Он коротко усмехается, но тут же опять становится мрачно-серьезным. Непонятно каким образом, но этот короткий обмен фразами заставляет меня посмотреть на Хоби по-другому. Сейчас я вижу в нем явное сходство с Сетом и не только в том, что у обоих не сложилась семейная жизнь, но и в облике: те же мрачные, потухшие глаза, та же туманная недоговоренность относительно неудач. Неужели мы, питавшие такие радужные надежды найти свое уникальное место в мире, - самое несчастное поколение взрослых? Хоби говорит мне, что у него две дочери, старшая - студентка третьего курса Йельского университета. Больше он ничего не успевает сказать, потому что возвращаются Сингх и Мольто.
- Утром сюда явится Любич, - сообщает Мольто.
- Значит, объявляем перерыв до завтра?
Обе стороны соглашаются. К месту дачи свидетельских показаний подходят помощники шерифа и уводят, точнее, уносят Лавинию, которая по-прежнему не желает смотреть на Нила, несмотря на его пристальный взгляд и глупую улыбку.
Зима 1970 г.
Сет
Первые месяцы 1970 года были просто ужасными. Наша первая зима в Калифорнии, хотя вряд ли этот сезон можно было назвать зимой. Акации уже отцвели, после них начала цвести ледяника, росшая вдоль скоростных автострад. Однако все, кого я знал, были несчастны.
В доме Эдгаров царила суматоха. Ученый совет принял решение начиная с первого апреля провести слушания, чтобы определить, подлежит ли Эдгар увольнению за подстрекательство к беспорядкам, имевшим место на территории Центра прикладных исследований. Роль мученика подходила Эдгару как нельзя лучше. Здесь требовались все его излюбленные атрибуты: злость, самопожертвование, дисциплина. Его появления на публике характеризовались небывалым нервным возбуждением. Эдгар резко обличал ученый совет, обвиняя последний в преследовании инакомыслия. Однако дома его настроение было более двусмысленным и неопределенным. Во всеуслышание он высказывал свои опасения насчет осведомителей.
Что касается Джун, то у нее было еще более мрачное настроение. Неизвестно, что могли раскопать власти при более или менее тщательном расследовании, и такая перспектива ее отнюдь не радовала. Когда на Джун нападала отчаянная хандра, она принималась сыпать цитатами из различных древнегреческих трагедий, в инсценировках которых принимала участие в колледже.
Я по-прежнему выступал в роли няньки Нила и сделал кое-какие успехи в "Афтер дарк". Теперь я подметал офис и еще вставал спозаранку, в пять часов утра, четыре раза в неделю, чтобы набить газетами автоматы, разбросанные повсюду. Издателем "Афтер дарк" был лысый толстяк, всегда ходивший в брюках из полиэстра, которого звали Харли Минкс. Он внушал мне симпатию, и я даже находил Харли несколько забавным в его отчаянных попытках испытать жизнь из сплошной похоти и страсти, которая в столь ярких красках описывалась в его газете. В свободные от работы минуты я пересказывал ему кое-какие свои фантазии, посещавшие меня в балдежный час, и Харли убедил меня изложить парочку историй на бумаге. Он решил поместить их в виде серии комиксов. Каждая история растягивалась на три-четыре выпуска и сопровождалась рисунками в стиле Р. Крамба. Колонка получила название "Кинопутешествия" и, помимо теплого участия и поддержки издателя, не принесла никаких результатов, так как не привлекала внимания. Однако было чертовски приятно видеть свои строчки в газете. От этого даже немного кружилась голова.
В первом сериале рассказывалось о лидере А.В.1 и его сыне I.B.2. Описываемые события происходили в 2170 году. К тому времени, предполагал я, медицина одержит окончательную победу, и люди будут жить вечно. В результате Земля и обитаемые планеты превратятся в сплошное месиво из человеческих тел. Воспроизведение будет иметь место только с разрешения соответствующих органов и при обязательном условии, что один из родителей даст согласие на свою смерть, которая должна будет последовать через двадцать один год после рождения ребенка. В моей истории А.В.1 - человек, занимавший довольно высокое положение, решил, что ему не стоит выполнять такое условие, и поэтому у него осталась единственная альтернатива, допускаемая законом: пожертвовать ребенком. В конце первой части А.В.1 убеждает 1.В.2 поступить на службу в сороковую дивизию космического флота, зная, что на этом пути его сына, как и других воинов галактической милиции, поджидают смертельные опасности и потому возникшая проблема разрешится сама собой.
- Похоже на притчу или что-то в этом роде, - сказала Люси, когда я принес первый выпуск домой в балдежный час.
- Что-то в этом роде, - ответил я.
Сонни грустно положила газету на пол. Когда мы встретились взглядами, я увидел в ее глазах боль участия.
- А что произойдет с сыном? - спросила она.
- Скоро узнаем.
К этому времени в моей игре с призывной комиссией наметился эндшпиль, выражаясь шахматным языком. В надежде, что на парижских мирных переговорах произойдет внезапный прорыв, который позволит Никсону закончить войну, я стал хвататься за каждую соломинку. Так я подал заявление об освобождении от военной службы по религиозным мотивам и одновременно опротестовал вывод медкомиссии, признавшей меня годным. Когда все это не дало никаких результатов, я решил встать на воинский учет в Окленде. Уловка дала бы мне несколько недель отсрочки. Однако суть была не в этом. Главное - то, о чем я никогда не переставал думать, даже когда я развозил газеты по автоматам или смеялся вместе с Сонни, - мой побег. Окончательное решение было принято. Как только получу повестку о явке на призывной пункт, в тот же день сажусь в свой "жук" и беру курс на север.
По моим расчетам, это должно было произойти самое позднее в конце апреля. Я уже запасся дорожными картами и навел справки в организации Сопротивления. На границе я должен был сказать, что еду в гости к друзьям. Затем я остаюсь безвозвратно. Я знал одного парня, который, в свою очередь, знал другого парня, и этот другой обещал нанять меня поденщиком в сельхозпитомник неподалеку от Ванкувера. Мне предстояло копать землю и сажать саженцы до самого конца войны. А затем… кто знает? Мысль о том, чтобы на долгое время оставить США, пребывавшие в состоянии сумасшедшей турбулентности, органической частью которой я себя ощущал; предстоящий отказ от друзей, любимых блюд, своей музыки, от возможности навещать родителей, которые стремительно старели, - все это сводило меня с ума. Далекий мир политических абстракций вот-вот должен вторгнуться в мою жизнь и произвести в ней реальные и глубокие изменения. Однако я не мог свернуть с пути, на который, как мне тогда казалось, встал окончательно и бесповоротно. Я даже отказался поехать домой во время каникул, зная, что родители будут то устраивать невыносимые сцены, то подлизываться ко мне, пытаясь не мытьем, так катаньем заставить отказаться от своих планов. То, что я смог противостоять их мольбам и уговорам приехать повидаться, похоже, впервые убедило стариков, что я действительно готов действовать.
Сонни переживала свой собственный кризис. Предварительная защита ее диссертации была намечена на первое марта. Она без конца пропадала в библиотеке и возвращалась оттуда невероятно изнуренная и упавшая духом. По ее словам, она попала в безнадежную ситуацию. Главная беда была не столько в отсутствии идей, сколько в том, что у нее пропал интерес к работе. Под глазами появились мешки, а пальцы и края рукавов бесформенного свитера были запачканы чернильной пастой. Пару раз в неделю я помогал Сонни готовиться к защите и старался подбодрить ее, напоминая, что она талантлива и подает большие надежды. Однако от всех этих разговоров было мало толку. В феврале она попросила, чтобы предварительную защиту перенесли на более поздний срок, а затем, к моему беспредельному изумлению, два дня спустя Сонни бросила работу над диссертацией. Когда я прочитал ее письмо Грэму, в котором она отказывалась от стипендии аспиранта, у меня потемнело в глазах.
Я принялся ходить за Сонни по квартире.
- Да ведь ты же знаешь философию как свои пять пальцев! Гюссерль. Хайдеггер. Я смотрю на тебя и вижу, как на ЮНИВАКе вспыхивают все маленькие лампочки.
Пальцами я изобразил мерцание индикаторов, и Сонни улыбнулась.
- Именно к этому пониманию я и пришла, - сказала она. - Я здесь потому, что мне все легко дается. Но это же не причина, не стимул к деятельности, к тому, чтобы оставить пусть маленький, но свой след. Это не мое.
Она была в гостиной, где аккуратно расставляла на полках книги, наводя порядок в той части своей жизни, которая ныне была объявлена бесполезно потерянным временем.
- Ну и что теперь?
Сонни пожала плечами и скользнула отсутствующим взглядом по нашей обшарпанной обстановке. На полу лежал бельгийский палас из хлопка, имитация персидского. Краски на нем сильно поблекли после того, как мы несколько раз мыли его с помощью стирального порошка. Еще была старая двуспальная кровать с твидовым матрацем, которую сдвинуть с места можно было только усилиями двух человек, и кресло с подголовником и подушкой, обитое цветастым гобеленом, истертым и разошедшимся во многих местах, откуда через бахрому пузырилась тиковая основа. У стен неприступными бастионами стояли книжные шкафы.
- Я хочу путешествовать. Побывать в других городах и странах.
- Тогда почему бы тебе для начала не отправиться в Канаду?
По-моему, ей очень хотелось улыбнуться, однако Сонни сочла это неуместным, так как я говорил серьезно.
- Да, я могла бы, - согласилась она. Мы оба помолчали немного. - Я могла бы, - повторила она. - Я могла бы сделать многое, Сет.
Когда я попросил Сонни уточнить, что именно она имеет в виду, она достала из своей парусиновой сумки для книг информационный буклет Корпуса мира, глянцевую брошюру, которая попала ей на глаза где-то в кампусе. На обложке, в окружении красно-бело-синих цветов американского флага, красовалась цветущая, полнощекая молодая женщина. Я увидел в ней легкое сходство с Сонни.
- Еще неизвестно, примут ли меня туда, - сказала Сонни. - Ты же знаешь, в чем дело: программу основал Кеннеди, поэтому Никсон сокращает финансирование. По-моему, было бы просто здорово поехать в какую-нибудь отсталую страну, где все совершенно иначе. Я думаю об этом, и, не знаю почему, в меня вселяется оптимизм. - Говоря об этом, она держала руки скрещенными на груди.
- Но зачем? Чего ты добиваешься?
- Я хочу увидеть, в чем разница. Исследовать. Выбраться отсюда. Оказаться в иной среде. Я не желаю подводить свою жизнь под теоретическую базу. Ты понимаешь?
- Да, конечно. - Я насмехался над ней. - Делай то, что ты хочешь, девочка. Знаешь, а ты хуже меня. Я не могу разобраться во всем этом дерьме. Однако признаюсь в этом. Я чувствую, как меня шарахает сначала в одну сторону, а затем в другую. Но даже не могу представить себе, где ты. Ты traumhaft, мечтательница. Ты в Серф-Сити. Похоже, ты просто боишься сделать решительный шаг.
- Ну а если так? Боже, Сет, ты никак не можешь расстаться с обветшавшими, отгнившими понятиями среднего класса.
- О, только не нужно глубокомысленного теоретизирования. Думаешь, плохо быть преданным каким-то ценностям? Я другого мнения.
- Я по-прежнему верна своим идеям, Сет. Однако пойми, сейчас я нахожусь в состоянии духовного кризиса. Я хочу разобраться: кто я, что я и в чем мое призвание?
К этому времени мы уже перешли в спальню с круглыми окнами и покрытыми блестящей желтой глазурью узорами в виде ирисов на стенах. В холле работал обогреватель. Я рухнул на постель, отчего заскрипели все пружины матраца.
Наступила пауза, в течение которой мы никак не решались взглянуть друг на друга. Наконец я нарушил молчание:
- Послушай, Сонни. А как же мы с тобой? Ты об этом не подумала?
- О Боже, бэби! Я думала, думала. Конечно же, я думала об этом. Сет, я плетусь за тобой. Я поступаю так, как нужно только тебе, а не мне. Но я сама должна разобраться. Прости меня, Сет, я одна должна все осмыслить. Ты ведь понимаешь?
Я никак не мог поверить. Будущее. Ужасное место, где моя жизнь распадалась на части. Наконец я был там.
После Нового года прошла пара недель, и вот как-то посреди ночи вдруг зазвонил телефон. Проснувшись, я сначала подумал, что стряслась беда с кем-либо из моих родителей. Однако это был телефон, которым они не пользовались. Звонила Люси. Она просила меня приехать. В ее голосе звучала неподдельная тревога.
- Дела плохи, - объяснила она. - Совсем плохи. Похоже, у него поехала крыша.
Я никогда не замечал за Хоби пристрастия к алкоголю. Он учился на четвертом курсе и вовсю экспериментировал с галлюциногенами - ЛСД, грибами. Еще он любил брать напрокат мотоцикл и гонять по лесистым горам Гринвуд-Каунти. Однажды я закинулся тоже и испытал нечто невероятное: мне показалось, будто моя душа покинула тело и поселилась в кронах дубов, таинственно мерцая там, когда листва трепетала на ветру, показывая свою обратную сторону. Однако, как правило, я все же держался подальше от синтетических наркотиков.
Чертыхаясь, я вскочил с постели, наскоро оделся и побежал на Гранд-стрит, где они снимали квартиру. Люси стояла за дверью, съежившись не то от страха, не то от холода, и отгоняла их собаку, большую рыжую эскимосскую лайку по кличке Майти Уайт. Внутри квартиры все выглядело так, будто там прошелся смерч. Так всегда бывало в конце семестра, когда Хоби начинал готовиться к сессии.
В течение всего срока пребывания в колледже Хоби морочил голову отцу, старому Гарни, байками, будто он собирается поступать на медицинский факультет. Гарни, считавший, что лучше профессии фармацевта никакой другой нет и что сын должен идти по его стопам, естественно, был на седьмом небе от счастья. Те из нас, кто хорошо знал Хоби, понимали, что он интересовался фармацевтикой лишь в той степени, в какой это было необходимо, чтобы самому себе выписать рецепт. В конце концов он выбрал юридический факультет, чтобы хоть немного успокоить родителей и так как слышал, что учиться там не слишком обременительно и по каждому предмету только один экзамен. Ожидая призыва в армию, Хоби окончательно забросил учебу и перестал сдавать зачеты и письменные работы. Однако теперь, когда в лотерее ему выпал счастливый номер, требовалось срочно наверстывать упущенное, а до первого экзамена оставались считанные дни. По гостиной - на полу, подоконниках, столе, диване - были разбросаны учебники и конспекты, а в воздухе смердело застоявшимся табачным запахом от сигарет, которые он начинал курить в конце каждого семестра. По его просьбе все друзья, летавшие домой на каникулы, забирали с собой небольшие пачки сигарет - по четыре штуки в каждой, - которые на борту самолета приносили вместе с обедом. Примеры подобного попрошайничества я неоднократно наблюдал еще в Истоне. Хоби вечно клянчил у студентов в общежитии конспекты лекций, которые он пропустил, или учебники, на которые у него почему-то никогда не находилось денег. В результате ему всегда удавалось закончить сессию с лучшими, чем у меня, результатами.
Теперь Хоби сидел на диване напротив двери. Этот предмет мебели с мягкими истертыми боковинами и обивкой из простой плотной ткани видал виды и сменил немало хозяев, прежде чем попал к моему другу. Хоби плакал. Щеки блестели от слез, руки бессильно свисали между коленями. Он смотрел на экран телевизора, который в соответствии с требованием его стиля жизни стоял очень близко. Показывали старый фильм с участием Хэпберн и Трейси.
Люси объяснила, что ее друг стал жертвой экспериментов, для проведения которых он избрал в качестве химлаборатории собственную голову: Хоби вколол себе дозу какой-то синтетической дури, а затем на гарнир понюхал порошок, взятый у Кливленда.
- Он впал в безумие. Стал бросаться всем, что попадало под руку, и плести всякую околесицу.
- Он въехал в тему?
- Послушай сам. - В редком для нее приступе отчаяния Люси закатила глаза.
У дивана валялась разбитая вдребезги рамка с фотографией, на которой была запечатлена вся семья Хоби. Я осторожно подсел. Хоби был одет в безрукавку с дизайном, разработанным им самим - анатомически правильное изображение сердца и легких, ярко выделяющихся над надписью черными буквами: "Будь моим донором". Эти безрукавки он лично изготавливал и продавал в Истоне.
- Итак, мистер Гордон, вам удалось обнаружить какой-либо след существования злого императора Мина?
Я посмотрел другу в глаза и увидел, что мой вопрос разлился в его мозгах на множество мелких шариков, наподобие ртути. Мне всегда доставляло удовольствие беседовать с Хоби, когда тот был в трансе, а я, наоборот, чист как стеклышко; тогда на короткое время ко мне переходила роль лидера в наших запутанных отношениях.
- Ну, что там мелькает на экране, дружище? Что так удручает тебя?
- Эй, парень, ты знаешь.
Под воздействием наркотиков он становился мягче и спокойнее, терял обычную резкость и колючесть. Круглое лицо казалось распухшим от слез.
- Ты в теле? - спросил я.
Ранее Хоби испытывал интересные ощущения во время галлюциногенных путешествий, становясь другим человеком. Так он был женщиной, которая жила в четырнадцатом веке во французском городе Авиньоне и ткала гобелены для папы, а затем его душа переселилась в тело непальского крестьянина Притви Прадиямны, жизнь которого была переполнена злобой и досадой. Изо дня в день, шагая за быками, он проклинал судьбу, не позволившую ему в отличие от брата стать монахом. Теперь в глазах Хоби появились огоньки.
- Все плохо, - сказал он мне.
- Ты имеешь в виду кокаин?
- Кокаин? Угу. И кокаин тоже. Все, буквально все. В моей башке такая мешанина, что можно с ума сойти. Наркотик.
Он действительно перестарался. Я сказал ему об этом, и он тут же ополчился на меня.
- Нет! Ты знаешь, почему я вот уже пять лет балуюсь наркотиками? Знаешь? - Хоби вскочил на ноги и навис надо мной. - Я убивал боль, парень, хотел избавиться от нее! Я игнорировал факты! Ты знал?
- Нет.
- Ты не знал?! - надсадно прокричал он, простирая свои длинные руки. Люси, сидевшая на кухне, с тревогой заглянула в гостиную. После того как я пришел, она спряталась там, предпочитая не вмешиваться. Ее лицо было перепачкано разводами от туши для ресниц.
- Дружище, есть нечто, о чем я никогда не хотел разговаривать с собой. И ты знаешь это. Знаешь, что это?
- Нет.
- Он не знает, что это! - заорал Хоби, запрокинув голову к потолку. Там вверху он приклеил один из своих журналов, из уголка которого торчала бумажка с надписью: "Закон превыше всего".
Хоби повернулся ко мне так резко, что я отшатнулся.
- Я - черный человек, - объявил он и тут же был охвачен бурным приступом рыданий, который, впрочем, быстро прекратился. - Ты знаешь, что значит быть черным? Знаешь?
Поскольку я вырос в доме жертв холокоста, страдания, являющиеся результатом расовой ненависти, всегда вызывали в моей душе особый отклик. Я стал напоминать Хоби о своих усилиях, митингах, маршах, в которых я принимал участие вместе с родителями. Это еще больше распалило его.
- Ерунда! Думаешь, если ты расхаживал по улицам с плакатами, призывающими людей к доброте и милосердию, так я должен послать тебе гребаную открытку с выражением благодарности? Что это могло изменить, парень? Просто прогулка на свежем воздухе.