6
- …Мама!.. А потом… потом их бабушка, бабушка Ани с Генкой… она меня выгнала!
Мять молчала. Она вообще была человек тихий, насмешливый, спорила мало и сдержанно. Могла показаться, что она улыбается, но на суховатом и строгом ее лице с чуть ввалившимися я щеками едва уловимо дрожали под кожей мускулы.
Саша в который раз рассматривает ее оценивающе и удивленно… Нет!.. Почему, почему все находят ее выдающейся красавицей?
Изящный овал лица, не меняющийся от возраста, голова безупречной формы чем-то похожа на головку тюльпана… но редкие волосы так гладко, так скучно, так скупо зачесаны!
Она наклонила эту свою безупречную, будто плоскую голову и, вздохнув, отхлебнула с шумом горячий кофе.
Мать пила кофе вприкуску, - так не пьют в их городе (кофе - не чай). Ее "прикуска" всегда раздражала его, ему казалось - мать помешалась на экономии. (Уж тогда бы и вовсе пила без сахара!) О том она и не помышляла, чтобы двигаться, пить или есть красиво (как полагалось цветку). Вздохнула, подумала и сказала, щуря свои блеклые большие глаза навыкате:
- Надо, видишь ли, вовремя останавливаться. Мальчик тебя попросил о помощи… Следовало, конечно, ее оказать. А дальше… Мы должны быть подле, когда нас об этом просят, а не навязывать себя пусть даже с тем добрым, что в нас заложено.
- Мама!.. Но когда я тонул - ты помнишь? - разве я просил о помощи?
- Это другое дело: жизнь! Людям сердечным, порядочным свойственно защищать и охранять жизнь.
- Ты не права! Не всякий попросит. Промолчит от отчаяния или недоверия к другому… Неужели мы должны ждать, чтоб нас просили?
- Не знаю. Это зависит от меры достоинства, что ли… Вмешиваться, вторгаться о чужие судьбы неделикатно.
- Значит, превыше всего человек должен ставить свое достоинство? Выше горя других людей?
- Да кто ты?! Бог, что ли? "Отец Вселенной"?.. Ты, право, очень самоуверен. Бывают случаи разные. Это, видишь ли, вопрос такта. А у тебя не всегда есть такт.
- А по отношению к тебе, мама?
- По отношению ко мне такт есть. Я поняла, что именно ты имеешь в виду. Но ты мне не склонен сочувствовать, ты даже не ждешь моего сочувствия. Разве ты не мог бы жить без меня? Мог бы. И преотлично!
Она сегодня была как-то необычно оживлена. Кажется, во всю жизнь мать с нам не говорила так много.
- Ма-ама!
- Да, да… Я знаю, что говорю. Мы, конечно, спрашиваем с матерей, больше спросить нам, может, и не с кого… Мать всегда, во всем без вины виновата, что бы на нас ни обрушилось. По той логике, что она дала нам жизнь. Что б не случилось, мы к ней обращаемся. Даже солдат… когда мать далеко. Это логика чувства, не разума. И самое удивительное - что мать слышит!
- Но неужели, кроме как с матери, мы не имеем права спросить ни с кого другого?
- Спрашивать - да. Но не требовать.
- А с друзей?
- И много друзей у тебя?
- Но ты же знаешь! Я в русской школе. Ребята - они уезжают… У меня были друзья! Но только подружишься… Зачем ты отдала меня в русскую школу?
- Я бы тебя отдала в английскую, но английской в нашем городе нет… А литовский язык ты знаешь и так.
- Это не ответ, мама… Ну, а тетя Тереза? Ты с нее не можешь спросить?
- Нет. Нельзя быть в тягость другому. Забивать его жизнь своими заботами и страданиями. Сочувствие - дар. Его следует принимать, как дар. Понимаешь, бывает у нас нечто очень большое, кровное… Оно вообще не терпит, чтоб к нему прикасались чужие руки. Не всегда мы имеем право быть откровенными! Ради самих себя. Есть такое, о чем надлежит молчать. Иначе - чем жить? Выговоренное словами тебе самому покажется малостью… Даже мать и та… И ей, понимаешь, можно сказать не все.
- Но разве ты будешь хуже обо мне думать из-за того, что я тебе рассказал?
- То, что ты рассказал… пустяк!.. Это не содержание твоей жизни… Хочешь еще котлету?
- Нет.
- Значит, я уберу. Извини, что я "оскорбила" тебя котлетой. Разреши "оскорбить" тебя чашечкой кофе? Может, хочешь еще?.. Саша! Я воспользуюсь случаем… Я… я скажу тебе кое-что… Отнесись серьезно… Ну, так налить еще кофейку? Хорошо. Сейчас. Скажу, скажу, вот посуду вымою.
- Ну?
- Сейчас… Потерпи… Я только посуду вытру.
И она нарочито повернулась а нему спиной, для того чтобы он не видел ее лица.
- Да ничего, понимаешь, особенного… Ты запомни: Москва.
- Москва?.. Но, по-моему, каждый это помнит и так. Ты чудачка, мама.
Она все еще притворялась, что вытирает посуду.
- Ну что ж… Отлично. Бабич. Запомнишь? От слова "баба". Александр Александрович Бабич. Что бы со мной ни случилось - иди к нему.
- Москва, - дрогнувшим голосом, не поднимая глаз, повторил Саша. - Бабич… А зовут, как меня: Александр Александрович.
Повторяя все это, он покраснел. Кожа была у него очень светлая, он краснел мгновенно.
- Но что может с тобой случиться? Если ты заболеешь, да? Сообщить ему?
- Нет. Ты для себя его разыщи, если что случится со мной. Ты понял? Ведь ты один на земле, а он прекраснейший человек - сама доброта.
- Но что же может с тобой случиться?! Мама, ты, наверное, больна? Говори правду!
- Да ничего особенного. Успокойся… Просто к слову пришлось.
- Значит, мне надо пойти к нему и, презрев все твои заветы, просить о помощи?
- Не совсем так. Разыщешь и скажешь, что мама прислала. Спокойно скажешь. И все. Ты… ты отлично понял… То есть вернее - ты ничего не понял. Александр Александрович - человек сердечный, тактичный, умный. Он объяснит. И еще одно: когда окончишь школу, не оставайся здесь. Уезжай. Я не хочу, чтобы ты был здесь… Все. Я ухожу на работу… И тебя, между прочим, прошу не задерживаться так поздно. Конечно, я человек без нервов… но, признаться, я волновалась. Мне чудилось… что ты… что тебе плохо.
- Мне и было ужасно плохо!
- Значит, все же кое-что слышу и я.
…"И много у тебя друзей?" - сказала она не то вопросительно, не то немного насмешливо.
Уж будто не знала, что "авария" с друзьями зависит не от него. В школе были, конечно, ребята, живущие в городе постоянно: дети учительницы русского и географии. Но они - девчонки.
А разве в пятом классе он не дружил с Феликсом? А потом Феликсов папа со всей семьей уехал на Крайний Север (счастливый Феликс).
В седьмом был Володька. Все вокруг называли их "неразлучники". Но Володька, он теперь в Ленинграде… У Володькиной матери, кроме Володьки (старшего), было два близнеца. Саша соорудил им крошечный домик, из окошек дома выглядывали деревянные человечки в колпачках с кисточками.
Уехали. Он остался одни на дороге, где был только что автобус… Один на длинном шоссе, конца которого было не видно. Вокруг - сугробы… Сегодня вечером он не пойдет к Володьке, потому что Володьки нет.
Дома все шелестело навстречу ему тишайшими голосами… Все! Даже мамин халат у кровати на толстом гвозде. Все пело и все поет свою заунывную песню: кухня с начищенными кастрюлями, знаменитый мамин бидон… Он отражает боками свет, он тихонечко верещит: "Скучно".
Над плитой, на полке, - старые кружки. И звон тишины… Все знакомо, холодно.
Приходившая ночь как будто бы высветляла для Саши дом, половицы, ножки стола и стульев. Так бывало - если луна… Дороги луны ложились на пол возле его кровати, пространство комнаты охватывало светлым дымом.
По ночам хорошо думалось. Ночными его друзьями бывали отсветы снега в окнах, в маленьких окнах, которые он не закрывал ставнями.
7
И еще был парк при больнице, и там у Саши - свое убежище, своя тишина.
Больные? Но ведь это больные… Садовник? Он вечно возился с клумбами, дело делал, проводил у себя в домишке водопровод. Ему не до парка, не то что Саше. То есть до парка, только иначе, по-деловому: стволы деревьев надо ему опрыскивать, посыпать дорожки песком, если было лето. Садовнику не до листвы, не до почек, не до синевы неба… Смешно! Он в большущем садовом фартуке, с лейкой, лопатой. Ему надо ворчать, Он ворчал, все ворчал и ворчал на больных, называя их дармоедами.
Ну, а врачи, а сестры? Они тоже не видели парка, они мчались как оглашенные на одного корпуса в другой. Но весну они все-таки видели, это да. - переговаривались друг с другом смеющимися голосами, в пальто, наброшенных на плечи, или просто в белых халатах. Тут не боялись холода - привыкли. Когда был симпозиум и приезжали с юга врачи, они не могли понять. отчего здесь в лютый мороз бегают по двору без пальто.
Парк был вотчиной Саши, его необитаемым островом. Весна. Как быстро трава поднялась! Но кому было дело до распускающихся почек, до первых листков на дереве?.. Только ему. В каждой почке - мир тишины, солнца, дождей и ветров. Желтоватая выклевывалась она из веточки или ветки. Потом распускались листики. Сперва один - торчащий, как отставленный мизинец, на руке человека. За этим - другой… И вот уж раскрылись все. Пучок листвы - крохотный, робкий, как кулачок ребенка. И все для Саши, для Саши. Раскрылись, окрепли, зазеленели…
Весной ему постоянно хотелось спать. Один раз он уснул на скамье в беседке, весь скрючившись, уронив голову на согнутый локоть.
Странный сон приснился ему.
Во сне к нему подошел Ушинскис, руководитель их удивительного театра, тот самый Ушинскис, о котором Саша словно бы никогда не думал. (Правда, все его знали и городе, Саша даже видел множество раз - ведь город мал.) Очень давно, Саша был тогда еще в пятом, кажется, классе, вожатая пригласила к ним в школу актрису. Актриса рассказала историю возникновения их замечательного театра, еще она рассказала о художественном руководителе, об Ушинскисе… Но ведь это было когда!
И вдруг Ушинскис, не кто-нибудь, а Ушинскис, к нему подошел во сне. Подошел - высоченный, с густыми, не поредевшими, а лишь поседевшими от возраста волосами. Рука его мяла (будто бы умывала) щеки и бороду. Глаза смеялись.
Он наклонился к Саше, и Саша понял, что между ним и Сашей не было возрастной разницы, только то, что Ушинскис поглаживал длинную седоватую бороду, а Сашина борода - пушок…
"Если б я брился, - подумал Саша сквозь сон, - она бы спорее выросла".
"Она вы растет", - успокоил его Ушинскис, и Саша неведомо почему рассердился: ведь вслух он этого не сказал! Он рассердился, и это придало ему храбрости:
"Когда вы пасли овец, вы уже знали, чего хотите?"
Ушинскис молчал.
"А я ничего не знаю, - продолжал Саша, неожиданно для себя делясь с ним самым сокровенным. - Я не знаю, кем хочу стать, я о завтрашнем дне никогда не думаю. А надо думать, кто ж подумает за меня?"
"Вот эта ветка, - ответил Ушинскис, - вот это дерево".
"А почему так странно, так плохо вышло с Геной и Аней?" - спросил его Саша с заколотившимся сердцем. (Ушинскис, конечно же, знал все, и это тоже - ведь он объездил весь мир. Был даже в Японии.)
Ушинскис молчал.
"Почему?!" - сердито повторил Саша.
"Мальчик!.. Почему - это вечный вопрос людей. Иногда они отвечают себе… Но когда дело идет о чувствах… Не задавай этих лишних вопросов. Никто тебе не ответит. Я уже сказал: спроси об этом у ветки дерева. Она мудрее меня… Слова нам даны, чтоб не выражать того, что мы чувствуем. А у ветки нет слов, лишь шелест, лишь эгоизм жизни: тянуться к солнцу, заслоняя собою другие ветки. И у листка, что похож на мизинец руки человека, и у него - великий эгоизм жизни. Жить! Жить! И тянуться к солнцу!"
И вдруг вместо Ушинскиса Саша увидел зеленую пепельницу на столе главврача больницы. Человечек, лежащий на краю пепельницы, ожил, пошевелился, качнулась его голова, его рука, все слилось с движением веток, со странными и радостными кругами, плывущими в спящие глаза Саши. Пепельница исчезла.
"Вы на меня потратили много времени, - деликатно заметил Саша. - А вы так заняты!"
"Да уж, это конечно. Я очень занят листвой деревьев, - ответил ему, исчезая, Ушинскис. И только голос его: - Я вырос. Листки на до мной шумели когда-то, когда я пас коров и овец. Внизу, в котловине, мимо меня проносился поезд, отбивал колесами: "темп-темп". Этот темп у меня в крови. Говорят, у меня чувство темпа, оно мне не изменяет".
"Вы счастливы?"
"Думаешь, если я актер, если мой театр и жизнь всех моих актеров на виду у города, у каждого на ладони, можно мне задавать такие вопросы?"
Так на ветру разговаривали они. Ничего не могло быть нелепей этого! И хоть бы Саша разговаривал во сне с главврачом, который был всегда очень ласков с ним. С главврачом или с этим… с Бабичем, которого как ни старался Саша, а представить себя не мог… Так нет же! Он разговаривал с тем человеком, которого лишь мельком видел на улице…
Ушинскис пришел к нему и ушел, как ветер с реки Боливажис.
- Саша-а! Саша-a! Голова у тебя на солнце. Вставай?
Сашу теребил за плечо главврач.
- Ой?.. Да… Спасибо… Я не говорил во сне?
- Вроде бы нет.
- А знаете, мне почему-то приснился Ушинскис.
- Ничего удивительного. Ведь Ушинскис властитель дум. Ты, должно быть, во сне держал у него экзамен и провалялся?
- Нет. Актером я не хочу быть. Я Для этого слишком мало нравлюсь себе.
- Саша, я давно хотел тебя спросить: в чем, собственно. ты собираешься заниматься?
- Я… я не знаю. Меня, наверное, призовут а армию или во флот… А потом… Я должен маме помочь. Ей трудно.
- Это, положим, верно. Саша, идем ко мне. Захвати учебники… А впрочем, оставь. Здесь никто не тронет…
- Ну вот… Садись… Ты заметил, Саша… я думаю, что обязан тебе сказать… Мать похудела. Она выглядит очень плохо. Нет, нет, не пугайся! Мы настаиваем, чтобы она поехала в санаторий, даем ей путевку, уж ты нас поддержи. Ладно?
- Разве… Разве она похудела? Я как-то не замечал.
- Это потому, что ты видишь ее каждый день.
- Вы - тоже.
- Но мы - врачи… Она часто лежит? Не спит, а лежит? Ты внимания не обратил?
- Никогда она не лежит. Если свободна, то едет в город, в кино или к тете Терезе. Или делает что-нибудь… Никогда она не ложится, и ничего такого…
- Ну ладно. Иди. Добро. Поможешь отправить ее в санаторий, Саша?
- Она не поедет. Мы летом сдаем две комнаты, в она упряма до невозможности.
- А ты повлияй.
- Мы никогда не жмем друг на друга.
- Но в данном случае - это твоя обязанность.
Первый удар очень дальней тревоги. Он отдался в Саше предчувствием.
"Мама!"
Ну, а что же будет со мной?
Да что все это такое? Что ему лезет о голову? Она поедет лечиться и там поправятся. Главврач для того только вызвал его, чтоб Саша ему помог, а не для того, чтобы заразить его страхом!
- Мама! Ты на меня не рассердишься? Ты похудела… Я раньше не замечал. Поезжай в санаторий, прошу тебя! Ты - в санаторий, я - в лагерь, ладно? Что-нибудь у тебя болит?.. Только скажи мне правду.
- Глупейшая паника, - отвечала она. И, повернувшись к нему спиной, налила себе воды в ковшик, набрав ее из-под крана.
- Ты поедешь, да?.. Я очень прошу. Я очень-очень тебя прошу!
- Мало ли кто что просит! - сказала она заносчиво. - И почему человек должен делать то, чего ему совершенно не хочется? - Она поставила ковшик, но не повернулась к нему лицом. - В жизни не ездила по санаториям! Думать опасно… "Думать" - этого надо всячески избегать. Да и комнаты мы сдаем каждый год. Я не хочу подводить людей.
- Конечно! Так я и знал!
Она посмотрела на него вызывающим взглядом и стала похожа на девочку: худая, вытянутая, с руками, на которых светилась каждая жилка.
Глаза у нее блестели, словно вставные камни.
- Мама! - сказал он в страхе, чувствуя, что между нею и миром стоит стеклянная перегородка. Даже между нею и сыном, о котором она не могла не заботиться, которого не могла совсем не любить…
- Почему ты не думаешь обо мне? Что мы делать будем, если ты заболеешь?
- Нет. Я думаю. Я думаю о тебе.
Она села к столу, принялась аккуратно штопать его носки.
- Ты не пропадешь. Хорошей матерью я не умела быть. Me всем же быть матерями… И женами, Говорят, что у меня хороший контакт с больными. Возможно. Но на контакты с жизнью сил совершенно недоставало. У тебя есть дар вызывать сочувствие людей. Даже в школе на педсоветах мне внушают, что ты "превосходный" мальчик. Матери слышат, следует ли им беспокоиться за своих детей. Ну, так я за тебя спокойна. А кроме того, ты влюблен. Ты уже влюблен!
- Мы не о том говорим, мама. Ты больна? Отвечай!
- Да нет же. С чего ты взял? Я устала, - грустно сказала мать, вдевая новую нитку в иголку. - Устала. Хорошего - понемножку.
Он хлопнул дверью и вышел на улицу. Первый раз в жизни он испытывал страх - пытался подавить этот страх, не поддаваться ему. Шел куда глаза глядят.
И вдруг опомнился. По старой привычке он, кажется, брел к больнице.
Нет, нет!.. Запас "тишины" окончился, больше я туда не пойду. И не поеду в лагерь, буду ей во всем помогать: мыть полы, ходить с кошелкой и покупать картошку. Она не уедет, и я не уеду. Пусть!
Он резко повернул и зашагал к городу.