Глава 10
Мне всегда казалось, что в этой жизни все люди делятся на два типа - тех, кому нравятся всякие чудаки, и тех, кто их терпеть не может; и мне думалось, что я, в отличие от мистера Мура, несомненно принадлежу к первым. Да и как иначе, если бы вам тоже нравилось жить у доктора Крайцлера, - в доме его вечно мелькали такие люди, чуднее которых в те дни вам бы не доводилось встречать: взять того же мистера Рузвельта, выдающегося ума человека, покрывшего себя неувядаемой славой и добившегося такого успеха. Но все странности этих чудных, но достойных душ меркли в сравнении с господином, которого я любил называть "Пинки", - мистером Албертом Пинкэмом Райдером.
Художник не только по профессии, но и по убеждению, он был высок ростом, учтив и добр - со своей окладистой бородой и проницательным взором обликом он более всего походил на священника или монаха, отчего друзья прозвали его "Преподобным", а иногда в шутку даже величали "Епископом Райдером". Он проживал в доме № 308 на Западной 15-й улице и большинство ночей своих проводил либо за работой, либо в длительных прогулках по городу - его улицам, паркам и даже пригородам, - изучая лунный свет и тени, наполнявшие немало его полотен. Он был одиноким человеком, "затворником", как он сам себя величал; вырос он в Нью-Бедфорде, Массачусетс, - жутковатом и обветшалом городке китобоев. Маменька его происходила из квакеров, кроме того, компанию ему составляла целая орава братьев - все это послужило причиной, наверное, самому диковинному из его чудачеств, а именно тому, как он обходился с женщинами. О, вы не подумайте, он был с ними вполне галантен, даже в каком-то смысле вел себя по-рыцарски, только со стороны смотрелось это до чертиков странно. К примеру, однажды, заслышав дивное пение некоей особы, ненароком проникшее сквозь стены его жилища, и впоследствии отыскав оную, Пинки немедленно поспешил предложить ей руку и сердце. Особа пела-то прекрасно, более чем, однако в округе, равно как и в ближайшем полицейском участке получила известность отнюдь не из-за своих вокальных дарований; понадобилось участие целой компании его друзей, чтобы уберечь старого Пинки от неминуемого обдирания его этой проворной мадам.
Он любил детей; да и сам, по сути, был большим, странным ребенком и всегда радовался мне (чего не скажешь о некоторых прочих друзьях доктора). К 1897 году он уже снискал достаточную известность и успех среди знатоков искусства, чтобы жить, ни в чем себе не отказывая, а для Пинки это означало, в сущности, жить, как старьевщик. Он никогда ничего не выбрасывал - ни бумажных коробок от продуктов, ни куска бечевки, ни горки пепла, и большинство людей апартаменты его могли, пожалуй, и перепугать. Однако пред его нежным и тихим добродушием вкупе с явной притягательностью его дымчатых фееричных полотен меркли все чудачества - особенно в глазах пацана с Нижнего Ист-Сайда, который сам провел всю жизнь среди куч мусора, копимых в квартирах, моих глазах. Кроме того, у нас с ним были общие гастрономические пристрастия: у него всегда побулькивал на огне котелок с рагу, а когда мы выходили наружу, он предпочитал устриц, омаров и тушеные бобы в каком-нибудь прибрежном ресторанчике, - немудрено, что я всегда был счастлив составить компанию доктору в походе к Пинки.
Той ночью паломничество к нему совершали трое - мисс Говард, доктор и я, а Сайрус (которому нравилась живопись Пинки, но, как и мистер Мур, он не одобрял такого образа жизни) отпросился, дабы хорошенько выспаться. Дом Пинки располагался на 15-й улице, чуть дальше к западу от Восьмой авеню, и ничем не отличался внешне от тысяч таких же по соседству: простое террасное здание из кирпича, переделанное под квартиры. Мы добирались туда на двуколке вместе с густеющим потоком движения, в эту ночную пору неизменно стремившимся к Филею, затем свернули и увидели маленькую керосиновую лампу, горевшую в переднем окне Пинки.
- Ага, стало быть, он у себя, - сказал доктор Крайцлер. Он расплатился с извозчиком и взял мисс Говард за руку. - Теперь, Сара, я должен вас подготовить - я знаю, что вы находите отвратительным учтивое низкопоклонство перед своим полом, но в случае Райдера вам действительно стоит сделать исключение. У него это совершенно невинно и совершенно искренне - в нем не содержится никакой замаскированной попытки низвести женщин до хрупких и слабых существ, уверяю вас.
Мисс Говард как-то не совсем уверенно кивнула, когда мы подошли к крыльцу.
- Я готова судить беспристрастно о ком угодно, - сказала она. - Но если это будет чересчур оскорбительно…
- Справедливо, - отозвался доктор. - Стиви? Почему б тебе не войти первым, чтобы Райдер мог должным образом подготовиться.
Я кинулся в дом и бегом взлетел по неосвещенной лестнице, остановился у двери Пинки и громко постучал, выкрикивая его имя. Я знал, что порой, когда его охватывало вдохновение, он не удостаивал гостеприимством даже лучших своих друзей, но уж насчет себя был уверен - мне-то он откроет.
- Мистер Райдер? - кричал я. - Это Стиви Таггерт, сэр, с доктором!
Изнутри донеслось шуршание - на манер того, что издают белки, забравшись в кучу палых листьев, - и затем - тяжелые неспешные шаги к двери. Там они остановились, последовала долгая пауза, сопровождаемая тяжелым сопением, которое я слышал даже в коридоре. Наконец глубокий низкий голос, неспешный, однако отчасти игривый, поинтересовался:
- Стиви?
- Да, сэр.
Замок щелкнул, дверь прянула от меня, и в проеме образовалась глыба. Вначале я различил бороду, затем высокий сияющий лоб и в конце концов - глаза, цвет коих, светло-карий или голубой, я никогда не мог толком разобрать.
Отсалютовав, я вошел.
- Здоро-ово, Пинки! - провозгласил я, огибая завалы книг, газет и обыкновенного мусора, заполнявшие гостиную, курсом в глубину квартиры, где располагалась его мастерская, равно как и заветный котелок с рагу.
В ответ художник улыбнулся особым манером - доктор Крайцлер всегда называл этот манер "загадочным".
- Добро пожаловать, юный Стиви, - сказал он, вытирая тряпкой заляпанные краской руки. Несмотря на годы жизни в Нью-Йорке, речью он больше походил на уроженца Новой Англии прежних времен. - Что привело тебя сюда в столь поздний час?
- За мной еще доктор идет, - ответил я, проходя меж стен, покрытых необрамленными полотнами, которые неискушенному зрителю показались бы вполне законченными: дивные золотистые ландшафты, бушующие мрачными штормами морские пейзажи (или, как их называют ценители, "марины") соседствовали с иллюстрациями к поэмам, трагедиям и мифам, некогда поразившим воображение старого Пинки. Он и сам был неплохим поэтом и, как я уже сказал, его трактовки "Арденского леса" или "Бури" любой бы счел готовыми к показу. Но для Пинки это казалось почти что немыслимым - счесть картину завершенной: он возился и мучился с каждой, как это удачно описал мистер Мур, годами, прежде чем передать готовое полотно взбешенному заказчику, оплатившему его давным-давно.
Ухватив деревянную ложку, я восстановил свои силы доброй порцией телячьего рагу, подслащенного свежими яблоками. После чего прогулялся по мастерской.
- Неплохой урожай, Пинки, - похвалил я. - Сколько из них уже продано?
- Предостаточно, - отозвался он из гостиной. Тут я услышал голоса доктора и мисс Говард и поспешил обратно к дверям, чтобы застать ритуал, коему Пинки подвергал всякую особу женского пола, осенившую своим визитом его "скромное пристанище".
Отвесив глубокий поклон, он произнес:
- Я глубоко почтен, мисс, - начал он с громыхающей искренностью и простер руку. - Прошу… - И он принялся расчищать путь сквозь горы мусора к единственному у него мягкому креслу, видавшему виды, но удобному, которое стояло у переднего окна. Закончив разгребать хлам на полу перед креслом, он выхватил откуда-то из завалов маленький восточный коврик и разостлал его, чтобы мисс Говард было куда поставить ноги, словно богемской королеве на троне. В обычных обстоятельствах она вряд ли позволила бы кому-то с собой так обращаться, но Пинки был настолько искренен и в то же время настолько диковат в этой своей заботе, что кто угодно на ее месте повременил бы с привычными реакциями.
- Ну-с, Алберт, - благодушно произнес доктор, - неплохо выглядите. Слегка опухшим, конечно, но местами… Как поживает наш ревматизм?
- Всегда где-нибудь караулит, - улыбнулся Пинки. - Но у меня есть свои средства. Могу ли я предложить вам обоим что-нибудь откушать? Или, быть может, выпить? Пива? Воды?
- Да, я бы не отказался от стакана пива, Алберт, - сказал доктор, глянув на мисс Говард. - Приятная ночь сегодня, хоть и не такая прохладная, как я ожидал.
- Да, пиво было бы кстати, - подала голос мисс Говард.
Пинки воздел указательный палец, показывая, что сейчас вернется, и пропал в глубинах квартиры. Я вдруг заметил, что при ходьбе он как-то странно хлюпает. Я посмотрел на его ноги и обнаружил, что огромные туфли Пинки заполнены соломой и еще чем-то - в глазах мира это могло показаться овсянкой.
- Слушай, Пинки… - произнес я, следуя за ним. - Ты, наверное, знаешь, что у тебя в туфлях овсянка?
- Лучшее средство от ревматизма, - ответил он, хватая несколько бутылок пива и споласкивая под краном с холодной водой пару подозрительных на вид стаканов. - Последнее время что-то стало больновато гулять. Солома и холодная овсянка - вот мой ответ. - И он устремился обратно к гостям.
- Ну-у, ясно, - протянул я, по-прежнему не отставая от него ни на шаг. - Но ты же знаешь - никто в Нью-Йорке столько не гуляет, как ты.
Прохлюпав в комнату, Пинки водрузил бутылки и стаканы на столик, переделанный из старого ящика, и принялся разливать.
- Вот, прошу вас, - объявил он, протягивая стаканы доктору и мисс Говард. - За вас, мисс Говард, - провозгласил он, поднимая свой. - Младой красой любуюсь девы, младой красой, достойной лика Евы. Будь магам я сродни, жезла волшебного движением одним мгновеньям бы велел остановиться, чтоб вдоволь насладиться сей красотой.
- Прекрасные стихи, Алберт, - отозвался доктор, поднимая стакан и делая глоток. - Ваши? - спросил он, хоть даже я знал, что вопрос риторический.
Пинки кротко склонил голову:
- Скверные, однако мои. И они подходят вашей спутнице.
Мисс Говард была совершено очевидно растрогана, а так повлиять на нее - не такой уж простой фокус для представителя мужского пола.
- Благодарю вас, мистер Райдер, - сказала она, также поднимая стакан и поднося его к губам. - Это было восхитительно.
- Скажи, Пинки, - вмешался я в беседу, памятуя о том, что он еще и большой поклонник скачек, - как твои успехи в сегодняшних "Пригородных"?
На его лице отразилось одновременно недовольство и возбуждение:
- Боюсь, мне сегодня не достало времени сделать ставку, - ответил он. - Но странно, что ты упомянул о бегах, Стиви… - Он вновь поднял указательный палец и жестом предложил нам проследовать за ним в мастерскую, что мы и сделали. - Весьма загадочно сие совпадение, весьма! Видите ли, я тут кое над чем работаю. Это картина, если можно так выразиться, с историей. Несколько лет назад я свел мимолетное, однако весьма компанейское знакомство с одним официантом, который впоследствии поставил на скачках все свои сбережения - и проиграл. В отчаянии он застрелился.
- Какой ужас, - сказала мисс Говард; однако шок ее не смог скрыть, если так можно выразиться, очарованности представшими ее взгляду многочисленными полотнами.
- Да, - ответил Пинки. - И это заставило меня задуматься - не стану говорить, как именно, однако вы должны увидеть результат этих размышлений, ибо, как я предполагаю, тут могут быть какие-то перспективы.
И он подвел нас к огромному мольберту в углу мастерской, где стоял холст фута два на три, покрытый легким, вымазанным красками куском ткани. Пинки зажег соседнюю газовую лампу, выкрутил огонек поярче и шагнул к мольберту.
- Предупреждаю, работа далека от завершения, - сказал он, - но… вот… - И он откинул ткань.
Под ней оказалась, пожалуй, самая зловещая из всех его картин, что я когда либо видел. На ней был изображен изрытый лошадиными копытами овальный трек ипподрома, окруженный такой же грубой изгородью. На переднем плане в грязи извивалась большая, жутковатого вида змея; над ней вдали проступали голые холмы и небо настолько угрюмое, что непонятно было, это день или ночь; по треку же мчался одинокий всадник - Жница-Смерть собственной персоной, она скакала без седла не в ту сторону, воздев огромную косу.
Надо сказать, большинство картин Пинки были загадочными, но эта штука была совсем уж мрачной - даже пугающей. И доктор, и мисс Говард были потрясены зрелищем - глаза у них загорелись от восхищения.
- Алберт, - медленно произнес доктор, - это бесподобно. Душераздирающе, но в то же время просто бесподобно.
Пинки застенчиво хлюпнул овсянкой и еще больше засмущался, когда мисс Говард добавила:
- Это необычайно… Правда… очень захватывающе…
- Я решил назвать ее просто - "Ипподром", - сказал Пинки.
Я перевел взгляд с доктора и мисс Говард на Пинки, затем - на картину.
- Что-то я не понял, - произнес я.
Пинки улыбнулся мне и погладил бороду:
- Вот что мне нравится слышать. Чего ты не понял, юный Стиви?
- Что это за змея? - спросил я, указывая на гада.
- А что, по-твоему, это за змея?
- Должно быть, чертовски быстрая змея, коль идет вровень с лошадью. - Пинки явно понравились эти слова. - И к слову о лошади - я не знаю, но, по-моему, она бежит в другую сторону, ты ж должен это знать.
- Верно, - ответил Пинки, глядя на полотно.
- И что это с небом? - продолжил я. - Это день или все-таки ночь?
- А знаешь, - ответил Пинки, прищуривая свои непонятного цвета глаза, - об этом я как-то не думал.
- Ага… - протянул я, еще раз окидывая взглядом картину. - Ну, в общем, ты меня прости, Пинки, только меня колотит от этой штуки. Я лучше вон ту возьму. - И я показал на симпатичную, яркую картину, изображавшую очаровательную девочку с рыжеватыми волосами: туманную, да, но успокаивающую, а вовсе не мрачную.
- А, - произнес Пинки. - Моя "Маленькая дева Акадии". Да, мне она тоже больше нравится - и она почти закончена. У тебя хороший глаз, юный Стиви. - И он покрыл тканью мольберт со своим жутким полотном. - Итак, Ласло, вы пришли справиться о моем здоровье или же на то была другая причина? Я подозреваю последнее, ибо вы человек, у которого на все причина найдется.
Доктор немного смущенно посмотрел вбок.
- Жестоко, Алберт, - сказал он с улыбкой. - Однако справедливо. Я говорил вам, Сара, что Алберт мог бы стать психиатром, если бы пожелал. - В ответ Пинки потушил лампу, и мы отправились обратно в гостиную. - Суть в том, Алберт, что мы явились к вам за рекомендацией.
- Рекомендацией?
- Нам нужен портретист, - ответил доктор, пока мисс Говард устраивалась на своем блохастом троне. - Такой, чтобы мог написать портрет не с натуры, а единственно руководствуясь детальным описанием.
Пинки этим заинтересовался:
- Весьма необычная просьба, Ласло.
- Вообще-то это моя просьба, мистер Райдер, - сказала мисс Говард, и это было весьма мудро с ее стороны, поскольку Пинки мог учуять что-то не то, услышь он такое от мужчины, однако просьба женщины была для него подобна велению свыше - особенно молодой и красивой женщины. - Это моя дальняя родственница… точнее, была ею. Недавно она неожиданно скончалась. Утонула в море. И мы обнаружили, что у нас не осталось ни одного ее изображения, даже фотографического - никакой памяти. Мы с кузиной - она живет в Испании, как некогда и покойная, - мы обсуждали, как бы нам хотелось иметь хоть какой-то образ ее, и доктор сказал, что возможно написать ее портрет, руководствуясь воспоминаниями и словесным описанием. - Мисс Говард крайне очаровательно отпила пива. - Как вы думаете - это возможно? Меня просто потрясли ваши работы, так что ваше мнение для меня очень многое будет значить.
Что ж, господа, Пинки повелся: он схватился за лацканы своей поношенной шерстяной куртки - обычная сутулость его почти пропала из осанки - и принялся мерить шагами комнату, ступая с таким видом, будто бы туфли его выделаны из самолучшей лакированной кожи, а не набиты доверху соломой вперемешку с овсянкой.
- Понимаю, - произнес он раздумчиво. - Любопытная идея, мисс Говард. Вы сказали, что эта ваша родственница - женщина?
- Да, - ответила мисс Говард.
- Вообще-то в Нью-Йорке много великолепных портретистов. Обычно лучше всего подошел бы Чейз - вы его знаете, Крайцлер?
- Уильяма Меррита Чейза? - переспросил доктор. - Только шапочно, однако я знаком с его работами. И вы правы, Альберт, это прекрасный кандидат…
- Вообще-то, - прервал доктора Пинки, - мне так не кажется. Если героиня портрета женщина… и вы намереваетесь работать лишь по памяти… Мне кажется, работу следует поручить женщине.
На лице мисс Говард заиграла улыбка - ни в малой степени не напускная.
- Какая замечательная идея, мистер Райдер! - Мисс Говард со значением глянула на доктора. - И как это свежо… - Доктор, не выдержав, при этих словах закатил глаза, однако от комментариев удержался. - Известна ли вам такая женщина?
- Коллеги меня частенько поддразнивают за то, что я стараюсь смотреть как можно больше работ других художников, - ответил Пинки, - невзирая на их подготовку. Или пол. Я всегда верил в достоинства любого серьезного полотна, кто бы его ни написал. И вы правы, я уверен, что знаю ту, кто способен вам помочь. Ее зовут Сесилия Бо. - Мисс Говард склонила набок голову, словно бы узнав имя. - Вы что же, знаете о ней, мисс Говард? - спросил Пинки, готовясь изумиться.
- Мне кажется, я слышала это имя, - ответила мисс Говард с некоторым усилием. - Она случайно не преподает?
- А как же. В Пенсильванской академии. И ее ожидает большое будущее.
Мисс Говард сразу помрачнела:
- Нет. Видимо, не она…
- Но кроме того, она ведет частный класс, - продолжил Пинки. - Дважды в неделю, здесь, в Нью-Йорке. Вот почему я сразу о ней вспомнил.
- И где она проводит занятия? - поинтересовался доктор.
- В особняке миссис Кэди Стэнтон.
- Ну разумеется! - просияла мисс Говард. - Мы старые приятельницы с миссис Стэнтон. И я слышала, как она отзывалась о мисс Бо - с большим, надо сказать, восхищением.
- Иначе и быть не могло, - рассудил Пинки. - Качество работ этой женщины достойно всяческих похвал - в общем, Ласло, единственно, что я могу еще про нее добавить: она видит самую душу человека. Ее весьма высоко оценили в Европе и, несомненно, оценят здесь, дайте только срок. Выдающиеся портреты, правда - особенно хорошо ей удаются женщины и дети. Да, чем больше я думаю о ней, тем больше склоняюсь к тому, что Сесилия Бо - ваш человек.
- И я легко найду ее через миссис Кэди Стэнтон, - сказала мисс Говард, глядя на доктора. - С утра первым делом.