- Я этого ожидаю. Могут даже начаться беспорядки.
- В таком случае я попытаюсь навести порядок, - сказала Милли.
Произнеся эти слова, она почувствовала прилив теплых чувств и восхищения этим человеком, который достиг на ее глазах столь многого и теперь намеревался взвалить на себя еще больше. Это не было прежнее пылкое чувство, а что-то более глубокое - ей хотелось защитить и оберечь его. С чувством удовлетворения она поняла, что нужна ему.
Джеймс Хоуден тихо произнес:
- Вы всегда наводили порядок, Милли. Это много значило для меня.
И он поставил на стол чашку - это было сигналом, что передышка позади.
По прошествии сорока пяти минут и трех встреч Милли впустила в кабинет достопочтенного Харви Уоррендера.
- Садитесь, пожалуйста. - Голос Хоудена звучал холодно.
Министр по делам гражданства и иммиграции опустил свое высокое крупное тело на стул напротив письменного стола и смущенно поерзал.
- Послушайте, Джим, - сказал он, пытаясь установить задушевную атмосферу, - если вы вызвали меня, чтобы сказать, что я вел себя вечером как идиот, я лучше сам это скажу. Я действительно вел себя как идиот и чертовски об этом сожалею.
- Увы, - колко произнес Хоуден, - немного поздно об этом сожалеть. А кроме того, если вы вздумали вести себя как городской забулдыга, прием у генерал-губернатора едва ли подходящее для этого место. Я полагаю, вам известно, что новость на другой день облетела всю Оттаву. - Он с неодобрением отметил, что костюм на его собеседнике не отутюжен.
Уоррендер избегал смотреть в сверкающие глаза премьер-министра. Он обреченно махнул рукой:
- Да знаю я, знаю.
- Я был бы абсолютно прав, потребовав вашей отставки.
- Надеюсь, господин премьер-министр, вы этого не сделаете. Я очень надеюсь, что этого не будет. - Харви Уоррендер наклонился вперед, обнажив при этом капли пота на лысине. Хоуден подумал, не прозвучала ли угроза в этой фразе и в тоне, каким она была произнесена. Трудно быть в этом уверенным. - Если я могу к этому добавить, - мягко, с улыбкой произнес Уоррендер: к нему явно вернулась обычная уверенность в себе, - что graviora quaedam sunt remedia periculis, или, в вольном переводе из Вергилия, "иные лекарства хуже опасностей".
- Есть где-то также цитата насчет ослиного крика, - со злостью парировал Хоуден: цитаты из классиков, которыми сыпал его собеседник, неизменно вызывали у него раздражение. Затем премьер-министр продолжил сквозь зубы: - Я намеревался сказать, что решил лишь предупредить вас. Предлагаю не провоцировать меня, чтобы я не изменил своего решения.
Уоррендер покраснел и передернул плечами.
- Молчу, молчу, - тихо произнес он.
- Я вызвал вас главным образом, чтобы поговорить о случае с иммигрантом в Ванкувере. Именно таких ситуаций я всегда требовал избегать.
- Ага! - Глаза Харви Уоррендера заблестели от пробудившегося интереса. - У меня об этом, господин премьер-министр, есть полный отчет, и я могу вас полностью информировать.
- Я вовсе не хочу, чтобы мне об этом рассказывали, - нетерпеливо произнес Джеймс Хоуден. - Ваша обязанность - управлять своим департаментом, а у меня в любом случае достаточно более важных дел. - Взгляд его упал на раскрытые папки по межконтинентальной обороне: ему не терпелось вернуться к ним. - Я хочу, чтобы это дело было урегулировано и исчезло со страниц газет.
Брови Уоррендера поползли вверх.
- Не противоречите ли вы сами себе? То вы говорите мне, чтобы я сам управлял своим департаментом, а в следующую минуту - чтобы я утряс это дело…
- Я говорю вам, что вы должны держаться политики правительства, - гневно перебил его Хоуден, - моей политики, которая заключается в том, чтобы избегать вздорных дел по иммиграции - особенно сейчас, когда в будущем году у нас выборы… - Он помедлил. - Да и всякое другое. Мы прошлым вечером об этом говорили. - И язвительно добавил: - Или вы, возможно, не помните.
- Я был не настолько пьян! - Теперь злость разобрала Харви Уоррендера. - Я сказал вам тогда, что думаю по поводу нашей иммиграционной политики, и такого мнения держусь. Либо мы разработаем новые честные иммиграционные законы, которые утвердят то, как мы поступаем и как поступали все правительства до нас…
- Утвердят - что?
Джеймс Хоуден поднялся и встал за своим столом. А Харви Уоррендер, глядя на него, тихо, с напряжением произнес:
- Утвердят нашу политику дискриминации. А почему бы и нет - ведь это наша страна, верно? Утвердят то, что мы устанавливаем предел для цветных и расовые квоты и не принимаем негров и азиатов, - так всегда было, и почему мы должны это менять? Утвердят, что мы предпочитаем англосаксов и нам нужны безработные. Давайте признаем, что у нас есть строгая квота для итальянцев и всех остальных и что мы следим за процентом римских католиков. Давайте перестанем быть лжецами. Давайте создадим честный Акт об иммиграции, в котором все будет записано так, как оно есть. Давайте перестанем иметь одно лицо в Объединенных Нациях, разыгрывая дружбу с цветными, и другое у себя дома…
- Вы что, с ума сошли? - не веря своим ушам, полушепотом произнес Джеймс Хоуден. Взгляд его был устремлен на Уоррендера. Конечно, думал Хоуден, намек он уже получил - на приеме в Доме Правительства… но он считал, что это под влиянием спиртного… Потом ему вспомнились слова Маргарет: "Я иногда думаю, что Харви немного сумасшедший".
Харви Уоррендер тяжело дышал, его ноздри раздувались.
- Нет, - сказал он, - я не сошел с ума; я просто устал от этого чертова лицемерия.
- Честность - прекрасное качество, - сказал Хоуден. Гнев его уже поулегся. - Но подобная честность - это политическое самоубийство.
- Откуда нам знать - ведь никто не пробовал так поступить! Откуда мы знаем, что людям не понравится, если им скажут то, что они уже знают?
Джеймс Хоуден спокойно спросил:
- Какую вы предлагаете альтернативу?
- Вы хотите сказать, если мы не напишем нового Акта об иммиграции?
- Да.
- Тогда я буду проводить в жизнь то, что у нас записано, - решительно заявил Харви Уоррендер. - Я буду проводить его в жизнь без исключений или сокрытий или закулисных действий, не думая о том, что нечто неприятное может попасть в газеты. Может быть, тогда люди поймут, что это такое.
- В таком случае, - ровным тоном произнес Джеймс Хоуден, - я хочу, чтобы вы вышли в отставку.
Мужчины стояли лицом к лицу.
- О нет, - тихо произнес Харви Уоррендер, - о нет!
Наступила тишина.
- Я предложил бы вам объясниться, - сказал Джеймс Хоуден. - У вас что-то на уме?
- По-моему, вы знаете, что именно.
Лицо премьер-министра было сурово, взгляд неуступчив.
- Я повторяю: объяснитесь.
- Хорошо, если вы того хотите. - Харви Уоррендер снова сел. И, теперь говоря так, словно речь шла о повседневных делах, он сказал: - Мы ведь заключили соглашение.
- Оно тем не менее было выполнено.
Харви отрицательно покачал головой:
- В соглашении нет срока. - И, порывшись во внутреннем кармане, он вытащил оттуда сложенную бумагу и бросил ее на стол премьер-министра. - Прочтите, и сами увидите.
Хоуден почувствовал, как у него дрожит рука, когда он ее протянул. Если это оригинал, единственный экземпляр… Это была фотокопия.
На минуту он потерял над собой власть.
- Ах ты, идиот!
- Почему?
- Ты фотокопировал…
- Да никто же не знал, что я копировал. К тому же я все время стоял возле машины.
- У копировальных машин есть негативы.
- Негатив у меня, - спокойно произнес Уоррендер. - Я сохранил его на случай, если понадобятся копии. Оригинал тоже в безопасном месте. - Он повел рукой. - Почему вы не прочитаете? Ведь мы сейчас об этом говорили.
Хоуден опустил голову, и слова проникли в него. Текст был составлен просто, по-деловому и написан его рукой.
"1. X. Уоррендер отходит от руководства и поддерживает Хоудена.
2. Племяннику X. Уоррендера (X. О’Б.) предоставляется лицензия на ТВ.
3. X. Уоррендер входит в состав кабинета министров Хоудена с правом выбора своего портфеля (за исключением внешних сношений или здравоохранения). Дж. X. не может отправить в отставку X. У. за исключением случаев, связанных с неблагоразумием и скандалом. Если такое произойдет, вся ответственность ложится на У. X. и не затрагивает X. У."
Под этим стояла дата - девятилетней давности - и инициалы, начертанные обоими.
Харви Уоррендер спокойно произнес:
- Видите, как я и говорил, в соглашении не указан срок.
- Харви, - медленно произнес премьер-министр, - стоит ли взывать к вам? Мы же были друзьями…
Голова у него шла кругом. Достаточно копии попасть в руки какого-нибудь репортера, и это - крах. Не может быть никаких объяснений, никакого маневра, никаких надежд, - только разоблачение, позор…
Руки у него вспотели.
А тот, другой, покачал головой. Хоуден понимал, что натолкнулся на стену… непреодолимую, тут никакие уговоры не помогут. Он все же попытался еще:
- Тогда хотя бы был фунт мяса, Харви, и даже кое-что побольше. А теперь-то что?
- Я вам скажу! - Уоррендер пригнулся к столу и заговорил жестким напряженным шепотом: - Оставьте меня, дайте мне возможность сделать что-то стоящее. Возможно, если мы перепишем закон об иммиграции и сделаем это по-честному - изложив все так, как мы поступаем, - может быть, тогда у наших людей проснется совесть и они захотят перемен. Может быть, то, как мы поступаем, следует изменить, может быть, в конечном счете нужны именно перемены. Но мы не можем их начать, не сказав сначала обо всем честно.
Хоуден с озадаченным видом покачал головой:
- Не вижу в этом смысла. Я вас не понимаю.
- Тогда позвольте разъяснить. Вы упомянули про фунт мяса. Думаете, мне это важно? Думаете, я не мог бы отступить и ликвидировать наше соглашение, если бы это было возможно? Я вам вот что скажу: были ночи - и немало таких, - когда я лежал до рассвета без сна, ненавидя себя и тот день, когда я подписал это соглашение.
- Почему, Харви? Возможно, помогло бы, если б высказать все напрямик… что угодно могло бы помочь…
- Я продался, верно ведь? - Теперь Уоррендер заговорил со страстью. - Продался за мешок картошки, который того не стоил. И я тысячу раз жалел с тех пор, что мы не можем снова оказаться в зале конгрессов, где я мог использовать свои шансы против вас… какие у меня на тот момент были.
Хоуден мягко произнес:
- Полагаю, я в любом случае победил бы, Харви. - И на миг почувствовал глубокое сострадание. "Наши грехи, - подумал он, - возвращаются к нам в той или иной форме в зависимости от того, какими мы стали".
- Я в этом не уверен, - медленно произнес Уоррендер. И поднял взгляд. - Никогда не был до конца уверен, Джим, что я не мог сидеть за этим столом вместо вас.
"Значит, вот оно", - подумал Хоуден: он так себе это и представлял, только кое-что добавилось. Совесть и неосуществившиеся мечты о славе. Комбинация внушительная. И он осторожно спросил:
- Нет ли в том, что вы говорите, противоречия? С одной стороны, вы говорите, что ненавидите подписанное нами соглашение и, однако же, настаиваете на соблюдении его условий.
- Я хочу сохранить то хорошее, что есть, а если вы отправите меня в отставку, мне конец. Потому я за это и цепляюсь. - Харви Уоррендер вытащил платок и вытер вспотевшую голову. Помолчав, он сказал, уже мягче: - Иногда я думаю: может, было бы лучше, если бы нас раскрыли. Мы оба - фальшивки, и вы, и я. Быть может, тогда было бы установлено истинное положение вещей.
Это было уже опасно.
- Нет, - быстро произнес Хоуден, - есть лучшие способы, поверьте.
Он был теперь уверен в одном: Харви Уоррендер умственно неполноценен. Им надо руководить - уговаривать при необходимости, как ребенка.
- Хорошо, - сказал Джеймс Хоуден, - забудем об отставке.
- А как насчет Акта об иммиграции?
- Акт остается неизменным, - решительно заявил Хоуден. Компромиссам есть предел - даже в данном случае. - Кроме того, я хочу, чтобы что-то было предпринято в отношении этой ситуации в Ванкувере.
- Я буду действовать по закону, - сказал Уоррендер. - Рассмотрю эту ситуацию снова, обещаю. Но в точности по закону.
Хоуден вздохнул. Придется с этим смириться. Он кивнул, показывая, что встреча подошла к концу.
После того как Уоррендер ушел, Хоуден еще какое-то время молча сидел, взвешивая эту столь несвоевременно возникшую новую проблему. Было бы ошибочно, решил он, преуменьшать угрозу своей безопасности. Характер у Уоррендера был всегда переменчивый, а теперь его неустойчивость увеличилась.
Вскользь он удивился тому, как мог совершить то, что совершил… как мог так бездумно изложить это на бумаге - при его-то опыте юриста, который должен был бы предупредить его об опасности. Но амбиции делают удивительные вещи с человеком - заставляют идти на риск, иногда на крайний риск; такое происходило и с другими. Оглядываясь назад, через годы, его поступок был диким и неразумным. И однако, в то время, когда амбиции владели им и заранее не было известно, что произойдет…
Самое безопасное, решил он, оставить в покое Харви Уоррендера - по крайней мере на время. Дикая мысль переписать закон не является проблемой, которую надо немедленно решать. Во всяком случае, она не придется по вкусу заместителю Харви, а чиновники высокого ранга знают, как задерживать что-то, с чем они не согласны. Да и никакой закон не может быть принят без согласия кабинета министров, а прямого столкновения Харви Уоррендера с остальными членами кабинета следует избежать.
Следовательно, все сводилось к тому, что ничего делать не надо, а надо надеяться на лучшее - старая панацея в политике. Брайан Ричардсон будет, конечно, недоволен - лидер партии явно рассчитывал, что будут быстро приняты решительные меры, а объяснить Ричардсону, почему ничего нельзя сделать, - невозможно. Точно так же и ситуацию в Ванкувере надо оставить покипеть; при этом Хоуден вынужден будет поддерживать Харви Уоррендера во всем, что примет департамент по иммиграции. Все это печально, но по крайней мере эта небольшая проблема вызовет незначительную критику, с которой правительство уже справлялось и которую, несомненно, сможет и сейчас пережить.
Главное, подумал Джеймс Хоуден, надо удержаться у руля. Столь многое зависит от этого - столь многое в настоящем и в будущем. Он обязан перед другими остаться у власти. В данный момент нет никого, кто мог бы быть равноценной ему заменой.
В комнату тихо вошла Милли Фридман.
- Ленч? - осведомилась она своим низким контральто. - Хотите, чтобы его подали сюда?
- Нет, - ответил он. - Я хочу сменить обстановку.
Десятью минутами позже премьер-министр в отлично скроенном черном пальто и фетровой шляпе быстро вышел из Восточного крыла и направился к двери в башню Мира и парламентский ресторан. День стоял ясный, холодный; свежий воздух бодрил, дороги и тротуары высыхали. Он хорошо себя чувствовал и любезно отвечал уважительно здоровавшимся с ним прохожим и салютовавшим ему охранникам. История с Уоррендером уже отошла в глубины его памяти - столько было других, более важных вещей.
А Милли Фридман, как делала обычно, велела принести себе кофе и сандвич. Затем она пошла в кабинет премьер-министра, прихватив с собой распорядок дня, из которого вычеркнула наименее срочные вопросы, и положила бумаги на поднос с входящими документами. На нем беспорядочно лежали бумаги, но Милли не стала их прибирать, зная, что в середине дня Джеймс Хоуден предпочитал находить вещи там, где он их оставил. Однако пустой лист бумаги привлек ее внимание. Перевернув его, она обнаружила, что это фотокопия.
Милли дважды прочитала текст, прежде чем уяснила его смысл. Когда до нее это дошло, дрожь прошла по телу. Этот документ объяснял многое, чего она в минувшие годы не понимала: съезд… победа Хоудена… понесенная ею утрата.
Эта бумага, понимала она, могла означать конец двух политических карьер.
Почему она тут оказалась? Ее содержание явно обсуждалось… сегодня… во время встречи премьер-министра с Харви Уоррендером. Но почему? Что тот или другой мог от этого выиграть? И где оригинал?.. Мысли крутились у нее в голове. И возникавшие вопросы пугали ее. Лучше бы ей не переворачивать эту бумагу - тогда она никогда бы этого не узнала. И однако…
Внезапно в ней вспыхнул гнев на Джеймса Хоудена. Как мог он на такое пойти? В такое время, когда столь многое их связывало, когда они могли быть счастливы вместе, иметь будущее, если только он не стал бы премьером… проиграл бы на съезде. И она спросила себя: почему он не играл по-честному?..
По крайней мере не дал ей шанса выиграть? Но она знала, что такого шанса у нее никогда не было.
А потом, почти так же внезапно, как раньше, возник гнев, место его заняли печаль и сострадание. Милли понимала, что Хоуден поступил так, потому что иначе не мог поступить. Жажда власти, жажда победить соперников, жажда успеха в политике обуревала его. По сравнению с этим личная жизнь… даже любовь… ничего не значили. Такова всегда была правда: у нее никогда не было шанса…
Но следовало подумать о практических вещах.
Милли заставила себя успокоиться. Тут явно таилась угроза премьер-министру и, возможно, кое-кому еще. Но главным для нее был Джеймс Хоуден - прошлое вернулось. Она вспомнила, что всего лишь нынешним утром она решила защищать и оберегать его. Но как же она сможет… при том, что знает… знает то, чего, она была уверена, не знает больше никто, наверно, даже Маргарет Хоуден. Да, в этом она наконец стала ближе Джеймсу Хоудену, чем даже его жена.
Немедленно ничего нельзя предпринять. Но может появиться возможность. Иногда можно пустить в ход шантаж против шантажа. Мысль была смутная, эфемерная… словно шаришь в темноте. Но если такое случится… если появится возможность… она должна суметь использовать то, что ей известно.
Милли взглянула на свои часы. Она хорошо знала привычки Хоудена. Он вернется не раньше чем через полчаса. И в офисе никого нет.
Повинуясь импульсу, она отнесла фотокопию, стоявшему в коридоре снаружи ксероксу. Действуя быстро, прислушиваясь с бьющимся сердцем к приближающимся и удаляющимся шагам, она положила фотокопию под крышку. Полученная копия - репродукция репродукции - была замутненной, плохого качества, но прочесть текст и подписи было можно. Милли быстро сложила новую копию и опустила на дно своей сумки. А фотокопию вернула на прежнее место.
Позже, днем, Джеймс Хоуден перевернул пустой лист и побелел. Он совсем забыл, что оставил его тут. Если бы он оставил его на ночь… Он взглянул на дверь в кабинет. Милли? Нет: по давно установившемуся правилу к его столу днем никто не прикасался. Он отнес фотокопию в примыкавший к кабинету туалет и, изорвав на мелкие кусочки, спустил в унитаз и проследил, пока они не исчезли.