Толпа молодежи высыпала на площадь. Строились в отряды. Рокотали мегафоны. Разворачивались флаги. Раскручивались транспаранты. Отряды что-то скандировали, кому-то грозили, кого-то желали уничтожить. У них был враг, ненавистный преемник, объект для удара. И этим врагом был Алексей. В него дули металлические сквозняки мегафонов, целились древки флагов, указывали пальцы неистовых командиров.
Он кинулся прочь, к стоящим желтым такси. Влетел в одну из машин и увидел знакомого таксиста в фуражке. Тот с сожалением на него посмотрел:
- Видать, в Сибирь поезда не ходят? Теперь-то куда?
- Самолетом, в аэропорт. Забыл, как называется, - затравленно произнес Алексей.
- Должно, Шереметьево. Туда, что ли?
- Туда.
Такси перетекало из одной огненной реки в другую. Автомобили казались слизистыми рыбинами, стремящимися на нерестилище. Забивали улицы, взбухали горбами, жадно дышали жабрами, выкатывали воспаленные золотые глаза. Повсюду урчало, надсадно завывало, трескуче шумело, - это пробирались с фиолетовыми вспышками кареты "Скорой помощи", милицейские машины, лимузины каких-то важных персон.
- Ну, все, на Ленинградку выбрались. Теперь по прямой до Шереметьева, - облегченно вздохнул таксист, шевеля под лакированным козырьком кущами рыжих бровей. Но внезапно поток замедлился, залип и остановился. Широкую улицу преградило милицейское оцепление, какие-то крики, толпа.
- Ну, это теперь надолго, - сокрушенно произнес таксист. - Днем передавали по радио. В районе "Динамо" состоится гей-парад.
- Не могу ждать. Пешком пробьюсь, - Алексей вытащил почку денег, показал таксисту. Тот снова надел очки, щепетильно взял из пачки купюру. Отсчитал из бумажника сдачу. Вернул Алексею:
- Раньше-то, чуть что, силой в Сибирь посылали. А теперь человек добровольно хочет, а его не пускают, - произнес таксист вслед покидавшему машину Алексею.
Улица была перекрыта. Раздраженно гудели машины, стесненные запрудой из милицейских рядов. На проезжей части, в присутствии множества репортеров, телевизионных операторов, журналистов с блокнотами и диктофонами, протекало действо. Пестрая, ярко расцвеченная, в экстравагантных одеждах, колыхалась толпа. В передних рядах популярный эстрадный певец растворял рыбий огромный рот, издавая сладострастные всхлипы, смачно сглатывая набегавшую слюну. Губы его были выкрашены яркой помадой, он вращал тучными бедрами, поддерживал ладонями пухлые груди. За его спиной танцевали два мускулистых, полуголых атлета, недвусмысленно приближая напряженные торсы к ягодицам певца. Тут же в обнимку шествовали известный телеведущий - Алексей не мог вспомнить его имя - и думский депутат, часто мелькавший на экранах, - Алексей забыл его фамилию. Телеведущий, приземистый, с голым шишкастым черепом, дикими красноватыми глазами, напоминал старого самца шимпанзе, влюбленного в свою молодую самку. Этой самкой был депутат, в женской блузке с декольте, кружавчиками, в шляпке, из-под которой выбивались нежные локоны. Оба обнимались, оглаживали друг друга, демонстрировали неразлучную привязанность.
И повсюду в толпе гибко двигались, обнимались, целовались взасос юноши, почти еще дети, содрогаясь от прилива похоти. Из толпы неслась музыка - унылые певучие флейты, звенящие бубны, постукивающие барабаны. Болезненные, наводящие тоску и безумие звуки, от которых по толпе пробегали мучительные судороги, сладострастные конвульсии.
Алексей, пытаясь пробиться сквозь многолюдье, вдруг почувствовал, как его затягивает вглубь липкой, струящейся гущи. Алексею стало отвратительно и ужасно. Его личность подвергалась насилию. Его человеческой сущности грозила чудовищная трансформация. Город, в котором он оказался, был дьявольской кухней, в которой готовилась омерзительная порода людей. Отпрянул, напуганный вспышкой фотоаппарата. Отыскал знакомое такси, которое тут же развернулось и помчалось назад, в объезд препятствия.
- Теперь куда, сибиряк?
- Куда-нибудь на край Москвы. Выберусь из города, а там как бог даст.
Пожилой таксист был невозмутим, словно давно привык к уродствам огромного города, в котором он доставлял пассажиров из одного круга ада в другой.
Они кружили среди переполненных улиц, застревали в пробках, перелетали эстакады. Вырвались на прямой, как луч, проспект. Двинулись к московской окраине. Там Алексей оторвется от зловещего города, одолеет его адское притяжение. Проселками, перелесками достигнет полустанка, сядет на случайную электричку, и та унесет его в глубь России, подальше от наваждения.
Однако надежды его были тщетны. Такси вновь было остановлено шумным, запрудившим улицу шествием.
Литая масса крепких мускулистых мужчин двигалась маршем, управляемая металлическим хрипом мегафонов. Иные были и черных кожаных куртках, другие в белых рубахах, перетянутых портупеями. Головы многих были обриты наголо. Колыхались знамена с крестами, похожими на молотки. В руках смоляным пламенем горели факелы. Были развернуты транспаранты, на которых готическими буквами было написано: "Мы - русские, с нами Бог!", "Слава России!", "Русские идут!" Время от времени, по команде мегафонов, шеренги начинали скандировать: "Чурки - в Азию! Негры - в Африку! Азеры - в прорубь!" Жаркие открытые рты, лязгающие бутсы, взметенные вверх кулаки. Передние манифестанты несли деревянные виселицы, на которых качались тряпичные куклы, - одна в полосатом халате и тюбетейке, другая, из черной ткани, с негритянскими белыми зубами и белками. Милиционеры, сопровождавшие процессию, посмеивались, глядя на кукол.
Алексей чувствовал неистовую силу, исходящую от потных, натренированных тел. Ярость поднятых кулаков. Мощь натянутых сухожилий. Шеренги, построенные железной волей, куда-то шли, кого-то искали, кому-то грозили смертью. "Москва - москвичам!"- выдувал мегафон, и сотни ртов, выдыхая прозрачное пламя, подхватывали: "Москва - москвичам! Москва - москвичам!" Эта угроза была направлена на него, Алексея. Его отыскивали, чтобы вздернуть на виселицу. На него опустятся потные кулаки, врежутся хрустящие сухожилия.
Парень с голым, как яйцо, черепом, держа факел, подскочил к матерчатым куклам. Поднес дымное пламя, и куклы, пропитанные бензином, вспыхнули, жарко запылали, крутились на веревках, источая копоть и красный огонь, пока веревки не обгорели. Куклы упали на асфальт, а их гневно топтали, плевались. Расстегнули штаны и мочились, в свете огня были видны хлещущие толстые струи. Милиционеры смеялись, указывая на горящее тряпье.
Алексея охватила паника. Ему казалось, что сейчас бритоголовые кинутся на него, начнут избивать. Так было задумано теми, кто разыскал его в Тобольске. Кто убил смешливого и компанейского Марка Ступника. Кто привез его в кошмарный город, исполненный ненависти и порока. Смятение его было велико. Отпрянул от толпы, вернулся в поджидавшее его такси:
- Куда-нибудь подальше, где нет этих лысых чертей!
- Шума от них много, а проку никакого. Негров убивают, а от евреев деньги берут, - с осуждением заметил таксист, разворачивая машину.
Они вернулись назад по проспекту. Таксист затормозил:
- Дальше куда, сибиряк?
- А мы где?
- В Лужниках. Отсюда до Сибири рукой подать, - он надевал очки, намереваясь взять из пачки полагавшуюся купюру, возвращая сдачу. Когда расчет был окончен, он "сделал под козырек", выпустил Алексея и укатил, оставляя надоевшего ему провинциала в вечернем клокочущем городе.
Он был один среди Москвы, враждебной и таинственной, не выпускавшей его из своих лабиринтов, отсекавшей от остальной России искрящими кольцами, слепившей огнями, брызгавшей ядом реклам. Его попытки покинуть ужасный город пресекались воинственными шествиями, которые грозили ему уничтожением, заталкивали обратно в месиво огней, бензиновую гарь, скользящий металл. Каждое шествие напоминало отдельную стаю, особое племя, загадочный и жестокий народ, который выходил на бой, боролся за свое существование.
Он стоял на перекрестке, ошеломленный, не зная, как поступить. Почувствовал, что за ним наблюдают. Чьи-то глаза рассматривали его, и он, озираясь, нашел эти глаза. Они принадлежали верзиле в набухшем пиджаке, похожем на того, что пришел вместе с Лобастовым арестовывать его в Тобольском кремле. Боясь, что будет схвачен, Алексей кинулся опрометью, заюлил в толпе, скользнул в высокую арку с неоновой надписью "Рынок". Побежал мимо лотков, прилавков, подсвеченных магазинчиков, забиваясь в глубину многолюдного торжища. Остановился, почуяв неладное.
Неладное состояло в том, что его окружал странный люд. Повсюду виднелись смуглые лица, черные волосы, зыркающие глаза. Людей было множество. Стояли за прилавками, перетаскивали кули, мяли ловкими пальцами разноцветные ткани. Развешивали под фонарями платья, куртки и блузки, дамские сумочки, дорожные саквояжи и плюшевые игрушки. Выставляли горки фарфора и хрусталя. Раскладывали на показ ожерелья и браслеты, серьги и кольца, ворохи пластмассовых брелоков и гроздья стеклянных украшений. Громко говорили, зычно перекрикивались, ссорились, хохотали. Блестели золотые зубы. Вспыхивали в полумраке синеватые белки. Пахло дымом. Краснели угли жаровен. Шипело мясо. Людей, принадлежавших к восточному народу, становилось все больше. Они извергались из неведомых скважин. Среди них были женщины в длинных юбках, иные в плотных, покрывавших волосы платках. Под ногами крутились дети - курчавые подвижные подростки, полуголые карапузы, младенцы припали к материнской груди. Казалось, они явились в Москву огромным кочевьем, разбили свой кочевой лагерь - этот азиатский рынок, где занимались торговлей, считали деньги, ели и отдыхали, рожали детей, опускались на молитвенный коврик. Алексею чудилось, что он видит в сумерках торговцев, насыпающих на медные чаши весов восточные сладости, орехи, остро пахнущий тмин, чешуйки корицы. Менялы выставляли напоказ деньги всех стран мира, хлопали по рукам, рядились. Где-то заунывно кричал муэдзин, слышалась арабская молитва. Он оказался в центре азиатского города, Багдада или Кабула, и ждал, что вот-вот увидит островерхий минарет, стены караван-сарая, медлительную галопу верблюда, цокающего ишачка, груженного мешками с изюмом. Только что он созерцал демонстрацию, где сжигали чучело азиата, угрожали смертью выходцам с Кавказа, а здесь эти выходцы заполонили город, были его энергичным, обильным, все разраставшимся населением.
Черная, смоляная толпа валила в одну сторону, увлекая за собой Алексея. В дальнем углу рынка, освещенный фонарями, виднелся загон, в котором топтались бараны. Тут же находился утоптанный, посыпанный опилками круг. Здоровенный кавказец с голой грудью и могучими плечами выволок из загона блеющего барана, опрокинул на бок. Несколько сподручников стиснули барану ноги, навалились на косматое тело. Здоровяк выгнул баранью шею, выхватил нож и провел по горлу. Брызнула кровь, ярко оросила опилки, окропила мясника и помощников. Толпа взревела, затопотала, заплескала руками. Алексею показалось, что следующей жертвой будет он. Его опрокинут на опилки, выкрутят руки, сядут тяжеловесно на ноги. Гологрудый палач с золотыми зубами вывернет ему горло, махнет ножом, и все заревут, загогочут над его бьющимся окровавленным телом.
Барана подвешивали, сдирали шкуру, обнажая красные и белые сухожилья. Алексей повернулся и побежал, отыскивая выход из этого табора. А вслед ему кричали, хохотали, норовили подставить ногу.
Выбежал на проспект и тут же ощутил, что за ним наблюдают. Не было верзилы в надутом пиджаке, но его место занимала женщина, элегантная, в легком плаще, с золотистыми волосами, в темных очках. Стояла, покачивая изящной сумочкой, и могло показаться, что она ловит машину. Но Алексей чувствовал сквозь ее темные очки зоркие, въедливые, все замечающие глаза, которые хищно и возбужденно остановились на нем. Несомненно, это была разведчица, сотрудница Лобастова, которая занималась слежкой. Тоскуя, чувствуя безысходность, он кинулся прочь, стараясь избавиться от назойливого наблюдателя.
Ему повезло. Кругом вскипела толпа, которую изрыгал из себя стадион. Видимо, только что завершился футбольный матч. Болельщики казались ошпаренными, словно выпали из гигантской кипящей кастрюли, в которой продолжало что-то бурлить, жирно хлюпать и лопаться. Это были подростки и зрелые мужики, хрупкие юноши и почтенные старцы. Все одинаково багровые, мокрые, жарко дышащие, с обезумевшими, вылупленными глазами. Они держались группами, сгустками, перекрикивались, переругивались, грозили друг другу кулаками. Одни были замотаны в шарфы бело-голубого цвета с буквой "Д", заключенной в ромб. На других болтались похожие на банные полотенца накидки, белокрасные, с буквой "С". Некоторые несли государственные флаги с гербами, но все были предельно возбуждены, раздражены, сипло и жарко скандировали. "Спартак"- чемпион! "Спартак" - чемпион!" - кричали одни, ударяя кулаками в грудь. Им отвечали: "Спартак" - параша, победа будет наша!" - и тоже барабанно, как рассерженные орангутанги, били себя в грудь. Кто-то кинул пустую пластиковую банку, и она угодила кому-то в голову. В ответ полетела стеклянная бутылка, сочно чмокнула в живую плоть, упала на асфальт и разбилась. Группы сцепились, стали избивать друг друга. Дерущаяся толпа разрасталась. Бились стенка на стенку. В ход шли кулаки, древки, стянутые с шеи шарфы, в которые были замотаны камни. Глухо стучали удары, лилась кровь, падал то один, то другой. Мат, хрип, стоны. Алексей уклонялся от летящих бутылок, увиливал от утяжеленных камнями шарфов. Перед ним подросток закрывал разбитое в кровь лицо. Мужчина в красно-белой спартаковской куртке упал, закрыв руками пробитую голову. Как грозди, облепили припаркованную машину, раскачивали, зверски ухали, и она перевертывалась на бок, осыпалась стеклами.
Завыли сирены, из боковых проулков выскакивали солдаты в касках, с железными щитами. Врезались в толпу, наносили удары дубинками, разгоняя смутьянов. Выехал неуклюжий, грязно-зеленый водомет. В центр драки ударила свистящая струя, расшвыривая сцепившихся болельщиков. Алексей видел, как подросток, сбитый с ног, скрючился на асфальте, а его гнало, сметало струей. Уклоняясь от ревущей воды, окруженный болельщиками, он бежал, чувствуя, как холодит спину промокшая одежда. Перевел дух на набережной, у вечерней реки, по которой плыл нарядный, увешенный огоньками кораблик.
Город, куда его привезли, был болен. Насыщен звериными инстинктами, безумными похотями. Ненавидел, завидовал, выделил из себя взрывную материю, в которой не было места любви, милосердию, творчеству, а только - насилию и пороку. В темном небе, за туманом размытых огней, за иероглифами раскаленных реклам реяли духи, захватившие город.
Он брел по набережной, глядя, как на той стороне чуть зеленеет в сумерках лесистая круча. Хрустальный мост был переброшен через реку, и в нем переливались драгоценные кристаллы. Крохотная милая беседка с колоннами прилепилась на противоположном берегу. И сразу за ней берег полыхал цветными огнями, озарялся сполохами. Крутились бешеные карусели, раскачивались гигантские качели, завивались металлические спирали. Среди визгов, всплесков музыки, влетавших фейерверков, фантастический, белоснежный, с клювом и стреловидными крыльями, стоял "Буран", будто прилетел из космоса и остывал среди вечерней Москвы.
Алексей заметил двух пожилых мужчин, направлявших на космический челнок портативные фотокамеры. О чем-то говорили по-английски, по виду туристы, они как бы вскользь сфотографировали Алексея. И он вдруг понял, что это агенты, загримированные под туристов. Он по-прежнему под наблюдением. Люди Лобастова не отстают от него. Преследуют по пятам. Кинулся от них опрометью. Взбежал на стеклянный мост.
Очутился среди развлекательных павильонов, визгливой музыки, переполненных публикой аттракционов.
Публика показалась странной. Сплошь военные, в форме, кто в ботинках, кто в сапогах, но все в тельняшках и голубых беретах. У одних форма новая, с иголочки, у других поношенная, едва влезает. Береты щеголеватые, с кокардой, или приплюснутые и линялые. Шум, гогот. Рукава засучены. Наколки - парашюты и самолеты. Обнимаются, передают друг другу бутылки, пьют из горла. Падают тут же - кого поднимают, кто остается лежать. "Десантура везде пройдет! Десантник упал, не убит, а пьян!" Ревет аккордеон - танцуют голые по пояс "шерочка с машерочкой", выделывая кренделя. Разбивают кулаком кирпичи. Раскалывают бутылки о лоб. Один крутит сальто, другой грызет стакан, третий ест землю. "Ты под Кандагаром не был, а я твое Ведено в гробу видал!" "Там "духи, а тут "чечи". Один хер, все равно война".
Алексей двигался сквозь кишащий солдатами парк. Его штатский вид привлекал внимание. Кто-то пробовал его зацепить пьяной рукой. Кто-то норовил садануть кулаком. Кто-то предлагал хлебнуть из бутылки. Он отказывался, ускользал, торопился миновать опасное скопление. Фонтан шелестел пышными струями, которые меняли цвет, от лилового до огненно-красного. В фонтане купались двое абсолютно голых парней, их тельняшки и форменки лежали на краю фонтана. Вокруг стояли десантники, одобряли возгласами.
- Эй, ты чего здесь потерял? - окликнул Алексея здоровяк, оглядывая его гражданскую одежду. - Ты чего забрел сюда, чмо?
- Макнуть его, - деловито предложил другой.
Алексею дали подножку, подхватили за руки и ноги, раскачали и швырнули в фонтан, в разноцветные сполохи, в холод и визг. Он выбрался, отекая цветной водой. Заторопился к выходу, под свист и гогот.
Униженный, ошеломленный, замерзая в мокрой одежде, он покинул оргию десантников. Перебрел железный, с дрожащими струнами мост. Шел по улице, среди магазинов и ресторанов, видя впереди сияющий, как ночное солнце, купол собора. Он не мог понять, что с ним творится. Зачем его терзают и мучают. Чего от него добиваются. Кто эти люди, что воспользовались шутливой статьей Марка Ступника и навязывают ему чужую фантастическую родословную. Убили рыжего пересмешника Марка, поплатившегося за свою опасную шутку. Вырвали его, Алексея, из мирного уклада, осуществили насилие. Поместили в камнедробилку жестокого гигантского города и что-то совершают над ним, страшно и беспощадно воздействуют, ломают волю и разум, превращают в другое существо, в иную личность. И что еще предстоит ему пережить? Какие пытки? Какое вторжение в его беззащитную душу?