II
План письма Уолтера Хартрайта леди Истлейк,
19 июля 185…
1. Спасибо за приглашение, был очень рад наконец с Вами познакомиться.
2. Обдумав Ваше предложение написать "Жизнь Дж. М. У. Тернера", с удовольствием его принимаю.
3. Должен, однако, сказать: уважаю Ваши чувства к Тернеру, но не могу руководствоваться ни ими, ни желанием помешать Торнбери. Беру на себя только раскрытие правды (которая в биографии должна, думаю, соответствовать фактам). Без страха и предвзятости отправлюсь туда, куда приведет меня след. Таким образом, не могу обещать, что создам именно тот портрет, которого желаете Вы.
4. Прошу прощения за прямоту, но важно все обговорить сразу, чтобы избежать недоразумений в дальнейшем.
III
Леди Истлейк - Уолтеру Хартрайту
Фицрой-сквер, 7
19 июля 185…
Среда
Дорогой мистер Хартрайт!
Благодарю Вас за Ваше утреннее письмо, которое положило конец моим тревогам.
Я очень рада, что Вы согласились на мое предложение, и помогу Вам, чем смогу. Конечно, я понимаю, что Вами должна руководить только правда. Я жду именно этого; если бы я хоть на минуту допускала, что предвзятость отвлечет Вас от истины, я бы не просила Вас взяться за дело, которое требует духовной устойчивости.
Надеюсь, что Вам не покажется, будто я слишком на Вас давлю, если я дам Вам некоторые рекомендации. Конечно, Вы сами выберете своих собеседников, но я советую для начала обратиться к мистеру Раскину, мистеру Джонсу и миссис Бут. Я дала их адреса Мэриан вместе с этим письмом, и сегодня вечером сама напишу мистеру Джонсу и миссис Бут о том, что вы можете к ним обратиться. Я знаю, что миссис Бут отказалась разговаривать с мистером Торнбери, поэтому мне пришло в голову, что поначалу Мэриан, как женщина, может добиться большего успеха в завоевании ее доверия. Что же касается мистера Раскина - боюсь, здесь мое письмо Вам ничем не поможет, так что Вам надо набраться храбрости и самому потревожить этого великого человека.
Искренне Ваша
Элизабет Истлейк
IV
Уолтер Хартрайт - Лоре Хартрайт
Читальный зал библиотеки Британского музея
20 июля 185…
Четверг
Дорогая моя!
Спасибо за письмо и рисунки Флорри и Уолтера - похоже, дети скоро превзойдут своего отца, если он будет почивать на собственных лаврах!
Вчера я написал Раскину и Джорджу Джонсу, но не получил ответа ни от одного из них. Поэтому, не желая терять времени, я отправился, как ты уже поняла по адресу на конверте, в новый читальный зал библиотеки Британского музея. (Кстати, это изумительное здание. На мой взгляд, оно принадлежит к совсем новому классу строений - большое, внушительное и полное тишины, подобно большому собору, оно построено как храм не Бога, а наших знаний о Его творении. Бывало ли прежде нечто подобное? Может быть, в древней Александрии; но то, что человечество знало о мире в те времена, теперь кажется нам незначительным. Теперь же в Лондоне Древо познания добра и зла впервые возведено из кирпичей и цемента, и кто знает, благословением это окажется или проклятием?)
Здесь я решил прочитать все, что только можно отыскать в книгах о Тернере, - и, судя по тому, что я нашел, работать мне предстоит недолго. Он родился в Лондоне в 1775 году, в День святого Георгия; он рисовал; он писал красками; он умер. В общем, если не считать немногих деталей вроде его путешествий по стране и по Европе, - это все, что известно о его обыденной жизни. Он никогда не женился, никогда не дрался на дуэли, никогда не пропагандировал революцию, никогда не признавался в любви принцессе - тысячи англичан прожили точно такие же жизни, интересные только семье и друзьям. В жизни Тернера выделяется лишь одно - его фанатичная преданность искусству. Она помогла создать прекрасные полотна, но мало что оставила для биографа. Я начинаю жалеть несчастного Торнбери, который, должно быть, перешел на клевету в отчаянной попытке сделать повкуснее жидкую водичку своей истории.
Именно поэтому я, понимая твою тревогу, считаю ее беспочвенной. Конечно, возможны непредвиденные трудности, их нельзя недооценивать, но я уверен, что наше расставание придется продлить всего на две-три недели - иначе, клянусь тебе, я немедленно написал бы леди Истлейк и сообщил ей, что передумал. Похоже, близких знакомых у Тернера было до смешного мало, и большинство из них уже умерли; встречи с немногими оставшимися друзьями - если они захотят со мной встретиться - займут всего несколько дней. Потом мне придется брать себе в помощь дневники, письма и другие документы, особенно для восстановления картины его ранних лет, живых свидетелей которых, скорее всего, не осталось вообще. Потом я со своим уловом смогу вернуться в Лиммеридж и большую часть работы сделать там. Может быть, возникнет необходимость пару раз уехать, но все-таки я уверен, что спокойно просижу в Камберленде до тех пор, пока мы все вместе не вернемся в Лондон в следующем сезоне.
Так что, пожалуйста, дорогая, не надо беспокоиться! А в конце письма позволь побеспокоиться мне - я рад, что ты гуляешь по нашим любимым местам на пустошах, но разве благоразумно в твоем нынешнем состоянии уходить так далеко, особенно одной? Вдруг что-нибудь случится? Пожалуйста, будь осторожна.
Твой любящий муж
Уолтер
V
Уолтер Хартрайт - Лоре Хартрайт
Бромптон-гроув
1 августа 185…
Вторник
Дорогая моя!
Твое письмо пришло сегодня утром. Спасибо! Признаюсь, я надеялся, что оно будет не единственным в моей почте, потому что в последние несколько дней моя работа над биографией остановилась в ожидании ответов Джонса и Раскина (в результате чего, к раздражению Дэвидсона, я стал дожидаться писем, шагая по дому, будто волк в клетке перед полнолунием).
Но твои слова подтолкнули меня к действию, и, как только я закончил читать, я решил двинуться в атаку и попытаться найти свой собственный путь в мир Тернера. Честно говоря, у меня не было ясного представления, с чего начать (где-то в сознании теплилась мысль, что если ничего другого не получится, то останется Атенеум, где я могу наткнуться на кого-нибудь, кто помнил его) - я хотел просто пуститься в поиски и посмотреть, куда приведет меня день. И хотя это, возможно, слишком пышные слова, но моя вера была вознаграждена.
В Гайд-парке народу было еще больше, чем обычно, но, избегая проезжих путей и следуя самыми узкими тропками через заросли и по травянистым холмам, я пытался представить себе, что я не в центре величайшего города на земле, а в каком-то уютном сельском Эдеме. Наконец, миновав цепочку деревьев, я вышел к Серпентайну, который, будто придавленный тяжелым небом, лежал неподвижно и сиял тусклым оловянным блеском, как только что наполненная ванна. На берегу дети под присмотром нянь играли с палочками и обручами, укладывали в собственные коляски кукол или гонялись за глупой собакой (комок белых кудряшек, полностью закрывших морду), которая утащила мяч и наполовину сжевала его. Один маленький мальчик безутешно рыдал, и я остановился и спросил его, в чем дело.
- Я потерял свою утку, - всхлипнул он, указывая на маленькую деревянную птичку, которую волны вынесли за пределы досягаемости, будто она поспешила к настоящим уткам посреди озера.
Тут в действие и вступили силы судьбы. Я вернулся к деревьям, отломил ветку и после нескольких не вполне удачных попыток сумел достать игрушку и вернуть ее владельцу. Если бы не эта задержка, меня бы уже не было на этом месте пять минут спустя, когда вдруг послышался крик:
- Хартрайт!
Я повернулся и не сразу смог узнать модно одетого молодого человека, который отделился от толпы и приближался ко мне, улыбаясь. Только после того, как он указал на мокрую палку в моей руке и сказал, смеясь: "Что, обед себе ловишь?" - я узнал его по голосу.
- Трэвис! - воскликнул я.
Неудивительно, что я его не узнал: он отрастил бороду, а вместо обычного костюма на нем были клетчатый жилет и новая мягкая фетровая шляпа. В руках он держал большую папку. Он зажал ее под мышкой, пока снимал безупречную желтую перчатку и пожимал мне руку.
- Ты сейчас куда? - сказали мы одновременно и рассмеялись.
- К сэру Уильяму Баттриджу, - ответил он. Он пытался сохранить небрежный тон, но лицо его сияло, и, стараясь подавить улыбку, он скомкал следующие слова так, что я сумел разобрать только слово "обсудить".
- Обсудить что?
- Его заказ.
- Правда? Это замечательно! - сказал я.
Я был и вправду рад за него. Но не стану скрывать, что почувствовал и укол зависти, который тут же сменился удовлетворением от моей собственной работы, а потом, так же быстро, - раздражением на то, что я обязался сохранить тайну и, следовательно, не могу в ответ на упоминание о сэре Уильяме Баттридже рассказать о леди Истлейк.
- Здесь рисунки? - спросил я, кивнув на его папку.
- Только несколько набросков. Хочешь посмотреть?
Он разложил папку на скамье. Внутри оказались черновые наброски девы болезненного вида, с распущенными волосами, цеплявшейся за обломок колонны.
- У нее закружилась голова при виде возлюбленного, - объяснил Трэвис, указывая на смутное пятно слева, - который возвращается после семилетнего отсутствия, смертельно раненный. Вера и Чистота - вот чего хочет сэр Уильям. Кажется, у меня получилось. А ты как считаешь?
- Думаю, ему понравится. - Мне, конечно, пришло в голову, что, поскольку сэр Уильям нажил состояние, изгоняя вдов и сирот с земли, на которой строил железные дороги, вера и чистота ему пригодятся куда больше, чем многим другим; но я ничего не сказал.
- Средневековье приносит деньги, - сказал Трэвис. Кажется, он почувствовал, что не произвел на меня впечатления как художник, и решил попробовать добиться той цели как светский человек. - Послушай мой совет, Хартрайт: найди себе рыцаря и деву и возьмись за работу.
- Сейчас у меня нет на это времени. - Я сделал паузу, давая ему возможность задать вопрос, но он продолжал собирать наброски; поэтому я просто спросил: - Скажи, что ты помнишь о Тернере?
- Тернер? Я почти не знал его, - сказал он, закрывая папку. - Мой первый обед в Академии был для него последним. Я видел его пару раз на вернисажах, но мне никогда не приходило в голову с ним заговорить. - Он повернулся ко мне, и его густые каштановые кудри встряхнулись от беззвучного смеха, как цветы на дереве. - Это все равно что прошествовать к алтарю и налить себе церковного вина.
- Он и вправду был такой невероятный? - спросил я.
- Не внешне, - сказал он. - Нет, и внешне тоже, но не так, чтобы поражать с первого взгляда. Роста он был такого, - Трэвис указал рукой пониже собственного плеча, - с огромным еврейским носом, маленькими серыми глазками, вечно в огромном цилиндре с ворсом, расчесанным не в ту сторону, и старомодном сюртуке, полы которого почти доставали до земли и были такие пыльные, будто на самом деле мели землю, а длинные рукава полностью закрывали его грязные руки. Вот так. - Он сгорбился, изображая комическую фигуру, которую описывал.
Несколько прохожих остановились посмотреть, и одна маленькая девочка неудержимо захихикала. Я и сам невольно рассмеялся - Трэвис всегда выглядел особенно ангельски, когда злорадствовал, и видеть, как его правильное бледное лицо кривится, изображая гротескного коротышку, было очень смешно. Но в то же время мне стало не по себе, будто я присоединился к насмешкам над бедолагой, вся вина которого заключалась в неказистой внешности.
- Я хотел спросить, правда ли он был столь великий гений?
- Несомненно, если уравнять гений с трудолюбием, - ответил Трэвис - Он никогда не останавливался. В дождь, солнце, во сне и наяву, в сортире… Он и сейчас небось царапает закаты на крышке фоба.
- Да ладно тебе, - сказал я, смеясь. - Ты на самом деле так думаешь?
Он помолчал, глядя на землю, будто надеялся прочитать там ответ. Наконец он ответил:
- Тогда мы так думали. Во всяком случае, мы думали, что он гений, который потерял свою силу и погрузился в безумие.
- Безумие - до какой степени? - спросил я.
- А ты посмотри на его поздние картины, - ответил он. - Цвета, не связанные ни с каким предметом. Всплески краски, которые не похожи ни на что, кроме всплесков краски. Картины ни о чем, как сказал один критик, и очень узнаваемые.
- А что ты теперь думаешь? - спросил я. Он пожал плечами:
- Кое-что из ранних работ. Голландские морские пейзажи. Гравюры.
Я ждал продолжения, но его не последовало, Трэвис достал из кармана часы, посмотрел на них и взял папку.
- А ты можешь посоветовать кого-нибудь, кто бы знал его получше? - спросил я.
- Может быть, Джонс?
- Я ему написал.
Он снова пожал плечами и покачал головой. Только после того, как мы попрощались и уже на несколько шагов разошлись в разные стороны, он обернулся и крикнул:
- Попробуй обратиться к Дэвенанту! Он теперь в отставке, живет в Хэмпстеде. Но память его при нем, иногда он открывает ее для публики и выставляет содержимое.
Эта короткая встреча принесла мне очень, немного; но почему-то - возможно, потому, что я наконец взял инициативу на себя, - она подарила мне новое воодушевление. Или, вернее сказать, старое воодушевление: как лицо в толпе иногда внезапно напоминает давно забытого товарища детских игр, так я узнал это чувство, знакомое прежде. Сердце билось быстрее, ноги ныли от дрожи возбуждения; я глубоко вздохнул и почувствовал в дымном воздухе, еще час назад казавшемся серым и болезненным, пьянящий намек на романтику - в общем, я снова почувствовал себя молодым человеком, который вырвался из скучной рутины и вот-вот отправится в великое приключение. Если б ты видела, как я шагаю по Риджентс-парк и по Авеню-роуд (мне даже не пришло в голову взять кэб), ты могла бы решить, что перед тобой призрак того Уолтера Хартрайта, который пятнадцать лет назад, полный великих надежд, три раза в неделю легко ходил пешком из Лондона в Хэмпстед. Мне и самому казалось иногда, что он идет рядом со мной; это по его подсказке я сделал остановку в простой придорожной гостинице, и мы вместе пообедали хлебом, сыром и элем - я, серьезный хозяин Лиммериджа, и он, молодой веселый учитель рисования, лишенный радостей и трудностей богатства, не ожидающий впереди ничего, кроме самой жизни.
Мистер Дэвенант, как я узнал на почте, жил примерно в полумиле от старого коттеджа моей матери, в одном из тех странных красно-кирпичных домов на Черч-роу. От возраста дом осел, и изначально стройные линии его фасада исказились, придавая ему вид неуверенного детского рисунка (Флорри наверняка нарисовала бы лучше), словно он устал от классической трезвости и решил напиться. На втором этаже дерзко выделялось большое окно-фонарь в деревянной раме, будто корма старого военного корабля, что усиливало впечатление беспорядка.
Дверь открыл юный слуга, еще мучительно робко выполнявший свои обязанности. Когда я спросил, дома ли мистер Дэвенант, он сказал: "Я пойду спрошу его"; через минуту он вернулся, краснея, чтобы узнать мое имя, а потом, через несколько шагов, остановился и снова обернулся - очевидно, чтобы уточнить, что мне нужно. Однако его перебил донесшийся сверху громовой мужской голос:
- Кто это, Лоуренс?
- Мистер Хартрайт, сэр! - крикнул мальчик.
- Кто?
- Мистер Хартрайт!
- А чего он хочет? - крикнул хозяин, словно отдавая команду воинскому подразделению.
- Чего вы хотите? - выговорил мальчик, заикаясь.
- Поговорить о Тернере, - сказал я.
Мальчик передал ответ наверх, и хозяин немедленно взревел:
- Какого черта это значит?
- Какого черта… - начал мальчик, смущенный до такой степени, что от его горящих щек можно было бы зажечь сигарету. Я прошел мимо него в коридор, где меня встретили ряды неулыбчивых семейных портретов и, у подножия лестницы, большая картина маслом, изображавшая, насколько я понял, битву при Ватерлоо. С площадки второго этажа на меня смотрел красивый старик лет семидесяти с седыми бакенбардами, благородным носом и героическим лбом. На нем был испачканный красками халат, его шея была почти открыта, и он черенком кисточки нетерпеливо стучал по перилам.
- Мне сказали, что вы хорошо знали Тернера, - сказал я.
- Ну да, - ответил он, - и что с того?
- Я надеюсь написать его биографию.
- Да неужели? - Он наклонился и уставился на меня. - Вы не этот как-его-там, который столько шуму поднял?
- Это вы про мистера Торнбери? - спросил я.
Он утвердительно буркнул.
- Нет, - сказал я.
Он подумал немного, потом сказал:
- Поднимайтесь наверх. Пятнадцать минут.
Над лестницей висел освещенный луной морской пейзаж, а выше царила еще одна сцена битвы - несколько солдат в красных мундирах собрались у изодранного британского флага, а невидимый враг подбирается к ним сквозь туман пороховых выстрелов. Я остановился перед картиной и спросил:
- Это ваша?
Он отрывисто кивнул.
- Не могу сбыть с рук. Теперь никто не хочет ничего, кроме красивеньких портретиков собственных домочадцев, отмытых дочиста и наряженных, как портновские манекены. Да еще этих чертовых обморочных девиц. - Он покачал головой. - С ума можно сойти.
Я не мог не улыбнуться - одним ударом он задел и меня, и Трэвиса, - но, к счастью, он был занят тем, что вытирал пальцы о халат, и ничего не заметил.
- Очень впечатляет, - сказал я.
Он снова кивнул.
- Ну вот, теперь я вас не испачкаю, - сказал он и пожал мою руку. - Как поживаете?
После этой незамысловатой формальности я почему-то стал достойным его доверия, и он повернулся и провел меня в двойную комнату, разделенную посередине складными дверьми. На одной стороне было окно-фонарь, позволяющее разглядеть вересковые пустоши вдали и омывающее стены и пол серебристым светом; на другой - выходящее на юг заднее окно, ставни которого были раскрыты, но само оно завешено тканью, очевидно, чтобы смягчить солнечный свет.
На грубой раме фонаря возле стола с кистями и раскрытой коробкой красок стояло огромное незаконченное полотно. Оно было повернуто так, чтобы на него падал свет из северного окна, поэтому я мог видеть картину только наполовину, но я разглядел достаточно - женщина верхом на лошади, вооруженные мужчины вокруг и цепочка парусов на горизонте, - чтобы догадаться, что она изображает королеву Елизавету перед Испанской Армадой. На помосте в середине комнаты позировала для центральной фигуры женщина в голубом бархатном плаще и высокой шляпе. Ее "лошадь" была хитро сооружена из трех поперечин, связанных вместе и укрепленных на козлах, а перед собой натурщица держала деревянный меч, который (наверняка потому, что она уже долго тут сидела и рука ее устала) опасно подрагивал.
- Отлично, - сказал Дэвенант. - Можете передохнуть, миссис Холт.
- Как раз вовремя, сэр, - сказала она, снимая шляпу, - чтобы мне успеть вам с обедом.