Может ли это быть, чтоб дорога была бесконечной? Нет. Он видел на ней каждый камень. Шел и вдруг останавливался, задумывался.
Поднялась изнутри волна и накрыла его с головой, всего - с заботами об экзаменах, с дурацкими Аней и Геной… Еще недавно эта история казалась ему такой оскорбительной, важной.
"Влюблен"!
Пусть все по мне ходят, пусть делают что хотят, лишь бы мама, мама…
Он шел к городу. Проезжали мимо автобусы и легковые. Саша завидовал каждому встречному человеку… Ведь тогда… тогда она уже знала что-то, когда сказала ему про Бабича. "Если что-то со мной случится…" Не такой она человек, чтобы зря сказать. Не такой она человек, нет!
Центр города. Привычное здание гостиницы. К тете Терезе? Нет!.. Дальше, дальше, по звенящим улицам города.
Еще не жарко… Свежа земля в городских скверах. Вот скамьи, деревья, коляски с детьми, Мамы переговариваются друг с другом.
Где бы место найти?.. Вот дерево. И скамья.
Очень старое дерево с отмирающей веткой, свесившейся до земли. Ветер! Он засвистел на губах у Саши, приподнял его волосы, дунул а ухо. Саша сидел на мыске, в сквере, окутанный ветром, как одеялом.
И вдруг как будто бы повторился его недавний нелепый сон.
Он увидел Ушинскиса - только живого и всамделишного.
Ничего особенною в том не было, что человек захотел пройтись весной по одному из скверов, расположенных возле театра. (Как-никак, а при всей своей известности Ушинскис тоже был человек.) Вот… Шагает… На длинных ногах. В руке - сучковатая палка, на шее - шарф.
Все глядят ему в спину и шепчут: "Ушинскис, Ушинскис".
Как это скучно, должно быть, что все на тебя оглядываются! На Сашу тоже, случалось, оглядывались. Говорили: "Красивый мальчик". Он был готов провалиться сквозь землю. "Красивый"! Пусть это радует девчонок. Красота мальчика - сила и мужество.
Ушинскис прошел по аллейке, где ветер дул с Боливажиса, Остановился и постоял немножко - как капитан на мостике, прищурившись, глядя вперед… Прошел мимо скамьи, где укрылся Саша, тронул ветку дерева - ту, что начала отмирать. Он ее тронул, как бы поиграл с нею - и дальше, дальше пошел ее оглядываясь.
Мальчик подхватил ветку и заметил вдруг, что вся они покрыта едва приметными листиками, спрятанными в желтоватых почках.
Немыслимо, невозможно! Неужели же скрывшийся человек прикоснулся к ветке и та ожила?.. Нет. Листки были так малы и робки, что Саша сперва их просто не разглядел.
Он опять посмотрел на ветку. Листки на ней словно стали крупней, заметней… Что это: чудо или воображение?! Ветка! Живая ветка! Ожившая.
Мама больна, но она поправится: теперь он в это верил, он это знал.
8
Он уехал в лагерь, потому что она настаивала. Настаивала спокойно, не повышая голоса. Не спросила, согласен он или нет, - попросту, по-деловому начала его собирать: продергивала резинки в его трусы, стирала майки, складывала в чемодан его старые, перечиненные рубахи и даже купила ему недорогой плащ.
Он сказал ей:
- А я не поеду, мама, Я не хочу.
Она и обсуждение не вступала, только махнула рукой- словно комар жужжал у нее над ухом.
Когда-то, когда Саша был маленьким, он на лето уезжал к бабушке (маминой маме). Он отлично помнит прохладные комнаты ее деревянного дома, ее старый комодик, покрытый кружевной самодельной скатертью, к двух коз, что паслись недалеко от дома.
А еще был колодец! Саша в него глядел: становился на цыпочки и глядел. Помнится, он видел свое отражение- глаза и белесые волосы, затененные прохладной колодезной тенью. Все было будто впаяно в небо, тоже затемненное тенью колодца, - серое небо и бегучие облака. Он кричал: "Гугу-гу!" И колодец ему откликался: "…y-y-y" - прохладным и круглым голосом, ударяющимся о стенки. Бабка пугалась, что Саша сейчас упадет в колодец. А он хохотал, и колодец ему отвечал хохотом. Саша знал, что не упадет: он и сам немножко боялся колодца.
…А еще - грибов было очень много в лесу у бабушки. Они вместе ходили, собирали грибы. Глаза у него были зоркие, к тому же ростом он был мал, глаза его близко от грибных шляпок… Гриб, и еще один. Ух, как много было грибов!..
Бабушка знала сказки. Ночью, когда гасла лампа, входила луна в окошки дома. Сашу бабушка устраивала на лежанке, сама - а кровати. Раздавался мягкий ее, неторопливый голос, мешался со светящейся дорогой луны на полу, в деревянном доме. Бабка рассказывала при маленьких человечков, величиной с палец. Они жили в лесу и звались "гномы". И чего-чего только человечки не делали, особенно по ночам, - всю работу за человека: башмаки тачали, полы подметали, варили похлебку… Утром все было готово. И все это делали человечки. Для каждого листика на деревьях они шили кафтанчики на крошечных пуговках - таких, малюсеньких, что не углядеть. Они усыпали лес хвоей, а осенью - желтеющими листками Много-много дела было у человечков, дела таинственного, они только и ждали тишины и людского сна - забытья.
…А еще у бабки зимой была в доме большая елка. И пироги. Приезжала мама, они сидели за общим столом, у елки. А на елке - серебряные монеты, и серебряный дождь, и корзиночки из стекла. Бабушка была настоящей мамой. А мама так просто - сестрой, и все. Бабушка его гладила по волосам, он взбирался к ней на колени и для этого снимал тапки.
Это было очень, очень давно: ему было тогда три года, и уж ему казалась теперь, что он навсегда об этом забыл. До тех пор не помнил, пока не раздался дальний, первый сигнал тревоги. Он черпал из прошлого утешение и уют, которых ему так сильно недоставало. За дальним занавесом дремало оно - его раннее детство. Но вот раздвинулся занавес, из леса шагнули все зеленые человечки, чтоб принести ему из зеленых подносах равновесие и покой. На подносах лежали сказки, и голос бабушки, и отражение луны, с которым мешался бабушкин голос.
Скоро ему минет семнадцать лет (через восемь месяцев!). Он закончит школу. Так почему же теперь, именно теперь он вспоминает о бабушке?.. Время ли сейчас вспоминать о ней?
Однако, сидя у реки с удочкой, в тишине дня, опустив и холодную воду ноги, там, где мешался свет с тенью, он ясно видел бабушкин дом, освещенный луной, слышал ровный бабушкин голос.
И на душе у Саши было до того тяжко, что он не мог подолгу оставаться один. Он играл в волейбол и плавал. Он помогал вожатому управляться с маленькими. Как и в школе, маленькие почему-то за ним постоянно бегали:
- Са-а-ша!.. Саша!..
Случилось так, что четверо из младших ребят заболели гриппом. Их поместили в бокс. От скуки они дрались, кидали друг в друга подушками.
Саша начал приходить к ним по вечерам. Он читал им вслух, он читал им Андерсена - про русалку и все такое…
- Давайте не зажигать свет, - предложил как-то вечером Саша. И стал зачем-то рассказывать про человечков.
Он рассказывал очень подробно и хорошо, какие на человечках джинсы и башмачки. Человечки толпились под окнами бокса, гуляли по темным дорожкам. Это они (человечки) подкрадывались к реке, где был закинут невод. Человечки руками ловили рыбу - и в невод, в невод! На деревьях они сидели и раскачивали листки. Весь мир был населен человечками в зеленых и желтых джинсах, в коричневых башмаках. Ноги они никогда не мыли (ноги у человечков были зеленые, тонкие, как у кузнечиков). Саша соорудил из спичек крошечных человечков. Сделал им одежду из зеленой и желтой бумаги…
- Удивительный у него подход к малышам, - говорил о Саше вожатый. - Фантастика! Они его беспрекословно слушают.
Секрет был прост. Он их не поучал, не воспитывал. Он их просто любил (их и зеленых маленьких человечков).
Раз а неделю Саша получал от матери письма, посылки: лук, чеснок, носовые платки, как-то раз бутылку с соком шиповника. В гости за целое лето мама ни разу не приезжала. Он этому не удивлялся: никогда она не навешала его.
Осенью автобус с ребятами двинулся по направлению к городу. Саше вожатый поручил младших (до города все же два с половиной часа).
- Рассказывай! - потребовали ребята.
- Я вам не шарманка, - ответил Саша (он неточно знал, что такое шарманка). - Днем вообще про такое не говорят.
- Саша! Гляди: вот старая мельница. Они там живут, да?
- В тех местах, где растет трава и где можно спрятаться. Днем они спят, подложив под головы свои шляпки.
- А какие шляпки, скажи?
- Береты. Как у нас с вами. Сами бы могли догадаться. Только береты у них зеленые… Не приставайте! Я хочу спокойно смотреть а окно.
Поля бежали навстречу, фермы, коровы, низко опустившие головы. Первые пригородные домишки. И вот он - город.
- Остановитесь!.. Я дома.
Автобус остановился. Саша со своим чемоданчиком выпрыгнул на дорогу.
Метла не стояла прислоненной к стенке сарая. Разумеется, мама ее убрала. Дверь заперта. (Ясно - мать на работе, ведь еще день).
Он разыскал в условленном месте ключ, распахнул дверь.
Все вокруг а безупречном порядке, но душновато как-то, словно здесь окон не открывали. Тонкий слой пыли лежит на мебели, посредине стола - записка. Но еще до того, как прочесть, он знал о чем она:
"Я в больнице.
Мама".
9
Она лежала в отдельной палате, оборудованной для нее сотрудниками больницы. Это было нарушением всех существующих правил - ибо больница не терапевтическая. Но Петронэль одинока… И они проработали вместе семнадцать лет. Петронэль - идеальный товарищ, сотрудница, безупречная медсестра. Взять ее кому-нибудь к себе оказалось немыслимым; все работали. А здесь она под присмотром. Да в разве больница - не ее второй дом?!
К тому же два отличнейших терапевта… Терапевты вывали для консультации всех онкологов области: так - для очистки совести. Чем мог помочь онколог - ведь от операции в свое время она отказалась, следуя своим принципам. Как-никак она была медиком, переспорить ее не всегда возможно (так же как обмануть).
Саша пошел в палату. Его поразило ее лицо. Его желтизна. Особая, мертвенная какая-то… Поразило, что ее голову словно бы окружал нимб отросших седых волос (он не знал, что мама красила волосы). Седина, а дальше - волосы мертвые, бесцветные, без блеска. От седины лицо казалось еще желтей. А глаза - большие, блестящие. Их, что ли, одних не коснулась болезнь?
Жестковатым блеском, тайным огнем горели глаза. А улыбка мягкая. Как он раньше не замечал особого выражения ее улыбки?
- Сядь, - сказала мать.
Он сел.
- Посиди. Расскажи, как лето провел.
- Рассказывать нечего. Я все знал, Я знал… Не пойму, откуда! Когда я увидел о комнате пыль, я понял, что ты давно не была дома, и будто даже не удивился. Я уже знал. Я знал…
- Чего ж ты знал? Я скоро поправлюсь. Человеку случается заболеть… На то он человек. Не могу же я дома быть тебе в тягость. Разве ты сможешь за мной ухаживать? К тому же у нас телефона нет, я покоя тебя лишу. Как ты будешь уходить в школу? Конец десятилетки не за горами. К тому же вот… Подожди… Это деньги по бюллетеню. Возьми. Нет, покупать для меня ничего не надо… Разве что сок… А на том, чтоб ты аккуратно обедал, я, Саша, настаиваю, это трудно не бог весть как: возле школы - столовая. После школы будешь ходить в столовую. А меня навещать… Ну что ж… Все равно ты ходил в наш парк. Пока не наступят зимние холода, здесь, по-видимому, как всегда, ты будешь готовить уроки. В школу сообщили, что я больна. Больница сообщила. Особых требований к тебе предъявлять не станут - ведь ты один. И постирать себе, и воды принести, и печку истопить… И убрать. Один. А как же? Ты ведь в грязи не будешь жить, я надеюсь?.. Наши сотрудники хотели установить над тобой шефство, но я воспротивилась Ты не маленький, пора учиться жить. Ты все понял?
- Все.
- Ну что ж… Иди домой. Ты, верно, устал с дороги?
- Я к тете Терезе пойду.
- Не занимай других, прошу тебя, своими бедами. У тети Терезы трое детей.
- Но как я а дом войду? Сегодня? Совсем один!
- Ты не раз входил.
- Но я ждал тебя.
- А ты вообрази, что ждешь. Ведь ты человек с воображением, не то, что я… Ты говоришь, что все слышал… Ты думая обо мне?
- Не о тебе. Почему-то о бабушке, о том, как я маленьким был и что она мне рассказывала.
- Ты этого помнить не можешь. Тебе было… погоди-ка… не то три, не то четыре годика, когда бабушка умерла.
- Но и все помню. Вспомнил… от горя! Потому что ты заболела.
- Чудеса! - сказала она в улыбнулась своей новой, мягкой улыбкой. - Неслыханно! А что же ты помнишь?
- Счастье!
- Удивительный ты человек, Саша.
- Мама! Зачем ты меня отправила?
- Чтоб сэкономить силы. Твои. Я только я ждала, когда ты уедешь, чтоб лечь в больницу. О тяжелом мы всегда узнаем слишком рано… Сколько тебе еще предстоит! Дома все чистое. Слышишь. Саша? Ты только но запускай. Простирывай в субботу вечером все, что необходимо. Так легче. Хлеб не беря из столовой, он будет черствый, через день покупай себе хлеб в булочной… Ты ведь хочешь сделать что-либо для меня? Ну так вот; экономно веди хозяйство, не хватит - скажешь, что-нибудь изобретем. А, впрочем, должно хватить. Ну, все, Я устала. Я буду спать.
Он ушел в глубину парка, лег на землю, уткнулся лицом в пожелтевшую траву. Он хотел заплакать, но странное дело - слез у него совершенно не было.
Саша не знал, чем она больна, но понимал, что дело обстоит плохо, иначе они бы ее не положили в отдельной палате здесь, у себя.
А лицо? Выражение лица? Отсутствующее, странное какое-то выражение. Ей что-то больно, должно быть, она от меня скрывает и вот - больше скрыть не могла. Попросила уйти поэтому, а вовсе не потому, что хотела слать. Я мог бы возле нее посидеть молча.
И на столике возле нее ни единой книга! Ей не до чтения! Плохи дела, и спрашивать нечего, мне все равно никто ничего не скажет, все будут врать.
Прежде он не замечал, как мать от всего его отгораживает.
"Ладно! Ну, а где квитанции в прачечную?" - спрашивал он у себя теперь, почти ужасаясь, как будто это и было самое главное из того, что ему предстояло решать. - "А где квитанции на свет? У нас отключат свет… Как же так, без света?"
Один вопрос нелепее другого толпились в голове Саши…
А торф? Она, кажется, торфу на зиму не запасла. Как же так? Что же будет? Одетым спать, что ли? Ведь домишко у нас деревянный, старый, ветер выдувает тепло… Я буду жить в нашем доме, как на берегу Боливажиса.
Он отупел от отчаянна, поглупел… Ощупал деньги в кармане - те, что ему предстояло тратить.
…Хлеба, хлеба надо купить. И сыру. Я привык есть вовремя, мне уже хочется есть!.. Что же будет со мной? Надо идти поскорей, а то закроют булочную и все продуктовые магазины. Я захочу есть, а ничего не будет, не будет хлеба… Да, да… Еще молока купить и соку… Сок для нее, ведь она просила.
Встать! Бежать! Действовать!
Из больницы он вышел будто слепой. Старшая медсестра, столкнувшаяся с ним в проходной будке, говорила потом, что она не могла себе вообразить такую силу отчаяния.
- У молодых не так, как у нас. Мы как будто бы задубели, сдались… А ведь он… И потом, товарищи, никого, кроме нас, выходит, у него нет!
10
Всё было на месте. В сарае - торф, приготовленный на зиму, квитанции - в буфете, наверху. На столе молоко, только что купленное. Вот кружке с отбитым краем - он любил эту кружку больше других.
За окном - сок для матери. Две бутылки. "Каждый день я буду приносить свежий!" А еще в их доме был звон тишины, и больше этот звон никогда не уйдет отсюда, потому что Саша один.
Что это значит - быть одному?
Уж лучше бы я оставался в больнице, в кабинете у главврача… Нет! Он бы ни за что меня не оставил, как бы я его ни просил.
Саша чувствовал, как от одиночества деревенеют руки и ноги не желают гнуться, вроде бы отказываясь ему подчиняться.
Он оглянулся, ища поддержки у комнаты, у дома.
Здесь… Ну да, здесь он помнит каждую кружку, тарелку, окно, подоконник с облупившейся от жары краской..! Все тут, все тут.
Сквозь стекло он видит знакомую узенькую дорогу.
"Вот, вот… я поставлю у входа метлу! Она будет меня встречать. Мама! Ты молчала, ты мучилась, а я смел ничего не знать. Зачем я не вырывал у тебя из рук всех тяжелых кошелок?! Зачем позволял стирать? Ты все-таки… ты всегда обо мне заботилась. И ты… ты никогда на меня не кричала. И ни разу меня не шлепнула, даже когда я был маленький… Мама! Поправься!.. Только поправься… и вот увидишь, увидишь… Еще не поздно, я буду тебя жалеть, хорошо жалеть, так что ты даже не догадаешься…
Мама, ты говоришь, что русские люди - открытые люди. Русский человек пошел бы к соседу, посидел бы и все рассказал ему. А у нас?! Никто не знает, что делается в доме соседа. Я хочу быть русским! А может, я русский? Русская школа… У меня, должно быть… да, да, конечно, - русский отец!"
Саша лег на кровать, зажмурился я прижался к подушке лбом.
"Бабич, Бабич! Вы слышите? Если вы до того сердечный, как она говорила, вы должны услышать, как нам с ней плохо! Где же вы были всю мою жизнь? Кто вы? Почему так долго молчали?
Я не могу без голоса человека… Бабич!.. Бабич!.. Скажите, что моя мама поправится!..
Только не говорите мне, что это - огромное горе, а горе обыкновенное; горе - как у других. Но какое дело мне до других?! Ведь это же моя мама! - Моя! Все во мне себя ненавидит за то, что это может случиться с ней. Мало ли что у других?! Но не с нею, потому что она моя. Моя мама. Об этом я никогда не думал и вдруг догадался, понял. Земля, а на ней - она.
Вот увидишь, мама, я стану другим… А сейчас - я буду молчать.
Сяду на кровать и опущу ноги. И позову к себе кого-нибудь. Кого-нибудь самого умного, самого сильного!
Я не верю, что надо смириться. Я мог бы впрячься сейчас а телегу, как лошадь. Мог бы тащить телегу. Я все могу! Я согласен… Пусть только ты поправишься, мама!
Ба-а-абич!
Нет. Я его не знаю. Не знаю, какой он - Бабич… Пусть уж лучше Ушинскис. Я позову его. Я пойду к нему. Попрошу. Он придумает что-нибудь… Ведь он… Да, да… Он умнее всех в нашем городе. А лицо у него суровее, и руки такие большие, сильные. Я помню: он тронул тогда ветку дерева, в ветка зазеленела!
Он меня научит, он может все!"