать нечто очень важное: