Хоби лягнул ногой кофейный столик - безвкусную, аляповатую вещицу с поцарапанной поверхностью. Столик подскочил в воздух и стукнул меня по коленям.
- Я знаю, что этот долбаный мир жесток и несправедлив, дружище, - сказал я. - Однако он меняется. Он изменился, честное слово. Через двадцать лет в этой стране не останется трущоб. Бедные негры!
- Черные! Черные, парень!
Справедливости ради следует отметить, что именно отец Хоби, Гарни, как-то раз, когда мне было еще семь лет и я зашел к нему в аптеку, научил меня, что лучше говорить "негр", а не "цветной".
- Хорошо, черные. Бедные черные все равно что иммигранты, которые сошли с корабля в 1964 году. Они вновь прибывшие. Ты думаешь, что они не прыгнут в котел, который их переварит? Они перестанут говорить на диалекте, они…
- Диалект? Это наш язык, дружище. Это наша культура. Дерьмо! Знаешь, я просто не могу разговаривать с тобой на эту тему.
Хоби, тяжело ступая, вышел из комнаты. Люси и собака прижались к стене, когда он проходил мимо. Последовав за Хоби, я обнаружил его на задней веранде, деревянной пристройке, примыкавшей к кухне. Там стояла стиральная машина. Хоби принялся вынимать из нее мокрое белье. Достав три-четыре вещи, стал швырять их в ярко освещенную кухню наугад, не целясь. Рубашка прилипла к холодильнику. Носок повис на часах. Пара джинсов шмякнулась на пол, оставив мокрую полосу.
Увидев меня, Хоби выпрямился. В нем по-прежнему клокотала ярость.
- Америка - нация, зачатая в первородном грехе, и этот грех - рабство!
- Ладно, хватит, - сказал я. - Перестань капать мне на мозги своим нытьем насчет тяжелой доли негритянского населения. Мне все понятно. Кроме того, страдать пришлось не только неграм.
- Ты еще будешь тут рассуждать, кому пришлось хуже?
- Кому? О, пошел ты знаешь куда? Ведь я тут не стоял бы, если бы…
- Ах вот ты о чем! Ну да! Если бы весь этот белый гребаный мир не поднатужился и не дал Адольфу Гитлеру под зад. Ну а теперь давай-ка посмотрим сюда, на Соединенные Штаты Америки, парень. У нас тут суды Линча, изнасилования, поджоги. У нас Ку-клукс-клан и Советы белых граждан. У нас Булл Коннер спускает своих сторожевых псов на черных подростков, которые хотят посидеть в закусочной и съесть по сандвичу. А что сказали все они, эти европейские лидеры? "Мы получили очередную угрозу цивилизации". Не говори мне, приятель. Я уже тысячу раз слышал, что дело меняется к лучшему.
- Но ведь действительно так. Происходят изменения к лучшему. Даже рабство нельзя сравнить с полным уничтожением.
Люси, сидевшая в углу, сказала, что хрен редьки не слаще, и спросила, почему нужно выяснять, что из них хуже. Ни я, ни Хоби не обратили на ее слова никакого внимания.
- Наше рабство никогда не кончалось, - сказал Хоби. - Здесь мы всегда будем только рабами или детьми рабов. Мы никогда не будем свободны. Никогда! И об этом нельзя забывать. - Он стоял, опершись обеими руками о стиральную машину, и тяжело дышал, хватая ртом воздух.
- Мы с тобой никогда об этом не вспоминали.
- Дерьмо собачье! - выкрикнул он.
- Хоби, это в тебе говорит наркотик. Ты галлюцинируешь.
Очевидно, это было самое обидное из всего, что я сказал. Он схватил меня за рубашку и начал трясти. Я попытался вырваться - ничего не получилось. Я лишь сильно стукнулся челюстью о лоб Хоби. Из губы потекла кровь. Люси принесла мне полотенце и лед. Сев к кухонному столу, я приложил к губе лед, завернутый в полотенце. Хоби не обратил на это никакого внимания. Он подошел ко мне и заорал:
- Это не галлюцинации! Это моя долбаная жизнь!
Позже, рассказывая о случившемся Сонни, я как бы заново пережил все. Однако больше всего меня поразила не вспышка агрессивности Хоби, а та инстинктивная легкость, с которой я ухватился за жизненный опыт своих родителей, как за свой собственный. Меня возмутило, что именно Хоби посмел забыть о печальных моральных уроках моего наследия.
Отношения между нами не то чтобы испортились, но в них вкрался холодок, который так там и остался. Я уже достаточно изучил Хоби, чтобы не ждать от него извинений, однако он даже пальцем не пошевелил, чтобы я опять почувствовал себя другом. Он стал все реже наведываться к нам с Сонни на балдежный час, и Люси часто приходила без него. Мы плыли по течению времени. Двенадцатого марта был мой день рождения, и вечером мы снова попытались залатать течь в корабле нашей дружбы. Вчетвером мы отправились в небольшой вьетнамский ресторанчик, который Хоби обнаружил в Сан-Франциско. Фирменными блюдами этого заведения, находившегося в дыре стены на Ван-Несс, были весенние булочки и острые супы. Владельцы, католики, по случаю Марди-Гра - вторника на масленицу - украсили зал ветками с позолоченными листьями.
- Три великие кухни, - возвестил Хоби. - Китайская, индийская, французская. И только одно место, где они встретились. Мы бомбим лучших в этом гребаном мире поваров.
Специально ради этого случая Люси украсила волосы блестками, а для каждого из нас принесла обернутые в фольгу цепочные колеса. Сонни подарила мне последний альбом "Битлз" "Эбби-роуд". Мы все пили китайское пиво. Хоби сказал, что такого хорошего настроения у него не было с тех пор, как он бросил нюхать кокаин. Эта новость чрезвычайно обрадовала нас, в особенности Сонни.
- Без балды, парень, - сказал Хоби. - Я стряхнул с себя эти шоры, полностью выскочил из мешка, на котором написано: "За правое дело белых".
Несмотря на то что внутренний голос советовал мне не делать этого, я все же не удержался и спросил, что он имеет в виду.
- Американские пакости, парень. Белые люди уничтожают цветных людей по всему земному шару начиная с шестнадцатого века, захватывают их земли, убивают их или превращают в рабов. Война во Вьетнаме и война на американских равнинах - это одно и то же, дружище. Думаешь, чистая случайность, что наши вояки во Вьетнаме называют территорию, находящуюся под контролем Национально-освободительного фронта, "Страна индейцев"? Думаешь, мы сбросили атомную бомбу на желтых ребят в Японии, а не на белых в Германии, тоже волей случая? А теперь, дружище, получается, что одной планеты мало и вы собираетесь колонизировать гребаную Луну!
Империалистические козни, сказал Хоби, видны везде, и не только в больших масштабах, как во Вьетнаме, но и в типично мелких, с виду безобидных моментах повседневной жизни. Теперь Хоби был убежден, что рафинированный сахар является продуктом коварной политики олигархов, угнетателей Кубы и Гавайских островов. Именно они подвергли сахар очистке, превратив его из коричневого товара в белый. Ведь это соответствовало основному расистскому подтексту американской жизни. То же самое относилось к кокаину.
- Белый, - сказал Хоби. - Пристойность, чистота и достоинство. Нам все время вдалбливают в мозги: белое - правильное. Посмотри на этих недоносков, которые каждый день ходят на работу в белых рубашках и моют руки белоснежным мылом. Подумай, - сказал Хоби повелительным тоном. - Подумай, парень!
Довольно долго я смотрел на него, а затем сказал, что он, как попугай, повторяет пропагандистские штампы "Черных пантер". Это его сильно задело.
- Да это же могучие, черные, богатые силы духа! - вскричал он. - Пораскинь своими жалкими куриными мозгами. "Пантеры" - это то, что Америка не хотела видеть целых четыреста лет. Это американские мужчины с огромными мощными ружьями, которые не бегут, не прячутся, но говорят: "А ну, посторонись, ублюдок, мать твою, я хочу взять то, что принадлежит мне по праву".
- Оказывается, ты полный идиот, Хоби, если не хуже, - сказал я. - Неужели ты окончательно спятил?
- Парень, - ответил Хоби, - ты даже не можешь увидеть меня таким, какой я есть. Если я не просто смышленый негр с ушлыми повадками и хорошо подвешенным языком, то ты уже в тупике, не зная, что думать и как меня воспринимать. Ладно, пойдем. Здесь нам больше нечего делать, - сказал он Люси и вышел из ресторанчика.
Я посидел с полминуты, проклиная себя за черствость и невыдержанность. Молча, глазами попросил у Сонни и Люси сочувствия и поддержки и, не дождавшись никаких комментариев, выскочил на улицу. По обе стороны улицы располагались приземистые здания серовато-коричневого цвета. Хоби стоял на тротуаре среди людского потока и наблюдал за извивающейся нескончаемой змеей из сотен машин, вползавшей на гору Ван-Несс. На углу улицы находился бар, стилизованный под девятнадцатый век.
- Если я высказался в духе, оскорбительном для твоих убеждений, то должен извиниться перед тобой. Прости меня, дружище, - сказал я ему. - Сейчас на меня навалилась куча проблем, ты же знаешь. Но я понимаю тебя. Я с тобой. Я всегда был на твоей стороне.
- Ты не будешь там вечно, приятель. Никто, ни один белый не будет с нами навсегда.
- Почему же?
- Эта страна для тебя, парень. Для тебя.
- Вот как? Так, значит, поэтому мне приходится убегать из нее?
- О, ты знаешь. Проходит время и…
Я не мог поверить своим ушам. С языка у меня сорвалось обидное слово.
- Ладно, - сказал он. - Я говорю, как оно есть. Я знаю, что в данную минуту ты против существующего порядка, потому что тебя хотят призвать в армию и подставить твою задницу под пули.
- Правильно, а ты играешь роль объективного философа. Тебя волнует дискриминация, которой подвергается цветное население, потому что ты негр - или черный, как ты любишь говорить. Хотя не знаю, какое слово ты предпочитаешь на этой неделе.
- Все равно будет так, как я сказал, парень. - Он стукнул кулаком по ладони. - Через двадцать лет ты будешь богатым, толстым и белым, а я по-прежнему буду негром или как там это называется.
- А я буду долбаным канадцем.
Я понял все и сразу. Теперь пелена спала с моих глаз. Мы вместе учились в колледже, мы везде были вместе. Мы были детьми, играли в обычные мальчишеские игры - в футбол в осенний ветреный день, боролись, - и он неизменно одерживал верх, сев мне на горло или пустив мне из носа кровь. Мы хвастались друг перед другом первыми лобковыми волосами, когда учились в младших классах средней школы. В старших классах мы подружились с Джоном Савио по прозвищу Чудак, который катал нас по сельским дорогам в принадлежавшем его матери "фарлене" - с трехступенчатой коробкой передач. Он никогда не смотрел на спидометр и гнал вперед, пока из-под капота не начинал идти дым. В колледже мы по меньшей мере дважды в неделю всю ночь напролет дискутировали на различные темы, начиная от лезвия Оккама и кончая разными доказательствами существования Бога. Особенно нас интересовали гипотетические последствия открытия такой формы жизни на Земле, которая действительно была бы Адом. Мы гордились тем, что были инициаторами легендарного водного сражения в Истоне между первокурсниками и второкурсниками. Мы экспериментировали с большими дозами анаши и бензедрина в надежде увидеть в своих умах то, что имел в виду Эйнштейн, когда сформулировал постулат об отношениях материи и времени. Мы прошли через все это вместе. Однако теперь наша дружба дала трещину, которую вряд ли можно было залатать. И мне было очень больно.
Я превратился в настоящего зануду, постоянно приставая к Сонни с уговорами поехать со мной в Канаду, которая в моем воспаленном мозгу стала вожделенной целью. Это был фетиш, без которого я не мыслил себе своего существования. Я нуждался в утешении любовью, мне было нужно тело Сони, которое я мог бы держать в руках. Мне нужен был человек, которому я мог бы верить, на которого мог бы беспредельно положиться. Если бы она согласилась, я бы поехал в ту же минуту.
Сонни по-прежнему не давала мне определенного ответа. Я знал, что ей хотелось предстать в своих глазах отважной и справедливой. Однако вскоре она устроилась на работу официанткой в бар "Робсон", где умели готовить только яичницу на ветчине, и продолжала ждать ответа на заявление, отосланное в Корпус мира. Времени у меня оставалось все меньше и меньше, и я настаивал на окончательной ясности. Реально лишь то, твердил я ей снова и снова, насколько крепко она ощущает связь со мной. А Сонни обычно сидела в гостиной с закрытыми глазами, стараясь не потерять самообладание из-за моей тупости.
- Сет, дело не в том, какие чувства я испытываю к тебе. Мне двадцать два года. Если бы мне было тридцать два или сорок два и мы бы все время жили вместе, это было бы совсем другое дело. Однако я хочу жить своей собственной жизнью. Я никогда не лгала тебе. Никогда не изменяла тебе. Правильно?
- Сонни, сейчас у меня нет выбора.
- Я знаю, бэби, и именно поэтому мне тяжело принимать окончательное решение. Потому что ты совершаешь мужественный поступок. И я поддерживаю тебя. Однако я много думала об этом. Часами и даже днями. И вот что хочу сказать тебе. Да, это очень важно, но если бы ты принимал какое-то другое важное решение - ну, например, поступил где-нибудь в аспирантуру или нашел какую-то интересную и перспективную работу, - неужели ситуация в таком случае была бы иная? Например, кто-то предложил бы тебе работу сценаристом в Голливуде. Ведь ты бы поехал. Верно? И ты бы ожидал, что я, не говоря ни слова и не думая о своих планах, последую за тобой.
В большинстве случаев такие дискуссии заканчивались острыми ссорами. Дело доходило до обвинений в эгоизме и оскорблений. Без Хоби я чувствовал себя одиноким, а мои родители сходили с ума, волнуясь за меня. Как-то раз - это было в конце марта - мы с Сонни вернулись домой довольно поздно из кино и услышали еще на пороге, как жалобно тренькает телефон на второй линии. Это была мать, которая все еще надеялась повлиять на меня. Она не давала мне покоя, звонила почти каждый день, то упрашивая вернуться домой, то просто интересуясь, не нашел ли я каким-то чудесным образом альтернативу отъезду в Канаду.
- О, черт возьми! - У меня совершенно не было настроения разговаривать с ней.
- Не снимай трубку, - предложила Сонни.
Однако я все же подошел к телефону. Как ни странно, но на другом конце оказалась не мать, а отец. После обмена дежурными фразами он приступил к делу:
- Твоя мать сказала мне, что если ты приведешь в действие свой план, то у нас не будет выбора, кроме как последовать за тобой, где бы ты ни обосновался. Так она считает.
Последовала довольно продолжительная пауза. Идея показалась мне абсолютно нелепой и бессмысленной. Мои родители никогда не ездили в отпуск, никогда не покидали пределов округа Киндл. Путешествия давно уже потеряли для них всякую притягательность.
- Ты шутишь.
- Напротив, я никогда еще не был так серьезен.
- Она сошла с ума, - выдавил я из себя.
- Разделяю твое мнение, - ответил отец.
Мать, вне всякого сомнения, стояла поблизости и с тревогой вслушивалась в наш разговор, прикрыв рот рукой.
- Ты пытался отговорить ее?
- Неоднократно.
- Но ведь ты не поедешь, не так ли?
- Я? У меня здесь бизнес, как хорошо тебе известно. Начать все заново в другом городе - не говоря уже о другой стране - в моем возрасте немыслимо.
О том, чтобы отойти от дел и жить на пенсию, не могло быть и речи. Без потока доходов отец чувствовал бы себя как рыба, выброшенная на берег.
- Ну и что же тогда?
- Твоя мать полна решимости.
- Но она не может ехать без тебя. Кто будет заботиться о ней?
Отец ответил не сразу.
- Я не знаю, как именно она представляет себе это. Вероятно, думает, что рядом с ней будет ее сын.
Капкан, который я поставил сам себе, захлопнулся. Впору было завыть от безысходности.
- Она будет разговаривать со мной?
Осведомившись у нее на этот счет, он сухо сообщил мне:
- Нет. Дело решенное и обсуждению не подлежит. Точка.
У меня голова шла кругом, и все же во мне теплилось некое подобие сочувствия или даже жалости к отцу. Он казался собранным, почти беззаботным, однако если бы мать покинула его, он - я был уверен в этом - погрузился бы в океан невеселых переживаний. Всякий выход из дома был бы сопряжен для него с гневом и паранойей.
- Сет, я надеюсь, это служит наглядной иллюстрацией. - Отец умолк на несколько секунд, а затем заговорил снова. Его голос дрожал то ли от ярости, то ли от унизительной необходимости упрашивать меня. Однако все же он нашел в себе силы закончить: - Надеюсь, ты пересмотришь свое решение.
Немного помолчав, я сказал ему наконец то же, что и всегда:
- У меня нет выбора.
- Это не план! - вскричал он. - Это сумасшествие! Ты совсем не отдаешь себе отчета в своих действиях. На что ты будешь существовать? Как будешь жить? - спросил он. Для него этот вопрос всегда был главным. - Ты не сможешь прокормить даже себя, а не то что двух человек.
- Мама не поедет, - сказал я. - Ты же знаешь, что она не поедет.
- Наоборот, - возразил он. - Разве ты не видишь, что происходит?
Разумеется, я был в состоянии понять это, пусть и не сразу. Тридцать с лишним лет мать безоговорочно признавала непререкаемый авторитет отца, его тысячу правил, но это признание было своего рода платой за то, что он гарантировал безопасное существование ей и мне. Теперь же, если он не мог соблюдать дальше это соглашение, она считала себя жертвой обмана. Апеллировать к ее благоразумию, говорить, что она подвергла опасности собственную жизнь, было бесполезно, потому что ее жизнь не имела для нее значения. Она давно уже согласилась на существование, в котором для нее не было никакого удовлетворения, причитавшегося ей в силу естественного права. Ее кредо было простым: "Моя страна - это мой ребенок. Он - мой долг. Моя жизнь". Она выжила только ради будущего. Каким бы мрачным оно ни казалось, я знал, что она последует за мной. В то время как я все глубже осознавал эту реальность, отец выливал на меня ушат обличений:
- Знаешь ли ты, что такое быть эмигрантом без единого цента в кармане, без всяких средств к существованию, да еще в стране, которая для тебя чужая? У меня есть кое-какой опыт по этой части. Война - не единственная поганая вещь в жизни, Сет. Я скажу тебе то же, что сказал твоей матери: если ты выберешь этот курс, если ты перейдешь эту границу, не рассчитывай потом на какую-либо помощь с моей стороны.
- Я вовсе не так глуп, папа. Поверь мне.
- Конечно. Ведь ты у нас всезнайка, Сет.
- Я никогда не буду просить у тебя денег. - Теперь обнажилась абсолютная суть того, что было между нами. - Подчеркиваю: никогда. Ты слышишь меня?
Он не слышал. Он уже положил трубку.
Кто-то сказал, что деньги - это корень всех зол. Для моего отца они имели не только это, но и гораздо большее значение. Первоначально он был заурядным профессором экономики в университете, но затем начал консультировать банки и брокерские фирмы, стал одним из лучших специалистов страны по находящейся в обращении денежной массе. В результате всю жизнь я слышал от отца теоретические рассуждения: как деньги являются средством, манипулируя которым каждый старается получить то, что он хочет, и чем больше ты чего-то хочешь, тем более заплатишь. Это своего рода могучая, полноводная река жизни, куда вливаются все желания. Слишком идеальная, с моей точки зрения, теория, которая игнорирует такие вопросы, например, как: сколько каждому нужно для начала или что имел в виду автор слов песни, заявив, что лучшие вещи в жизни достаются бесплатно. Однако эта теория хотя бы признает, что если вам нужны деньги, значит, вам действительно нужно что-то еще. Что было нужно моему отцу, я не мог толком понять.