"О да! - Он осклабился острозубой ухмылкой. - Еще как уверены!"
Ладно, значит, Вайсс отправится на Кубу и продемонстрирует там Декстера. Но мне требовалось нечто более убедительное, чем молчаливая уверенность. А какие у меня доказательства, помимо рисунков, которые, возможно, и в суде не стали бы рассматривать? Конечно, рисунки довольно интересные - к примеру, картинка с шестигрудой женщиной буквально засела у меня в голове…
Я вспомнил этот рисунок, и тут в прорезь звякнула очень большая монета.
Между страниц там лежал еще один листок бумаги. Расписание рейсов из Гаваны в Мехико.
На всякий случай - если придется срочно смываться. Если вы - ну просто гипотетически - только что разбросали несколько странных трупов в окрестностях самой дорогой гостиницы города.
Я полез в блокнот, выудил листок с расписанием и выложил на стол перед Чатски.
- Обязательно поедет!
Чатски взял листок, развернул и прочел:
- Авиакомпания "Кубана".
- Из Гаваны в Мехико, - вставил я. - Чтобы сделать что задумал и смыться по-быстрому.
- Возможно. Да, возможно…
Он склонил голову набок и задумчиво посмотрел на меня:
- Есть у тебя предчувствие?
Если честно, предчувствовал я обычно только приближение обеда. Но ради Чатски я раздвинул границы воcприятия, подключил своего Пассажира и почувствовал, что сомневаться не в чем.
- Поедет, точно, - подтвердил я вслух.
Чатски нахмурился и снова посмотрел на рисунок.
- Да-да… - Он поднял голову, подвинул расписание ко мне и потребовал: - Идем, с Деборой поговорим!
Моя сестра смотрела в окно (хотя с кровати ей, кажется, ничего не было видно), а по телевизору мелькали картинки нереального веселья. Вот только Дебс не обращала внимания на радостную музыку и восторженные вскрики, доносившиеся из телика. На самом деле, если судить исключительно по выражению ее лица, можно было подумать, что она вообще никогда в жизни не веселилась и начинать не собиралась. Когда мы вошли, она равнодушно окинула нас взглядом, узнала и сразу же отвернулась обратно к окну.
- Не в настроении, - прошептал мне Чатски. - Такое иногда случается после ножевых ранений.
Судя по шрамам на его лице и по всему телу, Чатски знал, о чем говорит, так что я лишь кивнул и приблизился к Деборе.
- Привет! - воскликнул я с наигранной жизнерадостностью, которую положено демонстрировать у постели больного.
Она повернула голову: безжизненное лицо, глубокая пустота в глазах - словно отражение ее отца, Гарри. Я уже видел такой взгляд прежде, из синей глубины поднялось воспоминание…
Гарри умирал. Странное для всех нас зрелище - поверженный Супермен. Он ведь должен быть выше человеческих слабостей. Но последние полтора года он умирал, очень медленно, приступами, и вот приблизился к финишной черте. Он лежал в хосписе, и медсестра задумала ему помочь. Она специально стала вкалывать все больше обезболивающего, доводя до смертельной дозировки, и впитывала умирание Гарри, наслаждалась тем, как он тает. Отец догадался и рассказал мне. О, счастье! Какое блаженство! Гарри разрешил мне сделать эту медсестру своей первой человеческой игрушкой, первой жертвой, которую я увлек с собой на Темную Игровую Площадку.
И я это сделал. Мне досталось несколько часов чуда, открытий и восторга, прежде чем Первая Медсестра повторила путь всего тленного. Наутро я отправился с отчетом в хоспис, к Гарри, переполненный алмазной темнотой от случившегося.
Я влетел, буквально не касаясь земли, в палату к Гарри; он открыл глаза, взглянул в мои и все увидел - увидел, как я изменился, как сделался тем, во что он меня превратил… И его глаза наполнились безжизненностью.
Я испугался, что отцу опять плохо.
- Что с тобой? Врача позвать?
Он закрыл глаза и медленно, слабо качнул головой.
- Что случилось? - Мне казалось, что, поскольку я еще никогда так хорошо себя не чувствовал, все остальные тоже должны хоть немного порадоваться.
- Ничего, - ответил Гарри затухающим, безвольным голосом. Потом снова открыл глаза и посмотрел на меня все тем же вымороженным, пустым синим взглядом. - Значит, ты все сделал?
Я кивнул и даже чуть покраснел от неловкости.
- А потом? - спросил он.
- Все чисто, - ответил я. - Я очень аккуратно.
- Никаких сложностей?
- Нет! Все было замечательно! - выпалил я и постарался его успокоить: - Спасибо, папа!
Гарри вновь закрыл глаза и отвернулся. Я почти не слышал следующих шесть или семь вдохов-выдохов. А потом он пробормотал:
- Что я натворил… О Боже, что я натворил…
- Папа? - Он никогда так не говорил при мне раньше, не призывал Бога, не выглядел таким измученным и растерянным, и все это было настолько тревожно, что даже слегка рассеяло мою эйфорию.
Но отец только покачал головой, ничего не добавив.
- Папа?..
Он все качал головой, болезненно, с усилием… и лежал тихо и молча долго, очень долго, целую вечность. Наконец открыл глаза и посмотрел на меня; именно тогда я увидел ту ледяную мертвую синь, без всякой надежды, без света.
- Ты то, - проговорил он, - что я из тебя сделал.
- Да! - согласился я, хотел опять его поблагодарить, но он мне не дал.
- Ты не виноват. Это все я.
Тогда я не понял, о чем он, и начинаю понимать лишь теперь, через много-много лет. Мне до сих пор жаль, что я ничего больше не сказал и не сделал, что-нибудь совсем простое, чтобы помочь Гарри уйти в окончательную темноту без тревог; несколько аккуратно продуманных слов, чтобы развеять его сомнения и наполнить синие пустые глаза светом солнца.
Вместе с тем, спустя долгие годы, я понимаю, что таких слов не существует - ни на одном известном мне языке. Декстер - изначально и навсегда вещь в себе, и если Гарри это увидел на закате жизни и испытал последний натиск ужаса и вины… что ж, мне очень жаль, но что тут поделать? Умирая, мы все приходим к болезненному осознанию, и далеко не всегда к осознанию какой-то особой истины… нет, просто приближающийся конец заставляет людей думать, что им открывается некое великое прозрение.
Можете мне поверить - уж я-то знаю, как ведут себя перед смертью. Если бы мне вздумалось записывать все то странное, что я слышал от своих особых товарищей по играм, когда я помогал им преодолеть черту, - получилась бы очень интересная книга.
Да, мне было жаль Гарри. Но что я - юное, неловкое, начинающее чудовище - мог сказать, как облегчить ему уход?
И вот, спустя годы, я увидел тот же самый взгляд у сестры, и меня опять окатила печальная волна беспомощности.
Дебора отвернулась от нас и стала смотреть в окно, а я был способен только растерянно ухмыляться.
- Ради всего святого, - сказала сестра, не поворачивая головы. - Хватит на меня пялиться.
Чатски уселся на стул по ту сторону кровати.
- Она сейчас не в духе, - сообщил он.
- Иди в жопу, - без всякого выражения проговорила Дебс, чуть дернув головой в сторону Чатски.
- Послушай, Декстер знает, где искать того, кто тебя ранил.
Она лишь моргнула.
- Вот… и мы с ним могли бы его поймать… Хотели с тобой посоветоваться, - продолжал Чатски. - Как тебе?
- Как мне? - переспросила Дебора спокойно и горько, посмотрев на нас с такой болью во взгляде, что даже я почувствовал. - Ты правда хочешь знать, каково мне?
- Тише, все хорошо…
- Мне сказали, что я у них на операционном столе умерла, - перебила она. - Так вот, я до сих пор как будто мертвая! Я не знаю, кто я, и зачем, и почему, я просто… - По ее щеке скатилась слеза. Мне стало страшно. - Наверное, он вырезал из меня все самое важное! Я не знаю, вернется ли это все снова!
Дебора опять отвернулась к окну. Мне самому хотелось плакать, а ведь я не такой.
- Я не плачу, ты же знаешь, Деке! Не плачу! - тихо всхлипывала она, а по щеке скатилась новая слеза, по еще влажной дорожке от первой.
- Все хорошо, - повторил Чатски, хотя что уж тут хорошего.
- Мне кажется, что я всю жизнь неправильно жила! - перебила она. - И я не знаю, можно ли теперь быть копом…
- Тебе станет лучше, - обещал ей Чатски. - Просто нужно подождать.
- Поймайте его! - воскликнула она и посмотрела на меня с намеком на свою прежнюю, привычную злость. - Поймай его, Декстер! И сделай то, что должен!
Дебс взглянула мне прямо в глаза, потом снова отвернулась к окну.
- Папа был прав, - прошептала моя сводная сестра.
Глава 30
Так оно и вышло, что на следующий день, рано утром, я оказался в небольшом здании на краю летного поля в Международном аэропорту Майами. Я сжимал в руках паспорт на имя Дэвида Марси, а одет был в наряд, который иначе, чем спортивным костюмом, и не назвать, причем зеленого цвета и с ярко-желтым ремнем. Рядом со мной стоял мой собрат по баптистской церкви и руководитель по миссионерской работе, преподобный Кэмпбел Фрини, в не менее чудовищном наряде и с улыбкой настолько широкой, что она как будто изменила форму его лица и скрыла некоторые шрамы.
На самом деле я не слишком озабочен модными нарядами, но даже у меня есть некоторые базовые понятия о пристойности… однако то, что было на нас надето, просто втаптывало все мои представления в грязь. Я, разумеется, пытался спорить, но преподобный Кайл объяснил мне, что выбора нет.
- Нужно выглядеть как положено, парень, - заявил он, оправляя свою красную спортивную куртку. - Баптисты-миссионеры одеваются именно так.
- Разве нельзя нам побыть пресвитерианцами? - с надеждой спросил я.
Чатски лишь покачал головой.
- Такая уж у нас легенда, придется следовать… И не поминай через слово Иисуса, они так не делают. Просто улыбайся почаще, будь доброжелателен, и все получится. - Он протянул мне еще один листок бумаги. - Вот, письмо из министерства финансов - разрешение поехать на Кубу для миссионерской работы. Не потеряй.
Все те недолгие часы, которые прошли с того момента, как он решил свозить меня в Гавану, до нашего утреннего прибытия в аэропорт, Чатски просто фонтанировал полезной информацией - даже не велел мне пить воду из-под крана (достаточно нелепо, на мой взгляд).
Я едва успел придумать для Риты правдоподобное объяснение: мол, у меня срочное дело, волноваться не о чем, и до самого моего возвращения возле дома будет дежурить коп. И хотя жене хватило ума не поверить в срочные дела по судмедэкспертизе, она приняла мое объяснение, успокоенная зрелищем припаркованной у нашего дома полицейской машины. Чатски со своей стороны тоже принял участие: он похлопал Риту по плечу и заявил:
- Не волнуйся, мы обо всем позаботимся.
Конечно, это еще больше ее запутало, поскольку Чатски уж точно не имел к судмедэкспертизе никакого отношения. Но в целом у нее как будто сложилось впечатление, что мы делаем какие-то жизненно важные вещи ради ее безопасности и что скоро все станет хорошо, так что Рита почти не плакала, только обняла меня на прощание.
…Мы вышли к взлетной полосе, сжимая в руках фальшивые документы и настоящие билеты, и, вдосталь потолкавшись с остальными пассажирами, загрузились в самолет.
Чатски - то есть преподобный Фрини - занял место у прохода, но был настолько массивно сложен, что буквально прижал меня к иллюминатору. Значит, в тесноте до самой Гаваны - мне даже не вздохнуть как следует, пока сосед не отойдет в уборную. Тем не менее это не слитком большая цена за возможность нести Слово Божье безбожникам-коммунистам. Я задержал дыхание и приготовился к взлету. Совсем скоро самолет задрожал, запрыгал на полосе и поднялся в воздух.
Лететь было недолго, и я не слишком пострадал от нехватки кислорода, тем более что Чатски большую часть времени шатался по проходу и болтал со стюардессой. Наконец мы приземлились на поле, которое бетонировали, очевидно, те же самые лодыри, что делали и Международный аэропорт Майами. Шасси каким-то чудом не отвалилось, и самолет подрулил к красивому современному терминалу, а потом покатился куда-то в сторону и, наконец, замер возле мрачного сооружения, похожего на автобусную остановку возле какой-нибудь старой тюрьмы.
Мы строем вышли из самолета на передвижной трап, спустились на поле и зашагали в приземистое серое здание терминала, оказавшееся внутри ничуть не более приветливым, чем снаружи. Повсюду маячили весьма серьезные, вооруженные автоматами усатые молодцы в форме. С потолка свисало несколько телеэкранов, по которым показывали что-то вроде кубинского ситкома в сопровождении настолько бурного закадрового смеха, что все американские аналоги сразу показались мне гораздо тоскливей.
Очередь пассажиров медленно ползла к будке. Что там происходит, я не видел - вдруг нас сейчас рассортируют по вагонам и, как скот, погонят в ГУЛАГ? Но Чатски не особенно волновался, а значит, мне тоже не пристало жаловаться.
Вскоре Чатски шагнул к будке и просунул свой паспорт в узкую прорезь внизу окошка. Никто не заорал на нас, не открыл огонь из автомата, а через несколько секунд мой спутник вновь получил свой паспорт и скрылся из виду. Настала моя очередь.
За толстым стеклом в будке сидел брат-близнец любого из солдат в зале. Он молча взял мой паспорт, открыл, посмотрел и, не говоря ни слова, сунул мне обратно. А я-то ждал допроса, боялся, что он попробует избить меня за то, что я капиталистический прихвостень… Я настолько поразился отсутствию всякой реакции, что просто застыл, пока человек за стеклом не погнал меня жестами прочь.
Тогда я сдвинулся с места, прошел мимо будки и попал в зону выдачи багажа.
- Ну что, парень? - Чатски стоял у неподвижной багажной ленты, на которой, как я надеялся, вскоре должны были появиться наши чемоданы. - Ты не испугался?
- Вообще-то я думал, будет хуже… Ну, они же нас терпеть не могут?
Чатски усмехнулся:
- Надеюсь, ты вскоре убедишься, что сам ты им нравишься, вот только правительство твое они терпеть не могут.
Я покачал головой:
- А разве это не одно и то же?
- Кубинская логика, - усмехнулся Чатски.
Я вырос в Майами и совершенно точно понял, о чем он: над "кубинской логикой" у нас потешалась вся кубинская диаспора не меньше, чем над эмоциональной несдержанностью Cubanaso. Лучше всего это объяснил один мой преподаватель в колледже. Я тогда выбрал курс поэзии в тщетной надежде понять человеческую душу, раз уж у меня нет своей. Преподаватель вслух читал нам Уолта Уитмена… до сих пор помню те строчки, квинтэссенцию человечности: "По-твоему, я противоречу себе? Ну что же, значит, я противоречу себе. Я широк, я вмещаю в себе множество разных людей". Преподаватель поднял взгляд от книги, проронил: "Превосходный образец кубинской логики!" - и, дождавшись, когда стихнет хохот, стал читать дальше.
Вот так: кубинцы не любят Америку, но любят американцев. Подумаешь, я каждый день с такой мыслительной эквилибристикой сталкиваюсь.
Тут что-то брякнуло, громкоговоритель рыгнул, и на багажной ленте стали выезжать чемоданы.
Вещей у нас было мало - лишь чистые носки на смену и дюжина Библий, - и мы потащили свои сумки к выходу, мимо тетеньки на таможенном посту, которой, похоже, интереснее было болтать с соседом-охранником, чем ловить пассажиров на контрабанде оружия. Она едва взглянула на нас и сделала выразительный жест рукой - мол, проходите, - ни на секунду не прерывая свой стремительный монолог.
Невероятно - мы на воле, вышли наружу, на солнце!.. Чатски свистнул такси - серый "мерседес", - к нам подскочил шофер в серой ливрее и фуражке в тон и забрал наши сумки.
Чатски сказал водителю:
- Отель "Националь"!
Тот закинул вещи в багажник, и мы уселись в машину.
На шоссе, ведущем в Гавану, мы заметили лишь несколько других такси, пару мотоциклистов, какую-то медлительную колонну военных грузовиков, и больше никого - до самого города. Зато там бурлила жизнь: древние автомобили, велосипеды, толпы людей, запрудивших тротуары, и какие-то очень странного вида автобусы - раза в два длиннее, чем обычные американские, спереди тягач, а сзади двугорбый прицеп. Автобусы были набиты под завязку, но я заметил, как на остановках туда с веселыми криками лезут еще.
- "Верблюды", - заявил Чатски, и я растерянно уставился на него.
- Что?
Он кивнул на этот странный транспорт:
- Их называют "верблюдами". Якобы за внешнее сходство, но, по-моему, за вонь внутри в час пик. Запихни в салон человек четыреста, после работы, без кондиционеров, да еще и окна не открываются!
Очаровательный кусочек информации - по крайней мере с точки зрения Чатски, - потому что ничего более интересного он так и не предложил, хотя мы ехали по незнакомому мне городу. Впрочем, моему спутнику явно прискучила роль экскурсовода. Тем временем мы пробились сквозь пробки и выехали на широкий бульвар вдоль берега. На высоком склоне, по ту сторону залива, показался старый маяк и какие-то зубчатые стены, а еще дальше в небо вился черный дым. Вдоль океана тянулась широкая набережная. Волны разбивались о камни, во все стороны летели брызги, но прохожие, очевидно, не боялись намокнуть. Люди самых разных возрастов сидели, стояли, прогуливались, рыбачили, лежали и целовались. Мы проехали мимо какой-то искривленной скульптуры и свернули налево, чуть в горку.
Вот и гостиница "Националь", все, как положено, на месте и фасад буквой "П", где вскоре будут демонстрировать ухмылку Декстера, если только мы не найдем Вайсса раньше.
Таксист подъехал к величественной мраморной лестнице, привратник в пышной адмиральской форме выступил вперед и хлопнул в ладоши, и к нашей машине побежали носильщики.
- Приехали, - непонятно зачем сообщил мне Чатски.
Адмирал распахнул дверь такси, и Чатски вылез наружу. Мне было позволено открыть дверцу самому, поскольку я сидел с другой стороны от мраморной лестницы. Я так и сделал и вышел из машины в самую гущу угодливых улыбок.
Чатски расплатился с водителем, и мы поднялись вслед за носильщиками по ступенькам отеля.
Холл гостиницы, выполненный, похоже, из того же самого мрамора, что и ступени, терялся в туманной дали. Нас заботливо провели к стойке мимо купы плюшевых кресел с бархатной бахромой, и лицо регистратора озарилось несказанной радостью.
- Senor Фрини! Как приятно снова вас видеть! - Он удивленно изогнул бровь. - Неужели приехали на фестиваль искусств?
Акцент у клерка был даже менее заметный, чем у многих жителей Майами. Чатски тоже явно обрадовался встрече и потянулся через стойку для рукопожатия.
- Как дела, Рохелио? Вот привез к вам новичка. - Он положил мне руку на плечо и подтолкнул вперед, как будто я застенчивый юнец, понуждаемый поцеловать бабушку. - Дэвид Марси, наша восходящая звезда! Какие проповеди читает!..
Рохелио почтительно потряс мне руку.
- Очень рад, senor Марси!
- Спасибо, - сказал я. - Хорошее у вас тут местечко.
Он опять легонько поклонился и принялся печатать что-то на компьютере.
- Надеюсь, вам у нас понравится. Если senor Фрини не против, я поселю вас на самом верху, поближе к завтраку.
- Отлично.
- Один номер или два?