Выстрелы на Друти
1
Токует молоток на железной крыше, прищелкивает, торопится…
Попал Саньке под руку старый гвоздь. Клюв у него тощий, ржавчиной изъеденный. Дзумкает, гнется - никак не проклюнет гремучую жесть.
Выпрямляет его Санька на обушке, нацеливает на прежнее место.
Расходился вчера ветер, сорвал с сенец лист жести, швырнул наземь. Ночью дождик подкрался, заплескал сенцы, подмочил гречку в ларе. Сушит ее сейчас бабка Ганна на печке. Сама с собой разговаривает. Как похоронили Санькину мать, с той поры и находит на старуху. Заговаривается…
Голос бабки Ганны отрывистый - то выпорхнет из сенец, то замрет где-то в чулане.
С улицы другие голоса слыхать - сварливые, злобные. И слова все чужие - немецкие.
Санька карабкается по крыше на самый конек, глядит из-за трубы в ту сторону, откуда ветер приносит сердитые выкрики.
Шоссейная дорога на выезде из Дручанска запружена народом. Сюда народ движется. Строем… Вот уже к крайней избе подтягивается голова колонны. Одеты все по-разному: кто в гимнастерке, кто в шинели, кто голову прикрыл ушанкой, а некоторые совсем без шапок… Понуро идут люди, тяжело переставляют натруженные ноги.
Пленных гонят - наших, русских… Немецкие автоматчики. Вон они топают обочь дороги. Один впереди колонны едет на велосипеде. Начальник конвоя, видно. То и дело оглядывается. Понукает.
Во втором ряду одного под руки ведут. Голова забинтована. Раненый, значит. Справа поддерживает его рослый красноармеец в кургузой шинелишке, на голове - зеленая пограничная фуражка.
От комендатуры катится по главной улице "оппель". Два мотоцикла бегут за ним следом. Курт Мейер едет встречать колонну. Поравнялся с начальником конвоя. Вылез из машины. Тот что-то рапортует Мейеру.
На улицу выбегают бабы. Из каждой калитки. Стайками спешат к колонне.
- Дручанцы есть?
Окликают пленных родными именами:
- Тимох! Ткачук Тимох!
- Рунец!
- Алесь!
Не отзываются родные. Угрюмо молчат. Идут мимо. Ноги обкручены тряпками, впалые щеки заросли щетиной….
Женщины бросают в колонну ковриги хлеба, картошку, кочаны капусты. Конвоиры отпугивают их выстрелами, замешкавшихся бьют по спине прикладами.
На улицу выскакивают новые. Еще, еще… Но эти уже не бегут к пленным, а ставят на пути колонны, впереди, прямо на дороге, чугунки с каким-то варевом, кувшины с молоком, житняк - краюхи, непочатые буханки.
Саньку радует бабья выдумка. Теперь, может, достанется еда пленным.
От колонны оторвался "оппель". Мчится к выставленной пище. Вот машина резко тормозит. Скрежещет, будто пилой по камню шаркнули. Мейер распахивает дверку, выбрасывает свое длинное тело из машины. Подходит к кувшину, заглядывает в него, вытянув шею, как журавль, и вдруг толкает посуду ногой с размаху. Кувшин катится по дороге, расплескивая молоко по булыжнику. Мейер поворачивает голову к мотоциклистам, что-то приказывает. Те соскакивают с мотоциклов, бьют ногами посуду, отшвыривают с дороги хлеб.
Женщины жмутся к заборам. Негодуют:
- Чужого добра жалко!
- Голодом морят…
- Ироды!
Спрыгнул Санька с сенец и - за ворота. Бежит к пленным, на ходу краюшки хлеба подбирает, раскиданные по улице. Остановился возле школы, ждет, когда поравняется с ним колонна. Передний конвоир косится на Саньку, автоматом стращает…
Изловчился Санька, шмыгнул между конвоирами в колонну, раздает пленным краюхи. Кинулся назад из толпы, конвоиру под ноги угодил впопыхах. Ухмыляется носастое лицо. Щерит желтые лошадиные зубы. На глазу вздрагивает черная повязка. Хватает одноглазый Саньку за шиворот, трясет над булыжником и, как кутенка, швыряет обратно в колонну. Санька снова норовит выскочить. Немец снимает с шеи автомат. Пленные тянут Саньку в середину. Предупреждают:
- Не выскакивай! Застрелит… Одиннадцать человек загубил за дорогу… Гадюка!
Пленных вывели на западную окраину Дручанска, и тут Санька увидел в стороне от дороги, слева, колючую проволоку на колченогих столбах. "Вот для чего немцы возили сюда бревна…" Колючая городьба - в два ряда. По углам стоят деревянные сторожевые вышки. В середине загона завалился на подпорки заброшенный сарай. Соломенную крышу обглодали ненасытные ветры. Стропила торчат, как лошадиные ребра.
Втолкнули Саньку вместе с пленными за проволоку. Затворились за спиной колючие ворота - захлопнулась западня. Ходит Санька вдоль проволоки, ищет прореху в городьбе. Густо обвиты столбы колючкой. Не выбраться.
Пришел вечер в лагерь. То дождем прыскает в лицо, то снегом сорит. Бредет Санька к сараю, от мокрого ветра спрятаться хочет. А там некуда ногу поставить: друг на дружке сидят. Еще больше под открытым небом осталось. Лежат на земле вповалку - сухие, как горбыли. Спина к спине. Греются…
Стоит Санька посередине западни, озябшие пальцы в рукава прячет, соленые капли глотает, что бегут по щекам… Чья-то ладонь ложится на голову. Черствая, однако - теплая.
- Озяб?
Наклонилась над Санькой зеленая фуражка. Пограничная. Под козырьком два светлых родничка, в них теплится улыбка. Смуглое лицо аккуратно выскоблено бритвой. Поперек левой щеки пуля лиловый росчерк оставила…
- Айда к сараю, - зовет пограничник Саньку. - Где-нибудь под стрехой притулимся. У меня шинель. Одна пола тебе, другая - мне…
Загородила Саньку широкая спина от дождя. Греет.
- Небось есть хочешь? - Пограничник достал из кармана кусок житняка и ломоть брюквы. Разделил пополам, сует Санькину долю ему в руку: - Ешь. Как звать-то тебя?
- Санькой…
- Тезка, значит. Я тоже Александр. А фамилия - Егоров. Вот мы и познакомились. Не тужи. Тебя освободить - проще пареной репы. Что-нибудь скумекаем…
- Там, за Друтью, партизаны. - Санька махнул рукой влево, где черная гряда лесного урочища вросла в пасмурный небосклон. - Полицейских перебили в Ольховке. Целый гарнизон. А летом мост взорвали. Вместе с поездом. Танки вез… Вас пригнали, видно, мост восстанавливать. Наши дручанцы не хотят. Прячутся…
Егоров усмехается.
- А у меня самовзвод есть, - сообщает неожиданно Санька. - Он у нас на двоих, с Владиком.
- Тихо… - шикает пограничник, искоса поглядывая на широкоскулого парня, который сидит, подремывая, у стены сарая. - Людей тут много. Всякие найдутся… Давеча ребята из моей группы одному такому каюк сделали: коммуниста хотел выдать. Раненый он. В голову. Вели мы его сюда всю дорогу. По очереди.
Егоров понизил голос до шепота. Спрашивает, прикрывая ладонью посиневший шрам на щеке:
- Ты пионер? Я так и думал. Хорошо. И галстук хранишь? Молодчина! Вот что, тезка. Наган, говоришь, есть? Принеси его мне. Как передать? Объясню. Потом. А сейчас надо думать, как тебе уйти отсюда…
- У нас и пулемет был, ручной… - хвалится Санька. - В дупле прятали мы его. Возле старой мельницы…
Где-то за воротами, возле караулки, брешут овчарки. Одна - ворчливо, другая - с подвизгом.
В черном омуте ночи над загоном через короткие промежутки всплескиваются шипучие огнехвостые ракеты. Вдоль проволоки со злым гудением проносятся разноцветные пчелы. А там, на вышке, откуда они выпархивают, долбит тишину пулемет:
- Дук-дук-дук…
2
На Санькиных ногах лежит белая кошма - колючая и холодная. Дрожат под нею озябшие коленки. Он выдергивает из-под кошмы ноги, и она, будто источенная тлей, вся расползается и клочкастыми хлопьями валится на землю. Такие же ленивые хлопья летят сверху. Они сухо шелестят над стрехой, и Саньке чудится - возле скособоченного сарая шныряют белые стрекозы.
Рядом, где сидел Егоров, теплится на земле вмятина. Ее еще не успело засылать снегом и остудить холодными всплесками ветра. Видно, пограничник ушел совсем недавно. Вроде и не спал Санька, однако не слыхал, когда он исчез.
За дощатой стеной, в сарае, копошатся, кашляют, ругаются. Тесно там. Может, и пограничник подался туда. Там, в затишке, стужа меньше допекает. Много их, "счастливчиков", прячется под дырявой крышей от непогоды, а еще больше - снаружи жмутся к сараю…
Светает. Вверху, над головой, плывут и колеблются белесые полосы. А внизу, в загоне, густая синева. Но вот и она начинает выцветать, блекнуть.
В этом немощном белесом, свете замаячил перед Санькиным взором знакомый зеленый картуз. Егоров, накинув шинель на плечи, стоял под стрехой у самого угла сарая, держал в руках рубаху. "Зашивает прорехи", - смекнул Санька. Но когда подошел к пограничнику, увидел совсем другое: тот орудовал в швах гимнастерки не иглой, как сперва показалось Саньке, а кривым и ржавым гвоздем.
- "Оккупанты" засели в траншеях… - смущенно усмехнулся Егоров.
Вскоре у ворот послышались свирепые окрики: немцы пришли в загон. Не успел Егоров натянуть рубаху на плечи, как и сюда, за сарай, забежал одноглазой автоматчик.
- Шнель! Шнель! - Резиновая палка, словно черная змеюка, упруго извивалась в его мосластой, руке.
Он бил по голове с плеча и наотмашь каждого, кто не успел вовремя отскочить в сторону.
Пленных согнали на середину лагеря, построили в пять рядов и приказами раздеться догола. Чуя что-то недоброе, люди раздевались неохотно, а некоторые совсем не хотели снимать одежду.
Пленные стояли нагишом на снегу, как привидения. Снегопад притих. Над загоном повесила седые пасмы тощая туча. За ночь она вытрясла из своих тайников все запасы снега и теперь сорила на землю скупыми хлопьями. Они таяли на плечах обнаженных людей, стекали струйками по телу вниз. И, видно, от них, от этих колючих струек, да от простудного ветра у каждого посинела кожа и покрылась пупырчатой рябью.
Санька очутился во втором ряду с краю. Рядом стояли нагие, а он еще не раздевался - мешкал. Спрятав руки в карманы стеганки, он поглядывал на соседей и зябко ежился.
Тут же, во втором ряду, через четыре человека от Саньки, стоял еще один непокорный - бровастый парень в танкистском шлеме. Одноглазый шел вдоль строя. Увидев танкиста, крикнул что-то резкое. На зов прибежали два конвоира, вытащили танкиста из колонны и толкнули его к одноглазому. Тот, заложив кулак за спину, несколько секунд ощупывал своим черным единственным глазом молодое красивое лицо пленника. Потом коротким боксерским взмахом саданул парня под челюсть. Танкист упал навзничь, широко раскинув забинтованные руки. Конвоиры били упавшего палками по голове, по лицу, пинали сапожищами в живот. Сорвали с него одежду и поставили перед строем на колени.
У Саньки от страха дрожат поджилки: сейчас и его выволокут из строя… Расстегивает ватную куртку, а пальцы не слушаются - распухли от стужи. Снял, швырнул себе под ноги. Стаскивает рубаху…
В загон пришли еще вооруженные немцы. Среди них - офицер. На черном бархатном околыше фуражки зловеще блестит металлический череп.
Коверкая русские слова, перемешивая их с польскими, офицер приказал раненым и больным выйти из строя и построиться возле городьбы слева.
Колонна убавилась наполовину: тут каждый второй был ранен. Об этом говорили бурые от запекшейся крови бинты на руках, на голове, на ногах.
Здоровых начали осматривать. Офицер и одноглазый конвоир шли вдоль строя, у каждого щупали мускулы на руках, зачем-то ударяли палкой по коленям и заставляли приседать. Военнопленных с рыхлыми мускулами, а с виду здоровых и рослых подвергали "испытанию". Одноглазый вытаскивал слабосильного из строя и с размаху бил тяжелым кулачищем по голове. Устоит на ногах - обратно в колонну. Упадет - конвоиры гонят его пинками к изгороди, где ждут своей участи больные.
Дошла и до Саньки очередь. Эсэсовец сам ощупал взглядом озябшую фигурку, ехидно ухмыльнулся:
- Русс-Иван гут…
Он сказал что-то одноглазому. Тот выдернул Саньку из строя и, молча ударив палкой по обнаженной спине, толкнул его к раненым. Они стояли длинными шеренгами вдоль колючей городьбы, многие уже успели, не дожидаясь команды, натянуть на себя рваную грязную одежду. Раненым приказали сесть тут же, на снегу, а здоровых погнали к сараю. Потом и офицер с черепом на фуражке, и конвоиры - все немцы ушли из загона в дощатые времянки, над которыми с самого утра висел дым.
В полдень, хотя солнце и пряталось где-то за тучами, потеплело. Выпавший на рассвете снег начал таять. Раненые поднимались на ноги, искали место посуше, но тут же падали на мокрую землю, в хлюпкие лужи: на вышке вдруг оживал пулемет и сыпал над головами людей свинцовым градом.
Перед вечером откуда-то из ближнего колхоза пришли две груженые подводы. Лошади остановились возле сторожевых времянок, к телегам стали сбегаться охранники. Ветер приносил в лагерь обрывки фраз, резкие выкрики: немцы о чем-то спорили между собой. Потом, ссадив с телег подводчиков, конвоиры погнали лошадей к лагерным воротам.
У ворот подводы остановились, и тогда Санька увидел, что обе телеги доверху нагружены свеклой.
Однако охранники не спешили открывать ворота в лагерь. Мешкали. Зачем-то принесли охапку соломы. Ведро. Вот один конвоир взял пучок соломы, обмакнул в какую-то черную жидкость и привязал его к хвосту лошади под самую репицу. Такой же жгут соломы заложили под хвост второй лошади.
Распахнули ворота. И вдруг под хвостами у лошадей вспыхнули соломенные факелы. Шалея от боли и страха, животные кинулись в лагерь. А стоявшие у ворот немцы гикали, улюлюкали, неистово хохотали…
Лошади метались по лагерю, сшибали людей, топтали копытами, увечили. Но люди не шарахались от подвод, а бросались им навстречу, цепляясь за грядушки и падая под колеса.
Одна лошадь с разгона наскочила на изгородь, ткнулась головой в колючую проволоку. Пятится, приседая на задние ноги. Хомут сползает на голову; оглобли зацепились за городьбу, не пускают. У телеги - людское скопище. Сотни костлявых рук тянутся к свекле.
Саньку прижали к изгороди, и он не отрывался от нее, бросая пугливые взгляды на суматошный загон. Внезапно в самой середине толчеи Санька увидел зеленую фуражку. Работая изо всех сил локтями, Егоров пробивал себе дорогу к подводе.
Вот он вскочил на телегу и крикнул, багровея от натуги, будто взвалил себе на плечи тяжелую ношу:
- Над нашей бедой тешатся враги!
Осанистая фигура пограничника качнулась вперед, и он взмахнул руками, словно норовил взлететь над этой обезумевшей от голода толпой.
- Това-а-рищи-и-и! - взметнулся над лагерем его басистый голос.
Люди оторопели, услыхав родное, зовущее слово, за которое здесь, в неволе, платятся жизнью. И хотя сзади многие пленные продолжали еще напирать, но те, кто стоял возле телеги, подняли головы вверх, откуда летели смелые призывные слова.
- Товарищи! - еще раз бросил пограничник в толпу это берущее за сердце слово. - Конвоиры устроили людоедский спектакль. Сбежались к воротам. Хохочут… Не теряйте в себе человека! Будем людьми до конца…
Притих людской водоворот. Присмирел. Откатывается назад, как морской прибой от встречного ветра. Больше не тянутся костлявые руки к телеге. Потухла в глазах голодная жадность. Некоторые достают из-за пазухи сырые грязные свеклины, бросают их в телегу, к ногам пограничника. А его голос уже повелевает:
- Станьте в очередь! Каждый третий бери одну свеклину и раздели ее с товарищами!
Егоров спрыгнул с воза, и Санька опять потерял его из виду.
Лошадей держали под уздцы. Напуганные огнем животные вздрагивали и храпели, но уже не бились в оглоблях, как несколько минут назад. Пленные подходили к подводе, брали с воза свеклу и, отойдя в сторону, разрезали на равные дольки.
Кто-то сунул Саньке в руку ломтик - пунцовый, с розовыми прожилками. Сочный… Хрумкает…
Обе телеги опустели, и два красноармейца повели лошадей к воротам.
Конвоиры только теперь, видно, спохватились - поняли, что их оставили с носом. Свою злобу они выместили сначала на тех, кто пригнал лошадей к воротам. А потом вдруг с ближней вышки плеснулась пулеметная очередь. Еще одна… Отозвался пулемет на второй вышке.
Санька втянул голову в плечи: над ним, в проволоке, дзумкнула пуля. Вторая чиркнула по столбу, оставив на нем косую рваную рану. Он отскочил от столба и только теперь увидел, что пленные лежат вповалку на земле, будто их всех сразу скосила первая пулеметная очередь.
Он упал возле изгороди, прижался щекой к холодной размякшей глине. И вдруг услыхал сзади приглушенный голос пограничника:
- Как стемнеет, ползи за сарай к третьему столбу… Там лаз сделали…
Смеркалось. Опять повалил снег - клочкастый, липкий. Загон окутало сумраком и зловещей тишиной. Пулеметы на вышках теперь молчали. Отдыхали после злого торопливого лаянья. Только изредка над лагерем вспархивали белохвостые ракеты.