- Бросьте обед, - сказал он. - Раз я вас тут весь день продержал, уже не до него - пошлите за пирогом. Выпейте чашку чаю в кухне, чтобы прийти в себя, а потом будем дальше поджигать королю Филиппу бороду.
- Да, сэр, - сказала она вроде бы послушно, но закатила при этом глаза с выражением насмешливого раздражения, которому чуть-чуть не хватало до дерзости.
- Иди, чертовка, - сказал Дэвенант, поднимая руку и делая вид, будто собирается ее ударить. - И скажи Лоуренсу, пусть подаст нам вина!
- Да, сэр, - отвечала она, смеясь.
После ее ухода на мгновение воцарилась тишина. Дэвенант выглянул из окна, потом повернулся и посмотрел мне прямо в глаза. Он сказал необыкновенно серьезно:
- Тернер был мне другом, мистер Хартрайт. Я не собираюсь его порочить. Если вам нужны скандал и сплетни, здесь вы их не получите.
- Даю слово, - ответил я, - меня интересует только правда.
- Это я вам расскажу, - сказал он. - Но учтите, я говорю только о том, что знаю. - Он помедлил и, придвигая пару стульев от стены, пробормотал: - Хотелось бы мне, чтобы и другие поступали так же. Садитесь.
- Спасибо.
- Иногда мне кажется, что можно постучать в любую дверь в Лондоне, и там непременно найдется кто-нибудь, кто раз в жизни видел, как Тернер садится в кэб, и на этом основании охотно поклянется, что он был самым угрюмым, подозрительным и несчастным скрягой в мире.
Я рассмеялся, и он ответил мне смешком и странным коротким кивком, будто я похвалил его за какой-то солдатский навык. Он продолжил:
- Но я знал его тридцать лет, и он был добрее и общительнее многих других. А уж более надежного друга, чем он, и точно не найти. - Он сел, поддернув на коленях свои старомодные брюки под халатом. - Я однажды был сильно болен. Доктора уже почти опустили руки, и большая часть моей семьи тоже, но Тернер приходил каждый день, чтоб узнать о моем здоровье и передать пожелания выздоровления, - даже, как я потом узнал, в те дни, когда я был слишком слаб, чтобы принимать его, и ему перепадала лишь пара минут разговора с экономкой.
Он покачал головой, и в глазах его заблестели слезы, которых он не скрывал.
- А как насчет его мрачности и скупости? - спросил я.
- Ну, когда он был с друзьями и без забот, веселее его человека не было. Стоило затеять любую вечеринку, профессиональную или просто для приятелей, и он охотно приходил и вносил свою долю, а иногда, насколько мне известно, даже брал расходы на себя так, чтоб другие об этом не знали.
- Откуда же взялась его репутация? - спросил я, потому что дружелюбный человек, которого он описывал, ничем не напоминал ни безумного гнома из рассказа Трэвиса, ни скупердяя-мизантропа, о котором я слышал в Академии, ни лишенного друзей затворника леди Ист-лейк.
- О, я не спорю, что у тех, кто судит о человеке по поверхности и не заглядывает поглубже, были причины для своих выводов, - сказал Дэвенант. - Почти всю свою жизнь он прожил со старым отцом, а остаток в основном один; вести дом он толком не научился, поэтому не мог принимать друзей у себя, как ему бы хотелось, - он часто мне это говорил. И рассердиться он тоже мог - особенно если думал, что вы лезли в его секреты без спросу или мешали его привычкам.
Но зачем, сразу подумал я, человеку так охранять свои секреты, если только ему нечего скрывать? Я не стал задавать этот вопрос, но Дэвенант продолжал, будто читая мои мысли:
- Я не знаю, есть ли у вас жена, мистер Хартрайт, - и если есть, то как вы с ней живете, а если нет, то как вы без нее обходитесь, - но вполне признаю ваше право считать, что это не мое дело. Пока вы сами не захотите рассказать мне об этом, я буду с вами совершенно согласен.
Вошел юный слуга. В его руках был поднос с графином и двумя бокалами, и он стоял, дрожа, в то время как Дэвенант расчищал место на столе с красками, куда потом благополучно все поставил.
- Спасибо, Лоуренс, - сказал Дэвенант, когда мальчик отошел. - Вот и Тернер так считал, - продолжил он, будто нас и не прерывали. - У него это было почти религией - ненавидеть суету, непрошеное вмешательство и осуждение. Я никогда не слышал, чтобы он о ком-нибудь плохо отозвался или не истолковывал бы чье-то поведение в лучшую сторону. Если он не мог защищать вас или одобрять вашу работу, он молчал. Не выпьете ли вина, сэр?
- Спасибо.
- Тернер не стал бы лезть в ваши личные дела, - говорил он, разливая вино, - и в ответ ожидал только одного - что вы не будете лезть в его дела. Я могу сказать одно - мне жаль, что подобных ему людей мало. - Он протянул мне бокал, до краев полный коричневым шерри, потом поднял свой и, глядя прямо перед собой, будто видел там лицо Тернера, произнес: - За твою память, старый плут. - Он выпил и повернулся прямо ко мне: - За ваше здоровье, мистер Хартрайт.
- И за ваше, - ответил я, но не выпил; каким-то странным образом мне казалось, что это наложило бы некую печать на наш разговор, словно я принимаю не только его гостеприимство, но и его рассказ о Тернере, который, честно говоря, совсем не удовлетворил меня и очень удивил. Так что я просто прикоснулся губами к краю бокала, лихорадочно пытаясь придумать вопрос, который не рассердил бы его, но заставил бы рассказать больше.
Он опять будто угадал мои мысли.
- Вы можете спросить, - сказал он, усаживаясь на свое место, - как этот человек стал предметом такой злобы и стольких гадких историй? Единственный ответ, который я могу вам дать: зависть. Большинство людей считают художников почти ангелами, но им до этого далеко. По моему опыту, вряд ли где еще можно найти столько ревнивых, скандальных и коварных обманщиков, разве что среди учителей. Все художники стараются выставить себя гениями, а если не получится, они придумают что угодно и сами поверят в это, лишь бы доказать, что гении похожи на них.
Он помедлил. У меня мелькнула мысль, не сказать ли ему, что я и сам художник, но я быстро раздумал.
- А Тернер был настоящим гением, мистер Хартрайт, - продолжил он. - Клянусь, он был первым из гениев. В вернисажные дни в Академии, перед выставкой, когда мы все заканчивали работы, он присылал почти чистый холст. Молодежь смотрела, смеялась и спрашивала, что он будет с этим делать. А он входил, открывал свою волшебную коробочку и брался за работу. Он никогда не отходил от холста и не смотрел, что получается, будто у него все это было в голове, - и через несколько часов он из ничего создавал картину. Дикарь сказал бы, что это магия. Я помню, однажды парень из Шотландии наблюдал за этим, бледнея, и шептал что-то насчет колдовства.
- Но ведь ни один художник, - сказал я, - не мог бы не восхищаться…
Он презрительно фыркнул.
- Представьте себе, мистер Хартрайт, - сказал он, - что вы полгода работали над картиной, и очень довольны результатом, и думаете, что получите за нее рыцарский титул; и тут появляется Тернер и за день рисует вашу погибель, картину, которая совершенно вас затмит…
Я нервно рассмеялся, потому что его слова попали в цель. Внезапно я почувствовал, что могу это представить, и очень легко; на мгновение на меня тенью упал холод бездонного отчаяния.
- Если б вы рисовали яркое солнце или голубое небо, - сказал он, - он бы попробовал сделать ярче и голубее. Я помню, один раз он написал прекрасную серую картину с Хелвет-шлюзом, без единого яркого пятна. Рядом с ней висело "Открытие моста Ватерлоо" Констебля, словно написанное жидкими золотом и серебром. Тернер пару раз посмотрел сначала на одну картину, потом на другую, достал палитру, наложил на серое море пятнышко красной свинцовой краски чуть больше шиллинга и молча ушел. - Он засмеялся. - И бедный Констебль простонал: "Пришел Тернер и выпалил из пушки", - потому что его картина, конечно, по сравнению с соседней теперь выглядела тусклой и вялой.
- Ну тогда, - сказал я, - неудивительно, что его так не любили.
Дэвенант кинул.
- Но никто из них не понимал, что он ничего дурного не хотел. Это было вроде дружеского соперничества: он заставлял нас работать лучше, совершенствовал наше искусство. Если б вы его обошли, он бы посмеялся, хлопнул вас по спине и поздравил с победой. И он с той же готовностью помог бы вам, с какой стал бы ссориться. Ни у кого не было более верного глаза на ошибки в живописи и на то, как их исправить. - Он встал. - Давайте я вам кое-что покажу.
Я пошел за ним, и мы спустились по лестнице до лунного морского пейзажа, который я заметил, поднимаясь сюда пятнадцать минут назад. Теперь я увидел на раме крупные черные буквы: "Дуврское побережье, ночь. Джон Дэвенант, К. А. Выставлено в 1837".
- Ну вот, - сказал он.
Сцена была достаточно драматичная; лунный свет пробивался через густую полосу темных туч, рассыпаясь потом на сотню кусочков в черном море. У самого горизонта торговое судно разворачивало паруса, которые казались в странном свете почти черными.
- Мощная сцена, - сказал я радостно - наконец-то можно было похвалить что-то от всей души.
Он кивнул, вспыхнув от удовольствия.
- Но вся мощь - это заслуга Тернера. Моя изначальная идея была совсем другая: никаких туч, лунный свет падает прямо на корабль и заставляет паруса сиять белым светом. Так я и рисовал. Когда мою картину вставили в раму и повесили в Академии, я понял, что это неправильно, и мои друзья тоже - но разве могли мы определить, что именно не так? - Он покачал головой. - Ничего не выходило, пока мимо не прошел Тернер с палитрой в руках. Он посмотрел с полминуты и сказал: "Тут нужны глубина и контраст. Прикройте луну - пусть основная масса облаков будет черной, с серебром по краям, чтобы самый яркий и самый темный цвет были по соседству. Паруса погрузите в тень и оставьте пятно света на носу". Я чувствовал его правоту, но осторожничал и, как ни старался, нужного эффекта не получал. Тернер подошел ко мне раз-другой, чтобы посмотреть, как идут дела, и наконец, потеряв терпение, схватил кисти и сделал все сам. Два мощных мазка черным, два - белым, - Дэвенант подчеркнул слова широкими размашистыми жестами, - раз, два, три, четыре. И, конечно, все мы сразу увидели, что он прав.
Он отошел, чтобы полюбоваться картиной, усмехаясь и изумленно покачивая головой. Меня же слегка встревожили как резкое вмешательство Тернера, так и результат - он за мгновение превратил сцену бесцветного покоя в нависающую угрозу. Но мои мысли в этот момент были прерваны шагами снизу и внезапным ревом Дэвенанта, таким громким, что я чуть не подскочил:
- Черт возьми, Хартрайт, вот вам и преданность!
Я повернулся и увидел, что к нам поднимается миссис Холт.
- Смотрите, она не ждет, пока ее позовут! - сказал Дэвенант. - Ей не терпится снова гонять донов.
- Я просто подумала, сэр, что мы потеряем свет, вот и все, - сказала кухарка.
- Верно, миссис Холт, - сказал Дэвенант и повернулся ко мне: - Боюсь, она права, мистер Хартрайт. Надеюсь, вы меня простите…
- Конечно, - сказал я. - Очень любезно было с вашей стороны уделить мне столько времени.
- Ерунда, - ответил он. - Рад помочь. Если я помог. В чем я сомневаюсь…
Я заговорил было, но он жестом остановил меня и продолжил:
- Никакой лести, черт возьми. Поднимайтесь, миссис Холт, и облачайтесь в регалии. Я сейчас приду. - Он дружелюбно взял меня под руку и повел к двери.
Уже открыв дверь и собираясь пожать мне руку на прощание, Дэвенант вдруг остановился и спросил:
- Вы не подождете минутку, мистер Хартрайт? Думаю, я могу вам еще кое-чем помочь.
Он прошел по коридору в глубину дома. Я встал под окном в фонаре и огляделся. К югу смог висел над Лондоном, будто огромная мантия, такая густая и черная, что один ее вид рождал тяжесть в груди, но здесь волосы мои трепал свежий ветер, а между серыми тучами, бурлившими и кружившими над пустошью, пробивались осколки синевы. Что-то в беспорядочном движении туч напомнило мне игры морских животных, и я смотрел на них как зачарованный, пока голос Дэвенанта не оторвал меня от этих фантазий.
- Вот, - сказал он, протягивая мне сложенный листок. - Эти два человека хорошо его знали. Ни один из них не художник, так что можете быть уверены, что их слова не испортит артистическая злоба. Майкл Гаджен - антиквар, он много лет назад путешествовал с Тернером по Кенту и Сассексу. А Амелия Беннетт - дочь старого Бенджамина Уэйли…
Он помедлил, стараясь понять по моему лицу, знакомы ли они мне. Я покачал головой.
- Наверное, вы слишком молоды, - сказал он со вздохом. - В свое время он был знаменит. Великий покровитель искусства, который подружился с Тернером, когда тот был еще мальчишкой.
Я тепло поблагодарил его и отправился в Кенсингтон в отличном настроении. Я доверился судьбе, и судьба вознаградила меня. Какое-то почти суеверное чувство говорило мне, что судьба на этом не остановится и еще кое-что покажет, когда я вернусь домой.
И я не ошибался, потому что в прихожей меня ждало письмо от Раскина! Прилагаю его.
Как всегда, с любовью к тебе и детям,
Уолтер
VI
Джон Раскин - Уолтеру Хартрайту
Деннмарк-Хилл, 163
1 августа 185…
Уважаемый мистер Хартрайт!
Благодарю Вас за Ваше письмо от 21 июля. Я бы ответил на него раньше, но меня не было в городе - я только вчера вернулся из долгой поездки по Италии и Франции.
Да, я буду рад поговорить о Тернере, хотя я не уверен, насколько я (или любой другой человек) могу помочь Вам в Ваших поисках. К сожалению, я не имею возможности встретиться с Вами на этой неделе - я уверен, Вы понимаете, что по возвращении из путешествия часто обнаруживаешь, что сад твой зарос сорняками, и если не взяться за дело сразу, то кое-какие самые нежные цветы (моя книга, лекция и тысяча слабых росточков, пробившихся от моих слов, которым нужно только ободрение, чтобы расцвести) непременно погибнут. Будет ли Вам удобно встретиться в следующий четверг, в три часа?
Искренне Ваш
Джон Раскин
VII
Отрывок из дневника Мэриан Халкомб
4 августа 185…
Маленький коттедж (на каждом этаже всего по одному окну), совершенно неприметный, если бы не странные железные перила по краю крыши, которые выглядели так, будто балкон решил переехать на крышу. С одной стороны таверна, с другой - лавочка с рекламными надписями "Пиво", "Прохладительные напитки" и "Первоклассное имбирное пиво"; рядом осевшие ворота с потрепанной вывеской: все, что можно прочитать, - это "Ло. ки Алек. андерса", а пропущенные "д" и "с" надо вставлять самому, - за которыми неопрятной кучей лежали доски, веревки и рейки. Перед домом, через дорогу, текла большая река, ограниченная неглубокой набережной из грубых камней; к ней вели ступени, на которых собирались лодочники, курившие трубки в ожидании клиентов. Чуть дальше унылая маленькая армия оборванцев копалась в вонючей грязи в поисках сокровищ.
- Вы уверены, что это тот самый адрес? - спросила я кучера.
- Дэвис-плейс, шесть, мисс, - медленно повторил он, будто я идиотка.
Я вышла. Мальчишки, пинавшие разбитую бутылку, остановились посмотреть на меня, а двое-трое лодочников напряглись и повернулись ко мне. Может, они скучали или ждали, что я найму лодку, но в их неулыбчивых лицах мне чудилась какая-то звериная настороженность, как будто одинокой женщине нечего здесь появляться даже в это время суток. Но я знала, что, если проявить страх, он будет лишь питать пугающее нас чудовище, так что я заплатила кэбмену и пошла по тропинке, не оглядываясь.
Однако, когда я постучала в дверь, я почувствовала за собой движение и, оглянувшись, увидела, что мальчишки пошли за мной и прижались к воротам, будто стая диких собак. Почти все немедленно отвернулись, чтобы не встречаться со мной глазами, но один тощий высокий мальчик лет двенадцати-тринадцати встретил мой взгляд спокойно.
- Вы насчет Пагги узнать пришли? - крикнул он.
Я не знала, насмехается он надо мной или старается помочь, но поскольку я заметила, что, если ожидать от людей лучшего, они обычно стараются оправдать твои ожидания, я улыбнулась и сказала:
- Бут. Я ищу миссис Бут.
- Она вам ничего о нем не скажет, - сказал мальчик. Из дома не было слышно ни звука, так что я постучала еще раз.
Мальчик крикнул:
- Спросите о нем у мистера Нива!
Едва он успел договорить, как я услышала мужской голос:
- Верно, мисс, я знал адмирала!
Я повернулась и увидела, что один из лодочников (очевидно, мистер Нив) идет ко мне через дорогу. Он, похоже, успел выпить, потому что слегка спотыкался и размахивал руками, чтобы привлечь мое внимание.
- Я их всюду возил, - сказал он, указывая через реку на Баттерси. - Идемте со мной, я вам покажу, куда они ездили.
Я не понимала, о чем они говорят, но не хотела этого показывать, боясь, что они используют мое непонимание в своих целях, так что я ничего не сказала и постучала в третий раз. Я начала беспокоиться - вдруг миссис Бут нет дома, и мне придется идти обратно через всю эту толпу? Мой кэб давно исчез из виду, а другого нигде не было заметно. Беспокойство усилилось, когда из таверны вышло еще несколько человек, очевидно, привлеченных шумом. Один был особенно заметен: чернобородый гигант в красной фланелевой рубашке и черных в полоску французских брюках; он прошел вперед, растолкав людей, и закричал с акцентом вроде русского или польского:
- Я рассказать про адмирала! Бутылки! Женщины!
- Ах ты, чертов иностранный поганец! - закричал мистер Нив. Он расхрабрился от выпитого, сжал кулаки и двинулся вперед, расшвыривая мальчишек в стороны, хотя едва дотягивался до плеча противника.
- Пожалуйста! - крикнула я. - Никакой адмирал меня не интересует!
Я надеялась, что это их успокоит, но результат получился противоположный. Мужчины разделились на две группы, а мальчики выстроились вдоль ограды - то ли потому, что они хотели посмотреть, то ли потому, что не могли сбежать. Я быстро составила план: надо воззвать к рыцарским инстинктам тощего мальчишки и предложить ему и его друзьям по пенни на брата, чтобы они довели меня до ближайшей стоянки кэбов.
Я уже повернулась к ним, когда наконец-то услышала, что дверь у меня за спиной открывается. Повернувшись, я увидела красивую темноволосую крепкую женщину лет шестидесяти в простом сером платье и белом переднике. Она смотрела мимо меня на толпу у ворот. На ее тяжелом желтоватом лице было выражение бесконечной грусти, будто у няни, питомцы которой опять совершили какой-то проступок, прекрасно зная, что это плохо. К моему изумлению, одного этого взгляда хватило, чтобы восстановить порядок: две противостоящие фракции рассеялись без единого слова, а мальчишки, словно их отпустили из плена, бросились бежать по улице.
- Миссис Бут? - спросила я.