- Ну, известно о чем. Никому не хочется жить в этом грязном городе и получать зарплату, которой хватает лишь на то, чтоб заплатить за отопление.
И, помолчав, добавляет:
- Мама говорила, что вы много поездили по миру.
- Такая у меня была работа.
- Я тоже хотела бы иметь такую работу. Вот, учу языки.
Держу в последнем резерве вопрос о причине смерти ее матери, но Бистра не дает мне возможности задать его, объясняя, что дома ее ждет отец.
- Приятно было познакомиться, - улыбается она на прощанье. - Как знать, может, мы еще где-нибудь встретимся в этом большом мире.
Не знаю, входит ли у нее в понятие "большой мир" и мир потусторонний, или она считает, что я по-прежнему разъезжаю по планете?..
Да, Бистра, конечно, красивая девушка, но она не Маргарита. И, даст Бог, не станет ею. У Маргариты все сложилось не так, как надо, в том числе личная жизнь. Судьба судила ей выбрать из двух возможностей, и она потянулась к худшей, а я не сделал ничего, чтобы остановить ее. Да и что было бы, если бы остановил? Сделал бы несчастной. В итоге она все равно оказалась несчастной, но уже не по моей вине.
"Есть мнение, что в твоих операциях чересчур часто фигурируют женщины". Я был совершенно уверен, что данное мнение - это мнение полковника Манасиева. Он не был моим непосредственным начальником, но иногда присутствовал на совещаниях у генерала.
В служебной деятельности у каждого есть своя метода. Метода Манасиева заключалась в том, чтобы завоевывать авторитет высокой принципиальностью и мелочным педантизмом. Он был сухой человек в буквальном и переносном смысле слова. Мнительный, подозрительный и придирчивый, но зато образцовый во всем. Он начинал карьеру армейским младшим лейтенантом и сохранил подтянутость и молодцеватую выправку, свойственную младшим офицерам тех героических лет. Позднее эти младшие офицеры стали старшими офицерами. И город заполонили полковники с вялой походкой и канцелярскими портфелями - в общем, военными с небрежностью штатских, поскольку на первом плане у них был уже не героизм, а бюрократия.
Однако Манасиев сохранил внешнюю подтянутость и аккуратность и, наверное, втайне мучился, что из-за карьерных интересов вынужден мириться с внешним видом штатской вороны. Я его понимал. Поначалу я тоже втайне надеялся получить звание и форму, пока однажды мой крестный в профессии не вылил на мои юношеские мечты ушат холодной воды.
"Ты, Эмиль, никогда не будешь носить погоны. Такая у тебя, браток, судьба. И не мечтай о форме, потому что единственная форма, которая возможна для тебя, - это арестантская роба, в том случае если враг, схватив тебя, пожалеет для тебя пулю".
Впоследствии у меня ни разу не возникло повода усомниться в правоте его слов. Сам же он дослужился до полковника, но в своем мешковатом бежевом костюме больше походил на архивариуса. Манасиев же был начальником совсем другого типа. Хотя он и ходил в штатском, в нем сразу угадывался военный человек. Ввиду этого он едва ли годился для секретных миссий, зато начальник он был экстра-класса. Даже лицо у него было начальственное - продолговатое, худощавое, с маленькими пронизывающими глазками и тонким, агрессивно заостренным носом; лицо всегда серьезное, а при подчиненных - и слегка хмурое.
- Рад за тебя, но не завидую, - поздравляет меня Борислав, когда вечером рассказываю ему о встрече с Манасиевым.
- Значит, не рад. Был бы по-настоящему рад - испытал бы и немножко зависти.
- Не могу. Все эти манасиевы мне до того осточертели, что я бы ни за что не вернулся в их компанию. Но ты - другое дело. Ты ко всему этому прирос душой, и мне хорошо видно: ты прямо-таки болен, оттого что не с ними.
- Не будем преувеличивать. К тому же это пока что одни разговоры.
- Манасиев - не любитель пустых разговоров. Раз он тебе что-то предлагает, значит, он уже все согласовал.
- За что его выгнали и почему потом вернули назад?
- За что выгнали, за то и вернули. Раньше доносил на конкурентов, чтобы устранить их и получить генеральские погоны. Теперь доносит на все прежнее руководство. Наш генерал в тюрьме. Более удобного случая занять его место Манасиеву не найти.
И, помолчав, добавляет:
- Меня, как и тебя, в то время не было в стране, поэтому я не знаю всех подробностей. Спроси о них Однако, он все знает.
Когда на следующий день я поднимаю этот вопрос перед Однако, выясняется, что он вообще не намерен обсуждать эту тему:
- Предатели меня не интересуют.
Этой же темой начинает разговор и Манасиев, когда спустя несколько дней мы встречаемся с ним в том же кафе-гараже.
- Я знаю, что кое-кто из прежних коллег считает меня предателем. Если бы я дорожил их мнением, мне следовало бы обидеться. Но я, Боев, их мнение ни в грош не ставлю. И вообще не упомянул бы об этом, если бы того не требовали интересы дела.
Он замолкает, выжидая, пока девушка подаст кофе. Потом спрашивает:
- Чего это вы с Петко облюбовали этакое заведение?
- Оно недалеко от магазина.
- Я говорил, что нам предстоит серьезный разговор. Пойдешь отсыпаться?
- Попозже.
- В таком случае предлагаю через полчаса встретиться вот по этому адресу.
И протягивает мне листок бумаги.
- Можно было бы поехать вместе на машине, но по ряду причин мне нежелательно, чтобы нас видели вместе.
Бросает: "До скорого" и твердой походкой идет к стоящему поблизости "мерседесу".
"И чем ему не понравилось это кафе?.. - думаю, расплачиваясь по счету. - Разве что отсутствием "жучков"".
Квартира, в которую меня вводит полковник, - служебная, для конспиративных встреч. Казенная мебель, сдвинутые полупрозрачные занавески и спертый воздух. Занавески - с каким-то зеленым орнаментом, отчего скудный свет в помещении тоже кажется зеленоватым. Располагаемся в продавленных креслах, и Манасиев без предисловий переходит к продолжению своего монолога, начатому в кафе:
- Ты знаешь, Боев, - меня идеология не интересует. Я технократ. Им я был раньше, им же я являюсь сейчас, так что у меня нет оснований считать себя предателем. Меняются обстоятельства, над которыми мы не властны - ни ты, ни я. Могут, правда, спросить: почему я раньше служил одним, а теперь служу другим? Как им объяснить, этим твердолобым, что есть нечто гораздо большее, чем правительства, которые приходят и уходят, и что наше призвание - служить этому бо́льшему. Это аксиома, а аксиомы, как известно, не нуждаются в доказательствах.
Он умолкает и смотрит на меня, - вероятно, ожидая одобрения своих слов.
- Верно, - соглашаюсь. - Таблица умножения в доказательстве не нуждается.
- Оставь таблицу умножения. Здесь речь кое о чем повыше. Речь о народе. Об Отечестве. О Болгарии.
При этих словах в тоне Манасиева звучит еле уловимая горечь.
- Сегодня, Боев, наша Болгария - это ограбленная страна.
И, немного помолчав, добавляет:
- Ее сделали нищенкой!
В душном помещении повисает тишина. Шум с улицы Царя Шишмана едва просачивается сквозь задернутые занавески.
- Нельзя ли открыть окно? - спрашиваю.
- Не стоит. Я открою дверь в коридор.
В зеленоватом сумраке становится чуть прохладнее. Это некоторым образом сказывается и на эмоциях полковника. К нему возвращается сухой служебный тон:
- Все эти разговоры о том, что разведка у нас упраздняется, могут в какой-то степени касаться военной разведки. Наша же деятельность будет только расширяться. Жулики, воспользовавшиеся неразберихой в стране, чтобы нажиться, поспешили вывезти награбленное за границу. Наша задача - вернуть хотя бы его часть.
- …Чтобы эту часть тут же разворовали другие.
- На этот счет мы уже подстраховались.
- Но ведь существует Интерпол.
- Да. И неплохо работает. Однако он работает не на нас, а на свое начальство. Есть еще международные полицейские и судебные органы, но и там все то же самое. Передать нам мелкого автоугонщика или сутенера - это пожалуйста. А вот когда дело касается какой-нибудь крупной акулы с большими деньгами, тут они нам никогда не помогают.
Снова делает паузу.
- Стало прохладней?
- Чуточку.
- И наверное, хочешь курить?
- Ну…
- Можешь закурить. Здесь где-то должна быть пепельница.
Великодушно дожидается, пока я закурю, и продолжает:
- Я понимаю, что наш разговор напоминает вербовку. Но речь, Боев, идет не о вербовке. Ты завербован с того самого момента, как вошел в систему, с первого рабочего дня. Ты прошел сквозь огонь, воду, уловки врага и идиотизм собственного ведомства. Ты агент, и мне незачем тебя вербовать.
- Я уже не агент.
- Глупости. Священник может стать расстригой, но настоящий агент никогда не станет бывшим.
- Агент агенту рознь.
- Верно. Но я говорю о настоящих агентах, компетентных и незаменимых. Ты ведь слышал о Вернере фон Брауне, создателе первых реактивных ракет. Нацисты этими ракетами уничтожали союзников Америки, однако американцы его не только не расстреляли, но и наделили всяческими привилегиями и предоставили все необходимые условия для создания новых поколений ракет. Ты понимаешь, что я имею в виду? Ты мне нужен как специалист, и мне совершенно безразлично твое мнение относительно того, бытие ли определяет сознание, или наоборот.
- Благодарю.
- Я говорю это потому, что насчет твоей персоны было и другое мнение. О некоторых твоих подвигах - к счастью и к несчастью - все еще помнят. И беда в том, что в случае с такими людьми, как ты, помнят в основном плохое. Можешь, однако, быть спокоен: для меня ты не старый греховодник, а хороший профессионал.
- Благодарю.
- Твоя ирония неуместна. Есть вещи, которые не в моей власти. Но в том, что зависит от меня, можешь всегда рассчитывать на мою поддержку.
На сей раз воздерживаюсь от выражения благодарности, чтобы он снова не упрекнул меня в ироничности.
- Могу ли я все же узнать, в каком качестве я буду работать?
- В качестве Эмиля Боева. Аттестация - выше некуда!
- Не будем льстить друг другу, господин полковник.
- Не буду скрывать - твоя роль будет несколько двусмысленной. Точнее, неофициальной. Не из-за отсутствия доверия, а потому, что этого требует конкретная ситуация. Ты лучше разбираешься в подобных вещах. Ты ведь всегда действовал как нелегал.
- Верно.
- И напрямую контактировал исключительно с генералом.
- Именно так.
- Сейчас будет так же. С той лишь разницей, что вместо генерала теперь буду я.
Скоро девять. Собираюсь уходить, когда появляется Земляк.
- Ты один в офисе?
- Бухгалтер тоже на месте. Наверно, всё свои кроссворды решает.
- Какие еще кроссворды?
- А чем ему еще заниматься, если в магазине нет никакой торговли.
- Ты хочешь, чтобы уже в девять утра была торговля! Надо будет как-нибудь сводить тебя к нам на производство, чтобы ты своими глазами увидел, как идет бизнес.
- Извини, - говорю, - не хотел обидеть твой бизнес.
- У тебя и не получится. Ты разве не видишь, что если так и дальше пойдет, то мы скоро всю Софию зарешетим. Даже не верится, что еще каких-нибудь пять-шесть лет назад люди и не помышляли о решетках.
В этот момент в магазин входят Патлатая с Конопатым, и это дает мне возможность удалиться. У меня встреча с Однако, но еще рано, и я иду кружным путем. На аллее перед памятником Неизвестному солдату уличные торговцы антиквариатом уже разложили на лотках свой товар. Медленно обхожу их, чтобы убить время, когда вдруг один из торговцев окликает меня.
- Ты, похоже, не узнал меня, - констатирует он, заметив мою растерянность.
Теперь припоминаю. Он был каким-то невысоким чином в военной разведке. Потом стал дипкурьером. А потом… А потом - не знаю. Чтобы не обидеть, останавливаюсь перед его лотком и рассматриваю выставленный товар.
- Ордена, медали… Значит, все никак не расстанешься со знаками боевой славы?
- Да ведь они меня кормят.
- Много же их у тебя…
- Все, что хочешь, есть.
И на всякий случай спрашивает:
- Возьмешь что-нибудь? Или тебе своих наград хватает?
- Нет, своих у меня нет.
- Ну да, ты ведь из тех, кого награждают посмертно. Боец невидимого фронта.
- Клиентов, наверное, много? - меняю тему.
- То-то и оно, что не много. Раньше все гонялись за наградами, а сейчас и за два лева ничего не берут.
Иду дальше и выхожу на улицу Раковского. Все больше погружаюсь в будничную повседневность. Отложив на потом размышления, анализ и извлечение выводов, занимаюсь тем, что созерцаю окружающие меня бытовые сценки: толпу на автобусной остановке, женщин с хозяйственными сумками, обходящими магазины, детей, идущих беспокойной вереницей за своей учительницей. Если посмотреть со стороны и не особо приглядываться, все вроде бы выглядит нормально - надо лишь держаться в стороне и не приближаться, чтобы не замечать бедности и нужды, проглядывающих в обветшалой одежде, стоптанной обуви, озабоченных лицах, голодных взглядах; чтобы не обращать внимания на нищих, на людей, копающихся в мусорных баках, на стариков, несущих на пункты приема вторсырья пустые бутылки и кипы старых газет.
- Это еще ничего, - возражает Однако, когда чуть позже, сидя в парке, мы обсуждаем этот вопрос. - На улицах Раковского и Аксакова настоящей нищеты не увидишь; за этим надо съездить на окраину. Но к чему тебе все эти открытия?.. Что ты в силах изменить?..
- А что делать - прикидываться слепым?
- Похоже, нам только это и остается. Позавчера я видел в окно, как на улице дети играли со щенками, которыми с месяц назад ощенилась собака из соседнего двора. А потом к ним подъехали люди на зеленом фургоне и всех перебили - и собаку, и ее щенков. А дети стояли, оцепенев, и смотрели на все это.
- Замолчи.
- Я ли замолчу, Эмиль, или ты отведешь взгляд - этим ничего не изменишь. И не говори, что раньше было иначе. Зло испокон веку управляло миром, и так будет до скончания света. Ты читал Евангелие?
- Да все времени никак не находилось.
- А ты полистай как-нибудь, когда будешь мучиться бессонницей. И узнаешь, что и во времена Христа творились главным образом одни злодеяния. А что же было доброго? Чудеса, творимые Иисусом. И только. Получается, с одной стороны, - обыденная реальность с ее злодеяниями, а с другой стороны - вымысел с его чудесами в виде добрых дел. Только по нынешним временам в чудеса верят одни старушки.
Он обреченно вздыхает и спрашивает:
- Угостишь еще одной чашкой кофе?
- Зачем же тогда жить? - спрашиваю, принеся кофе. - Чтобы наблюдать из окна за разгулом убийц?
- Ты так спрашиваешь, будто этот мир создал я. Поинтересуйся у Бога.
- Я не знаю его адреса.
- Хочешь сказать, что Бога нет? А я тебе так скажу: раз тысячи людей на протяжении двух тысячелетий отрицают его существование, значит, не все так просто, и что-то во всем этом есть. Иначе, зачем прилагать столько сил к отрицанию?
- Может, ты и прав. Но как в таком случае объяснить тот факт, что созданный им мир так отвратителен?
- Очень просто. Бог создавал мир, руководствуясь самыми добрыми побуждениями, но в какой-то момент устал и сказал людям: "Я свое дело сделал. Теперь вам продолжать". И они продолжили. Известно как. Первым делом Каин убил своего брата, а потом… что мне тебе пересказывать…
- Убедительно, - признаю. - Взял бы да и написал собственное вероучение.
- Чтобы наставлять неверующих вроде тебя? Мы отвергли Бога. Ладно. А что взамен? Глупости и выдумки. "Человек - это звучит гордо" и - бац - по голове; "Сентябрь будет маем", "Кто учится, у того все получится" - бред сивой кобылы.
- Да, не все получилось.
- Вот и надо было говорить детям, что не все получится, чтобы не было ненужных иллюзий.
- И когда ты все это осознал?
- Довольно давно.
И рассказывает, как, будучи маленьким, идя из школы, каждый день проходил мимо витрины какого-то ресторана и смотрел на столики, покрытые белыми скатертями, на вкусные блюда, которые подносили официанты, на мороженое в хрустальных вазочках, и, приходя домой, спрашивал у отца: "Папа, а мы пойдем когда-нибудь в ресторан?" - "Пойдем, сынок, пойдем, - отвечал отец. - Как-нибудь на днях". Но проходили дни, а долгожданное событие все не происходило. Наконец однажды отец сжалился над сыном, только пошли они не в ресторан, а в какую-то забегаловку, где подавали суп из рубца. "Но, папа, это не ресторан", - осмелился возразить мальчик, когда они сели за столик и им принесли две тарелки похлебки. "Для таких, как мы, сынок, это ресторан, - ответил отец, и, увидев полные слез глаза мальчика, добавил: - Не ломайся, а хлебай суп, потому что на сегодня это для нас будет и обед и ужин".
- Значит, так и не попал в ресторан…
- Зато узнал, где мое место - снаружи, за окнами ресторана. А потом этот ресторан разбомбили американцы.
- Объект для нас исключительно важен. И очень сложен для разработки, - говорит полковник.
Мы снова на конспиративной квартире с зелеными занавесками, и снова в комнате душно, чему и я способствую, поскольку курю уже вторую сигарету. Да и как не курить: мы перешли к самой главной части разговора - к постановке конкретной задачи.
- Речь идет о громадном состоянии, вывезенном из страны, а по сути украденном у государства. Только украдено оно по всем правилам искусства, так что с формальной точки зрения нет никаких оснований квалифицировать содеянное, как грабеж, - продолжает шеф.
Единственный напиток в квартире - минеральная вода в голубой пластмассовой бутылке. Манасиев наливает полстакана и выпивает двумя большими глотками, чтобы освежить свои мысли.
- Основная цель операции очевидна - вернуть награбленное. Но есть и вторая, не менее важная сторона дела. При успешном завершении операции преступники должны понять: от ответственности перед законом их не спасет никакое бегство за границу. А авторитет нашей службы в обществе будет восстановлен.
Он умолкает, наливает себе еще полстакана воды, но, прежде чем выпить, поясняет:
- Не знаю, Боев, насколько ты в курсе произошедшего, но в нашей области за последние годы имело место множество недоразумений. При таких масштабных переменах они неизбежны, но их надо как можно скорее преодолеть. Пора восстановить нашу оперативную службу и несколькими эффективными ударами показать, что мы снова на должном уровне.
Он смотрит на меня, ожидая, не скажу ли я чего-нибудь в ответ, но, поскольку я молчу, допивает воду и продолжает:
- Чтобы понять, в каком кризисе мы находились, тебе достаточно знать, что упомянутый объект несколько лет назад был у нас под самым носом и никто его даже пальцем не тронул. Дескать, нет неоспоримых доказательств против него, нужно, мол, выждать и взять с поличным на крупном деле. В общем, тянули резину. А за это время он успел перевести в Австрию все деньги, основал там новую фирму и сейчас спокойно пьет себе кофе на Кертнерштрассе. А мы сидим и ломаем голову, как его вернуть.
- Вернуть его или его деньги? - спрашиваю.
- Это одно и то же.
- А не было у вас мысли, что можно вернуть деньги, а его самого оставить в Австрии.