Стюард намеренно прочистил глотку и объявил:
- Это ванная для джентльменов.
Что было не тем обращением, кое стоило применять к лицам в моем состоянии.
- Это туалет для пассажиров, болван, - рявкнул я в ответ. - Так что проваливай-ка подальше, ежли не желаешь кончить рейс со сломанной клешней.
Я услышал, как человек глубоко, злобно и обиженно втянул воздух, но ничего не сказал - а еще раз как следует затянувшись, я сообразил, что он всего лишь выполняет свою работу.
- Не беспокойся, дружище, - на этот раз тихо произнес я. - Через секунду исчезну. - Позволил себе покурить еще минуту-другую, потом швырнул чинарик в унитаз и вышел вон, не оглядываясь на стюарда.
Пока я поднимался по деревянному трапу на верхнюю палубу, главный гудок корабля издал оглушительный рев: мы отправлялись. Я был еще не готов вернуться к остальным, так что вместо этого проследовал на прогулочную палубу и забрался как можно дальше, втиснувшись в узенькую щель между наружными поручнями и рулевой рубкой. Я был на правом борту парохода, по другую сторону от пристани, чтобы не видеть толпы на берегу. "Мэри Пауэлл" начала медленно отчаливать. Вскоре мы уже выбрались на середину реки, где огромные боковые колеса стремительно завертелись с громким рокотом - недостаточно, впрочем, громким, чтобы заглушить тот, прежний голос в моей голове.
Она не такая как ты, - бормотал он, - она росла в другом городе; ей никогда не понять его, правда, и не важно, что она там болтает; а ты, дурень, стоял столбом и дал ей вернуться прямиком туда, где ждала беда, и ты это знал - а вселишь потому, что она поставила тебя в дурацкое положение…
Блуждая в этих горьких думах, я едва не сорвался с палубы, заслышав за спиной голос доктора:
- С этой стороны много не увидишь, - сообщил он, присоединяясь ко мне у лееров. - Или захотел посмотреть, как тает город за нами?
Я обернулся глянуть на береговую линию Адской Кухни, коя неуклонно оставалась у нас позади.
- Вроде как, - вот и все, что я смог вымолвить.
Доктор кивнул, и несколько безмолвных мгновений мы стояли бок о бок.
- Вскоре будем у Палисадов, - наконец заметил он. - Пойдем на ту сторону?
- Конечно. - Я отцепился от поручня и последовал за ним вокруг задней стенки рулевой рубки.
Дальний пейзаж по левому борту парохода перед нами изменился так, будто мы попали в другой мир. Слева виднелись маленькие причудливые домики Уихокена, штат Нью-Джерси, а прямо перед нами редкие предместья прочих городков создавали картину не менее скромную и мирную. Вскоре зеленые заросли приблизились прямо к реке и не прерывались, пока мы не достигли гигантских серо-бурых скальных плит, что на протяжении многих миль вздымаются ввысь на сотни футов и известны под именем Палисадов. Утесы эти были первыми из множества восхитительных чудес природы, кои Гудзон мог предложить отправившемуся в дневное путешествие, и воздействие их - как и самой реки - должно было наверняка отвлечь человека от безотлагательных забот людского мира.
Мы разглядывали эти скалы, как вдруг доктор глубоко вдохнул, потом выдохнул с некоторой своеобразной, как мне показалось, смесью облегчения и испуга.
- Странное это дело, Стиви, - пробормотал он. - Странное и сбивающее с толку. Человеческий ум неохотно принимает такие события и возможности. - И, не отрываясь от утесов Палисадов, протянул руку. - И знаешь, размышляя обо всем этом, не могу не думать о собственной матери. Необычная вещь, тебе не кажется?
- Я… вообще-то не знаю, - выдохнул я. - Зависит, пожалуй, от того, что наводит на воспоминания о ней.
- Простое осознание, думаю. Я никак не мог понять, почему, когда наши с отцом отношения становились хуже некуда, она никогда не вставала между нами. Даже когда мне было три или четыре года и я совершенно не мог постоять за себя, она не вмешивалась.
Его глаза, казалось, вопрошали воду, лес и скалы перед нами, словно те могли предоставить ему какой-то ключик к обдумываемой загадке. Но в этом взгляде не таилось никакой жалости к себе, ведь доктор презирал подобные склонности и избегал их. Там был лишь честный, грустный вопрос - и доктор имел на него полное право.
С самого момента появления доктора Крайцлера на этой земле ближайшие люди будто относились к нему с досадой или душевной болью, а иногда и с тем, и с другим одновременно. Его отец, богатый немецкий издатель, прибывший в Америку после разразившихся в 1848 году европейских революций, вел себя так по отношению к сыну с самого начала. В обществе старик пользовался популярностью и восхищением, но дома представал тираном-выпивохой, и охаживал свою жену-мадьярку и двоих детишек (у доктора была сестра, живущая теперь в Англии) пощечинами - да и кулаками тоже. Не знаю, что заставило доктора в тот день обратиться к сей теме, но я благодарно воспользовался шансом думать и говорить о чем-то, не касавшемся Кэт.
- Может, она не знала, что происходит, - пожал я плечами. - Или, может, боялась, что он набросится на нее пуще прежнего, если она хоть что-то предпримет.
По лицу доктора было понятно, что он уже много раз обдумывал подобные предположения.
- Что до ее незнания, - возразил он, - это маловероятно или же попросту невозможно, учитывая ее собственные бурные отношения с этим человеком. А что же до нежелания навлечь его гнев - она сознательно делала это слишком часто, чтобы я принял сие предположение. Я всегда знал, что его жестокость к ней удовлетворяет некую извращенную часть ее психики. Но жестокость ко мне и моей сестре? Вряд ли это доставляло ей удовольствие. - Он чуть зажмурился, будто сражаясь с какой-то идеей. - Нет, с тех пор как мы начали это дело, мне пришла на ум другая возможность - мысль о том, что хотя моя мать и заботилась о своих детях, их благополучие просто не было для нее на первом месте. А главный вопрос - не почему так сложилось, а почему теорию эту было так сложно и сформулировать, и принять: в самом деле, почему, чтобы я задумался об этом, потребовалось дело об убийстве? В конце концов, мужчины, отводящие своим детям второстепенную, если не последнюю роль, несмотря на возможное неодобрение с чьей-то стороны, - случай вряд ли необычный. Так почему же мы ждем иного от женщин?
- Ну… - я понял, что отвечаю ему, простодушно и автоматически, - потому что… она ваша мать. Это ведь так естественно.
Доктор хмыкнул:
- И это говоришь ты, Стиви?
Я сообразил, какую глупость сморозил, и попытался выкрутиться:
- Ну… мы ж говорим-то не о моей матери…
- Нет. В подобных дискуссиях мы, очевидно, никогда не имеем в виду чью-то мать. Мы, очевидно, имеем в виду то, что Сара назвала бы абстракцией, - вымышленное лицо. - Доктор вынул портсигар. - Рассказывал я тебе когда-нибудь о Фрэнсис Блейк?
- Это женщина, на которой вы чуть не женились, будучи в Гарварде? - уточнил я.
- Она самая. Она бы тебя поразила. Богатая, бездельница - довольно умна, однако слишком амбициозна, чтобы тратить время на развитие своей проницательности. Лучше спроси у Мура. Он к ней особой приязни не питал. - Прикуривая сигарету, доктор снова хмыкнул. - Как в конечном счете и я сам. - Он выдохнул дым, а лицо его приняло озадаченный вид. - Она не многим отличалась от моей матери…
- Так что же тогда привлекало? - замешкался я.
- Что ж… помимо некоторых более очевидных факторов, у нее имелась одна довольно уязвимая сторона, казалось, позволявшая ей понимать разрушительную глупость большей части ее поступков. Я по юношеской наивности верил, что смогу взрастить, так сказать, эту ее сторону, пока она не начнет доминировать.
- Значит… вы хотели изменить ее?
- Неужели я слышу порицание в твоем голосе, Стиви? - осведомился доктор с тихим смехом. - Впрочем, в этом ты прав. Я вел себя как идиот… Представь только, обдумывать женитьбу на женщине лишь из-за того, что считаешь ее способной к переменам. Коей она, конечно же, не была. Тупоголовая, как… ну ладно. Упертая в своих воззрениях, скажем так.
Я посмотрел вниз на воды Гудзона, пенившиеся под носом парохода.
- Угу, - ответил я, тыкая пальцем в поручень перед собой и думая о собственной жизни, точно об истории, рассказанной мне кем-то другим.
Судно накрыло сильным порывом ветра, и доктор туже запахнул сюртук.
- Это все, разумеется, было неосознанно, - сообщил он. - Но ведь и осознанно можно быть не меньшим дураком, а? - Затянулся еще раз и повернулся к ветру спиной. - А потом, когда стал старше, я понял, что действия мои воплощали нечто худшее, нежели просто стремление изменить Фрэнсис. Я действительно считал: если она не сможет измениться и продолжит существовать той жизнью, к какой ведут ее глупые желания, в том будет некоторым образом моя вина.
- Ваша? - вымолвил я, уставившись на него. - Почему вы так решили?
Он пожал плечами:
- Я так не "решал". Я это чувствовал. Я был неопытным молодым человеком, Стиви, чьи отношения с собственной матерью потерпели неудачу где-то в самом главном. Я не мог не принимать на себя ответственность за ее провал - именно из-за того, о чем мы уже говорили. "Неестественно" считать свою мать повинной в ужасных ошибках. Поэтому я похоронил эти чувства и начал искать женщину, чье поведение смог бы переделать. Одно счастье - другая, столь же примитивная часть моего разума сказала мне, что нельзя приносить всю свою жизнь в жертву подобному предприятию. Так что я распрощался с Фрэнсис. - Он поежился на ветру. - Тем не менее это весьма интересная техника - оставить человека в прошлом, чтобы найти его или ее где-то еще. И в ком-то еще.
- Да-а, - протянул я, тихонько изумляясь тому, что он - как обычно - сумел рассказать именно о том, что беспокоило меня самого, вовсе не касаясь при этом моей жизни.
Потом меня посетила собственная конструктивная мысль:
- Так это ж вроде того, чем мы сейчас занимаемся.
- Неужели?
Я кивнул:
- Мы оставили сестру Хантер в Нью-Йорке, чтобы поехать и разыскать на севере Либби Хатч. Одна только разница: они не похожи на одного человека - они и есть один человек. Так что, может, на сей раз метод и сработает - раз уж он направлен на верную цель.
Доктор докурил сигарету и заключил:
- Знаешь, возможно, у тебя есть дар к этой работе, Стиви. - Он огляделся, потом ткнул окурок в ближайшую корзину с песком: - Ветер, похоже, крепчает. Мы заказали завтрак. Для тебя бифштекс и яйца. Спускайся, когда будешь готов.
Он бросил на меня самый быстрый из своих взглядов вместе со столь же быстрой, но ободряющей улыбкой. Потом, скрестив руки, пошел обратно к трапу - несколько неустойчивом на этом разлившемся участке верховьев Гудзона - и исчез внизу.
Я развернулся и посмотрел на Палисады, нащупывая в кармане пачку сигарет, - но потом решил воздержаться. Горизонт передо мною был прекрасен, но и из нашей каюты он смотрелся бы точно так же, и я внезапно понял, что настроение мое поменялось, и я больше не хочу оставаться один.
- Ну, Либби Хатч, - изрек я, взглянув на широкие просторы Гудзона и, отвернувшись, пробарабанил пальцами по поручню, - теперь тебе негде спрятаться…
Я поскакал вниз по тому же трапу, которым прежде спустился доктор, не оглядываясь на воды за нами.
А если бы удосужился бросить хоть взгляд в том направлении, то заметил бы маленький баркас на паровом ходу, идущий вслед за "Мэри Пауэлл" со всей скоростью, кою позволял его небольшой котел. А если бы, узрев вышеупомянутое судно, прищурился и всмотрелся повнимательнее - различил бы крохотную фигурку, стоящую на баке: фигурку, чьи мрачные черты, густые волосы и мешковатые одежды немедля бы узнал. Но сколь тщательно бы я ни глядел, все равно не увидел бы целого арсенала странного восточного оружия, что вез с собой этот таинственный маленький человек, - потому что он скрывал его от посторонних взглядов до тех пор, пока не готов был напасть.
Глава 28
Когда я только поселился у доктора и, среди множества прочих вещей, принялся изучать историю страны, он заключил, что для начала лучше всего выбрать что-нибудь поближе к дому. Поэтому большая часть моих ранних путешествий в то место, кое представлялось мне глубокой тьмой, - в историю мира до моего в нем появления, - слагалась из книг по истории города Нью-Йорка и штата Нью-Йорк. Помимо этого, я совершил с доктором несколько поездок на север, когда ему нужно было посетить исправительные дома и психиатрические больницы, располагавшиеся по всей Гудзонской долине, а еще сопровождал его в поездке в Олбани, где он давал свидетельские показания на разных комиссиях о том, как государству следует обращаться со своими душевнобольными гражданами. Так что прекрасный - пусть и слегка зловещий - пейзаж, окружавший нас в тот день весьма приятного путешествия на борту "Мэри Пауэлл", был мне знаком - и все же по пути вверх по реке меня посетило странное ощущение, какого я не испытывал раньше ни в одной из прошлых поездок. Я понял, что меня гораздо больше беспокоят не туманные горы и зеленые поля, раскинувшиеся на берегах (обычные предметы изучения для туриста), а сами города, переходящие в предместья, и масса фабрик, построенных за эти годы (и продолжающих строиться) вдоль реки. Иными словами, растущее присутствие людей - там, где, как я знал, всего какую-то сотню лет назад были дикие пустоши - почему-то ложилось тяжелой ношей на мои мысли.
В течение всего завтрака я недоумевал, что могло заставить меня видеть все это совсем иначе, нежели прежде, и забеспокоился, не навсегда ли такая перемена. В чувствах своих я смог разобраться чутка получше, лишь когда выбрался после завтрака вместе с мисс Говард на прогулочную палубу покурить: именно наше недавнее открытие того, что Либби Хатч родилась и выросла в подобном окружении, и меняло мое восприятие местности, которую мы миновали, а заодно и проживающих здесь людей. Я начал соображать: это не просто некие тихие простые места, где люди живут близко к природе, вдали от уродства и жестокости городов, вроде Нью-Йорка, а лишь череда маленьких Нью-Йорков, где жители обречены ровно на то же унылое, а иногда и тошнотворное поведение, что и обитатели большого города. Лишь только это мрачное осознание начало доходить до меня, я с удивлением понял, что загадываю желание: желание о том, чтобы величественное запустение, по-прежнему царившее в горах, наподобие пурпурных Кэтскилл, высившихся вдали по левую руку, распространилось и ниже и поглотило уродливые маленькие гнезда людишек, растущие в речной долине. И это желание, как и мой новый страх, на самом деле никогда не покидало меня с тех пор.
И, разумеется, оно нисколько не изменилось в тот день, когда мы достигли среднего течения Гудзона и справа от нас склоны начали усеиваться поместьями старых голландских и английских речных семейств. Мистер Мур поднялся к нам, и оба они с мисс Говард, разглядывая эти вершины, притихли. Я знал, что у каждого из них имелась причина для грусти, ведь оба провели здесь немало времени в своем прекрасном печальном детстве. У мистера Мура пейзаж, похоже, вызывал воспоминания о брате, чья смерть так расстроила его и так рассорила остальных членов семьи (поскольку мистер Мур настаивал, что это они довели его брата до морфия и выпивки своим суровым голландским обращением). Мисс Говард же определенно думала о летах и осенях, что провела за охотой, стрельбой и прочими, по большей части мальчишескими занятиями вместе с любимым отцом, у которого не было сына (и рядом - никого из детей, с кем можно было бы разделить охотничьи пристрастия). Вышепомянутый отец несколько лет назад погиб в этих лесах в результате таинственного несчастного случая на охоте; поговаривали о самоубийстве. Но мисс Говард - которая так тяжело приняла сию смерть, что вынуждена была даже уединиться на курорте, - всегда пресекала подобные слухи. Так что, памятуя о вышесказанном, неудивительно было, что душевный настрой этой пары при виде проплывающих мимо высоких холмов и роскошных домов склонился к меланхолии. И хотя мы в итоге снова спустились вниз, дабы угоститься очень вкусным ланчем, и даже умудрились потом немного поиграть в глупые, но занимательные настольные игры, общее настроение в нашей компании осталось, что называется, сдержанным.
"Мэри Пауэлл" лишь ненадолго остановилась в Олбани, суетливом городе со множеством фабрик, железнодорожных путей и домиков рабочих, выстроившихся вдоль береговой линии: не та это была декорация, чтобы привести меня или кого угодно в более радостное расположение духа. Многие из пассажиров высадились в столице штата, остались лишь те, кто следовал обратно до Нью-Йорка, вместе с теми, кто направлялся дальше по мутным верховьям реки в Трой. Незаселенными до сих пор оставались лишь считаные мили между Олбани и Троем, и пышущие огнем дымные фабрики, кои мы миновали, вместе с огромными скопищами грязных несчастных рабочих, выходивших из них, будто лишний раз подчеркивали, что сельскую местность все больше портят человеческие мелочные и притом гадкие желания.
Что же до Троя, место это было процветающее, но унылое: дюжины его кирпичных фабрик и грузовых пароходов загрязняли реку, дабы даровать прочему миру новейшие механические устройства для локомотивов, стирки и садоводства. Когда мы сошли с "Мэри Пауэлл", над западной частью города начал заниматься прекрасный закат, отчего мне ужасно захотелось броситься туда, к этому тонущему огненному шару, прочь из города - и каким же ужасным оказалось разочарование, когда, добравшись до Объединенной станции и контор "Железнодорожной компании канала Делавэр-Гудзон", мы обнаружили, что вчерашняя жуткая буря поразила и эту часть штата, вызвав крушение поезда на ветке Трой - Боллстон-Спа. Завершения нашего путешествия приходилось ждать до утра, что означало ночь в ближайшей вокзальной гостинице: месте не самом худшем, разумеется, но все же удручающем для молодого человека, раздраженно жаждущего бежать от цивилизации в глушь.
На следующее утро поездка принесла мне какое-то облегчение, ведь стоило нам оставить позади Трой и его окрестности, путь наш пошел по сельской местности, намекавшей, сколь волшебной, похоже, была эта часть штата до того, как цивилизация врезалась в нее, точно сошедший с рельсов трамвай. Мы миновали обширные участки, похожие на древние лесные массивы, и парочку больших серебристых озер - но всякий раз за ними оказывалось скопление ферм или неугомонный маленький городок, и это вновь и вновь заставляло думать, что старый лес сдает позиции в битве за сей ландшафт. Вскоре кондуктор поезда объявил о приближении к Боллстон-Спа, а когда мы достигли городских предместий, я понял: вчерашнее настроение вновь вернулось, и, возможно, стало еще хуже - впрочем, я быстро сообразил, что это не самое плохое мировосприятие при въезде в столицу округа Саратога.