- Стало быть, - провозгласил доктор, вновь поднимая бокал, - проблема наша решена. Я знал, что мы не зря почтим вас визитом, Алберт, - вы просто живая энциклопедия искусств. - При этом Пинки заметно покраснел и смущенно заулыбался, но посерьезнел, стоило доктору продолжить: - Ладно, Алберт, вернемся к вашему "Ипподрому" - он уже продан?
Некоторое время они обсуждали судьбу картины, прихлебывая пиво. Пинки еще не продал это тревожное полотно, но заверил доктора, что еще долго не будет искать на него покупателя, ибо картина далека от завершения. (Кстати, не будет она завершена аж до 1913 года.) То же самое он говорил обо всех своих полотнах, и доктор не мог не выказать обычного для прочих коллекционеров раздражения тем, что Пинки не желает считаться с холодным миром реальности. Наконец он исчерпал тему, и все заговорили об искусстве в целом, а я снова забрел в мастерскую и поел еще немного восхитительного рагу. За едой я еще поразглядывал "Маленькую деву Акадии" - и тут понял, что смутно - вполне в стиле нашего хозяина - на холсте изображена Кэт.
Мы просидели у Пинки еще около часа - очень мило, среди гор реликвий, мусора и отбросов. Забавная у него жизнь - фактически старикан жил только ради своих картин, и для счастья ему более ничего не требовалось. Разве что немного скромной пищи, мастерская для работы и возможность совершать свои затяжные прогулки. Просто, скажете вы, и я соглашусь с вами - ага, настолько просто, что жить так способны лишь единицы из миллиона.
Глава 11
На следующее утро мисс Говард позвонила нам по телефону - сообщить, что связалась с миссис Элизабет Кэди Стэнтон, знаменитой старой крестоносицей, что вот уже полвека сражалась за права женщин. Мисс Говард, как мне показалось, не просто знала миссис Кэди Стэнтон (которая всегда настаивала, чтобы к фамилии мужа собеседники прибавляли и ее девичью), но и глубоко уважала ее с самого детства; а поскольку миссис Кэди Стэнтон имела родственников среди аристократических обитателей долины Гудзона, неподалеку от фамильного поместья Говардов, познакомились они через общих друзей довольно давно. Мисс Говард предупредила доктора, что с миссис Кэди в качестве агента-посредника между нами и мисс Сесилией Бо могут возникнуть сложности, поскольку миссис Стэнтон, воробей стреляный, отлично представляла себе личные и деловые связи приятельницы. К примеру, ей было прекрасно известно, что у мисс Говард и в помине не было никаких внезапно усопших родственниц - так что подобная ложь отпадала сама собой. Что, в свою очередь, ставило нашу соратницу перед необходимостью изрядно потрудиться, дабы ее нужда в портретистке выглядела в глазах старой хищницы достаточно невинно. Однако миссис Кэди Стэнтон также знала, что мисс Говард занимается частным сыском, и ее моментально заворожило то, в чем она подозревала некую интригу, - настолько, что она фактически открыто потребовала права присутствовать на художественном сеансе, намеченном мисс Говард на вечер четверга в стенах дома № 808 по Бродвею. Не имея никакой возможности вежливо намекнуть миссис Кэди Стэнтон, что ей бы лучше не лезть не в свое дело, мисс Говард была вынуждена смириться. Так что в итоге у нас намечалась случайная гостья.
Тем временем сеньора Линарес прислала мисс Говард записку: ее супруг начал что-то подозревать в ее частых отлучках, и она, пожалуй, сможет более-менее безнаказанно улизнуть к нам в последний раз. Все, что нам от нее нужно еще, придется выспрашивать только в четверг вечером. Что же до детектив-сержантов, их кубинский рейд не принес ничего, кроме весьма неприятных переживаний, и они убедились, что ни у кого в Кубинской революционной партии не достанет мозгов и организационных навыков, чтобы совершить нечто похожее на похищение маленькой Аны Линарес. Сие скромное подтверждение теории женщины-похитительницы, работавшей в одиночку, заставило доктора днем в среду замкнуться в своем кабинете и пребывать там до следующего утра; впрочем, утром он из кабинета так и не выглянул - завтрак его стыл на подносе, а сам он оставил строжайшие распоряжение ни в коем случае его не беспокоить. Мистер Мур в компании мисс Говард объявился у нас в четверг около двух часов дня с намерением составить план вечернего сеанса. Обнаружив доктора по-прежнему запершимся в кабинете, они поинтересовались у меня, в чем, собственно, дело, на что я ответил: понятия не имею, вот только последние сутки от доктора ни слуху ни духу. Тем не менее нам следовало готовиться к вечеру, поэтому мы втроем направились к кабинету.
Мистер Мур постучал, на что получил резкий ответ:
- Подите, пожалуйста, прочь!
Он взглянул на меня, но я смог лишь пожать плечами.
- Крайцлер? - сказал мистер Мур. - Что за дьявольщина происходит - вы там сидите уже два дня! Пора готовиться к работе над портретом!
Изнутри донесся протяжный и яростный стон, затем дверь открылась. На пороге возник доктор, облаченный в смокинг и домашние тапочки; он не отрывался от книги в руках.
- Да, и мог бы просидеть два года, пока не нашел бы чего-то стоящего. - Он посмотрел на нас пустым взором, затем тряхнул головой, приглашая последовать за ним в кабинет.
По трем стенам кабинет имел полки и панели красного дерева, массивный же стол доктора стоял у окна по четвертой стене. Повсюду высились кучи раскрытых книг, журналов и монографий. Некоторые выглядели так, словно их аккуратно туда положили, другие же явно были отброшены.
- Я пытался, - объявил доктор, - собрать для всех нас научные свидетельства касательно психологических особенностей во взаимоотношениях матери и дитя. И труды коллег меня разочаровали уже в который раз.
Мистер Мур ухмыльнулся и смахнул пару журналов с дивана, на который не замедлил плюхнуться.
- Ну что ж, это прекрасные новости, - сообщил он. - По крайней мере, теперь нам не придется их зубрить, а?
Он намекал на дело Бичема, в ходе которого доктор вынудил весь наш отряд штудировать не только фундаментальные труды по психологии, но и кипы статей, принадлежавших перу специалистов, имевших отношение к нашему расследованию. Даже мы с Сайрусом не избегли всеобщей участи, и было это, скажу я вам, ох как нелегко. Немного найдется на свете таких трепачей, что сравнятся с обычными психологами и алиенистами.
Доктор лишь хмуро глянул на мистера Мура.
- При условии, что мозг ваш впитал хотя бы малую толику почерпнутого вами в прошлом году, - с легким отвращением начал он, - то нет, я не знаю, что тут еще можно сделать. Сущий идиотизм! Безукоризненно здравые, рационально мыслящие люди - едва добираются до одного конкретного инстинкта, материнского, как начинают нести околесицу! Послушайте августейшего герра Шнайдера, одного из любимчиков Джеймса, Джон. - (Мистер Мур тоже учился в Гарварде с доктором, а кроме того, хоть и недолго, посещал лекции профессора Джеймса.) - "Едва супруга становится матерью, все ее помыслы и чувства, вся ее сущность переменяются. До тех пор ее заботило единственно собственное благоденствие, удовлетворение присущего ей тщеславия; весь мир вокруг существовал лишь для нее одной; все, что ни происходило вокруг, отмечалось ровно настолько, насколько представляло для нее пользу - теперь же, однако… - тут голос доктора налился зловещим сарказм, - центр ее вселенной сместился с нее самой на ее ребенка. Она не помышляет уже о терзающем ее голоде - сперва она должна удостовериться, что сыто ее дитя, - и теперь она крайне терпелива с некрасивым, верещащим плаксой, хотя прежде любой резкий звук, легчайший намек на неприятный шум ее раздражали". Я спрашиваю вас, Сара, - вы когда-нибудь слышали такую ахинею?
Лицо мисс Говард приобрело смиренное выражение:
- Боюсь, это распространенная точка зрения.
Доктор продолжал неистовствовать:
- Да, но вы прислушайтесь к тому, что он говорит дальше: "Таковы, по крайней мере, неиспорченные, естественно взращенные матери, кои - увы! - встречаются нам все реже". Но собирается ли он далее перейти к умственному устройству все более многочисленных "не-естественно взращенных" матерей? Не тут-то было! - И доктор отшвырнул фолиант.
Во время этой тирады колесики в голове мисс Говард завращались, и она нахмурилась - ей пришла мысль.
- Доктор… - начала она.
Но тот еще не закончил. Подхватив следующую книгу, он проревел:
- А теперь послушайте, что пишет сам Джеймс: "Родительская любовь есть инстинкт более развитый в женщине, нежели в мужчине, - пылкая преданность матери своему хворому или умирающему чаду, возможно, есть, попросту говоря, прекраснейшее явление добродетели, что позволяет нам человеческая жизнь". И на этом - всё! Как отзовется такой человек, хотелось бы мне знать, представь я ему десятки случаев, собранных мною за много лет, когда матери бьют своих детей, морят их голодом, швыряют в разожженные печи или просто убивают? Это непостижимо!
- Вы правы, доктор, - вновь попыталась вставить слово мисс Говард, - но интересно, могут ли эти пагубные измышления нести в себе какую-то пользу?
- Только лишь умозрительно, Сара, - фыркнул доктор, отправляя книгу в общую кучу, а затем снова беря в руки первый томик. - Лишь одна-единственная краткая ремарка Шнайдера дает хоть какой-то просвет: "Она" - то есть наша мать - "говоря по существу, переносит весь свой эготизм на дитя".
- Да, именно, - кивнула мисс Говард. - Представьте себя одной из этих неестественно взращенных матерей - она потеряла собственных детей и более не способна к деторождению: не ощутите ли вы тягу неким образом добыть себе другого - хотя бы для того, чтобы доказать: вы способны удовлетворительно выполнять функцию, определяемую обществом как основное женское предназначение?
Лицо доктора утратило выражение, руки опустились, и он зашвырнул Шнайдера в одну кучу к Джеймсу.
- И в правильном индивидуальном контексте, - произнес он, кивая, - эта тяга способна возрасти так, что она уничтожит естественные сдерживающие силы… Что ж - где были вы все эти два дня, мой оракул женской души? - Он подошел к мисс Говард и возложил руки ей на плечи. - Бог знает сколько часов и страниц бесплодных штудий ушло у меня на то, чтобы прийти к тому же самому заключению! - Доктор дошел до двери и крикнул в коридор: - Сайрус! Набери-ка мне ванну, если тебе не сложно, и приготовь свежую перемену платья! - После чего он вновь обернулся к мисс Говард. - Последний раз, когда мы работали вместе, Сара, мы изучали известные законы психологии. Но теперь предубеждения нашего общества вынудят нас писать новые, как я подозреваю. Вам надлежит тщательно все записывать и всегда быть под рукой, ибо ваша точка зрения - нужнее прочих. Поскольку мы сами не можем…
В этот момент речь доктора была прервана легким посапыванием с дивана: мистер Мур спал сном младенца.
- М-да, - вздохнул доктор. - Скажем так: некие другие точки зрения будут гораздо менее важны. Хотя пусть пока отдохнет - ибо если нам повезет, завтра ему придется выйти на улицы.
Когда доктор принял ванну и переоделся в чистое, выяснилось, что единственный способ поднять мистера Мура на ноги - это предложение позднего ланча у Дельмонико, что на Мэдисон-сквер. Этому заведению доктор Крайцлер уделял теперь меньше времени ввиду того, что мистер Чарли Дельмонико, держа нос по ветру модных веяний и финансовых подвижек в северной части города, недавно открыл дополнительный ресторан на 44-й улице; и хотя он клялся доктору, что никогда и не думал прикрывать заведение на Мэдисон, тот все же полагал, что подобное решение есть лишь вопрос времени, но судьба этим местом распорядится по-своему. И потому в знак протеста старался по мере сил воздерживаться от визитов к Чарли (полностью игнорировать его было решительно не в силах доктора).
Мы с Сайрусом прогулялись в их обществе до Мэдисон-сквер. Хотя на самом деле мы никогда не обедали в ресторане вместе с доктором - в те дни это было немыслимо, - нам нравилось туда ходить все равно, поскольку я свел дружбу с мистером Ранхофером, французом шеф-поваром и властителем кухни, благодаря чему обычно заполучал коробку-другую хорошей еды, которой мы могли насладиться и в парке. Мы проводили доктора и его гостей до главного входа, где Чарли Дельмонико лично встречал посетителей. Доктор Крайцлер протянул ему руку, которую мистер Дельмонико пожал, хотя доктор полушутливо произнес:
- Я по-прежнему не разговариваю с тобой, Чарлз.
Как только все оказались внутри, я оббежал угол - прямиком к служебному подъезду. Протолкавшись сквозь бригаду орущих мужиков, таскавших ящики с овощами и фруктами, обледеневшие коробы с рыбой и гигантские говяжьи да бараньи бока, я миновал темный тамбур и вскоре очутился на выложенной кирпичом кухне, где со сводов потолка свисали бесчисленные кастрюли и сковородки. До меня уже доносился голос мистера Ранхофера, эхом отзывавший от кафельных стен:
- Нет, нет, нет! Свинья! Да я бы не скормил это животному! Ну почему, почему тебе так невозможно это запомнить? - Объектом его гнева был, как я вскоре обнаружил, юный поваренок, отвечавший за десерты: он, похоже, принимал все возмущение своего шефа близко к сердцу и был готов разрыдаться. Мистер Ранхофер - его огромное круглое тулово обернуто в белое, усы такого же цвета щетинились - попытался немного успокоиться, после чего приблизился к рабочему столу юноши. - Ну вот, смотри - я покажу тебе, но только один раз!
Ожидая окончания урока, я принялся глазеть по сторонам: в необъятной кухне, как безумные, вкалывали двадцать или тридцать поваров, помощников поваров и помощников помощников поваров - они все вопили что было мочи, порой я даже не видел, кому. Плиты время от времени расцветали разноцветными языками пламени, и сотни запахов наводняли это место - одни вкусные, другие скорее странные - сливаясь вместе в один, уже неопределямый аромат. Все это заведение здорово отдавало дурдомом из тех, где я бывал с доктором, - вот только в элегантных залах наверху люди выкладывали серьезные деньги за то, что рождалось в этом дурдоме.
В какой-то момент я уловил паузу и вцепился в фартук мистера Ранхофера.
- Послушайте! Мистер Ранхофер!
Он обернулся, и после быстрой улыбки нахмурился:
- Пожалуйста… Стиви… уходи! Не сегодня, это безумие… безумие!
- Ага, смахивает на оно самое, - ответил я. - Что стряслось-то?
- Он убьет меня… этот Чарлз просто возьмет и убьет меня! Три частных ланча и следом обед на восемьдесят персон! Как, во имя господа всемогущего, может обычный человек с таким справиться?
- А, ерунда, ты справишься, - отозвался я, вложив в интонацию всю уверенность, какую только смог. - Ты же всегда справляешься, верно? Вот именно поэтому ты и вожак в этой поварской стае.
Это его зацепило. Он снова быстро улыбнулся и заорал кому-то:
- Франц! Две коробки сюда - с крабами! Бегом! - И он принялся вытирать ручищи о передник, заламывая их и не переставая следить за тем, что происходило вокруг. Потом снова опустил взгляд: - Прошу тебя… Стиви… бери еду и ступай. Сегодня не лучший день для бесе… - Тут что-то отвлекло его: - Нет! Стоп! Не сметь, имбецил, как тебе вообще в голову пришло, что… - И он жирной молнией исчез.
Я забрал коробки с едой у парня по имени Франц, который то и дело косился туда, где скрылся его босс, словно в любое мгновение мог получить свою порцию трепки. На обратном пути я стащил с полочки пару вилок и столько же салфеток, после чего трусцой поспешил обратно тем же коридором, куда теперь набилось больше грузчиков, чем прежде.
Сайрус восседал на скамье в парке Мэдисон-сквер за длинной вереницей двуколок, карауливших седоков на Пятой авеню. Не снижая скорости, я промчался между экипажами, пробежал по газону, отмечавшему границу парка, и, подлетев наконец к скамье, с ходу вручил Сайрусу коробку, вилку и салфетку, после чего плюхнулся рядом на траву. Мы немного поболтали, похрустывая крабами - их в тот день приготовили, как я люблю: просто пожарили в масле, - и заели гарниром: итальянским салатом и рисом с бананами. Прекрасная еда - а еще лучше оттого, что бесплатная. Доев, я развалился на травке и побаловал себя сигареткой.
- Сайрус, - сказал я, глазея на небо сквозь кроны и сучья деревьев, - как думаешь, сколько еще пройдет, пока доктор не вытурит миссис Лешко?
- Не знаю, - ответил он, доедая. - Но бесконечно так продолжаться не сможет.
- Ага, - согласился я и немного помедлил, прежде чем позволить сорваться с языка мысли, преследовавшей меня с прошлой ночи, когда я вгляделся у Пинки в лицо "Маленькой девы Акадии". - Сайрус?
- Здесь я.
- Как думаешь, а доктор может нанять Кэт? Ну, в смысле, прислугой.
Повисла долгая пауза, ясно сказавшая мне все, что было у Сайруса на уме, но вскорости он выразил это словами:
- Кэт должна захотеть работать, Стиви. У нее большие планы. Про себя. Сомнительно, что ее это заинтересует.
- Да, наверное. Я просто подумал…
- Знаю я, что ты подумал, - ответил гигант, изо всех сил стараясь мне посочувствовать. - Можешь спросить у доктора - вот только, как я уже сказал, вряд ли она захочет.
Я не стал развивать тему и, проведя несколько минут в тишине, мы перешли к другому. Но мысль крепко засела у меня в башке, и я намеревался во чтобы то ни стало ее проверить.
Когда доктор, мистер Мур и мисс Говард вышли из "Дельмонико", уже было начало пятого, и вид у них всех был при этом довольно несчастный. Доктор торопливо миновал нас с Сайрусом, сухо бросив на ходу:
- Мы прогуляемся, - и все остальные потопали следом. Я умышленно не спешил, равно как Сайрус и мисс Говард, а мистер Мур не отставал от доктора, о чем-то с ним тихо беседуя. Ни Сайрус, ни я не стали допытываться, что же произошло; мисс Говард прочла вопрос у нас на физиономиях.
- Это было ужасно, - сказал она. - Слухи о расследовании в Институте разошлись по всему городу. Даже старые друзья от него отвернулись. Такое чувство, будто нас там и не было. Благослови боже Чарли - без его стараний там было бы вовсе невыносимо.
Мы шли вниз по Бродвею.
То была предсказуемая реакция, как мне показалось, со стороны тех, кто величает себя "обществом", и хоть я знал, что доктор и дальше будет делать вид, будто происходящее никоим разом его не заботит, я также знал, что в глубине души он просто кипит от возмущения. А все потому, что, как и сказала мисс Говард, средь этой общественной стаи было несколько человек, коих доктор почитал за друзей, и видеть, как они ударились в грубость вместе с прочими… В общем, я даже был рад, что у нас нашлось время для пешей прогулки до штаб-квартиры. И я мог лишь надеяться, что мистеру Муру удастся перевести внимание доктора на наше общее дело к тому времени, когда мы дойдем.