Когда Владимир Борисович рассказал про Эмаль, я плакала тоже, а потом спросила у священника, приходившего к нам в школу, как нужно молиться за душу убитой лошади. Священник почему-то страшно возмутился, он заявил, что лошади - бездушные твари, и даже мысль о молитве за лошадь - великий грех. Я сказала ему, что он дурак и получила запись в дневник о безобразном поведении. С тех пор мне становилось противно всякий раз, как кто-нибудь говорил о разных церковниках. Они считают, что добрая ласковая Эмаль - бездушная тварь, а сволочи, отправившие её на бойню - существа, созданные по божьему подобию… Зачем нужен такой бог!
Сейчас, когда я вспомнила эту историю, то подумала, что в этом мире так всегда, что беззащитных людей и лошадей всегда убивают, если они не приносят выгоды или чем-то мешают. Наша ферма - как маленький остров, на котором нету жестокости и людоедства, но ведь нельзя прожить на острове всю жизнь… Мне захотелось предложить Верке после школы работать вместе, раздомашнивать лошадей. Но потом я подумала, что она, скорее всего, откажется, даже предлагать не стоит. Верка - это Верка. Она как кошка из мультика ходит сама по себе…
Поскорей бы из больницы вернулась Машка! С Машкой хорошо, надежно. И еще - ну что я буду делать, если вдруг приснится мне ТОТ сон - а никого рядом нет, чтобы помочь…
Мне было пять лет, когда тренер меня привёз в Яблоневое. Изо всей жизни в обычном детдоме или как там его называают - дом ребенка, что ли - я хорошо помню только то, как меня там однажды наказала воспитательница. Нет, не побила, битьё - это ерунда, поболит и пройдёт. А меня, не помню за что, она заперла на всю ночь в душевой кабинке. И погасила свет.
Представляете, облезлая дверь, скользкие стены, скользкий покатый пол, заплесневелый чёрный потолок. Сквозь отдушину над дверями проникает слабый-слабый свет. Сверху нависает душ. Точнее, только трубка от него. Леечку, через которую разбрызгивается вода, давно сорвали.
Мне сразу стало казаться, что эта трубка живая. В ней время от времени хлюпало и чмокало, она как бы только и мечтала присосаться. Я сначала стучала в дверь, потом сообразила, что пока стучу, стою к трубке задом, то есть она может неожиданно напасть… Значит, нужно прижаться к двери спиной и за трубкой внимательно следить. А если долго и пристально смотришь на что-нибудь, начинают казаться разные вещи. Например, будто чёрная дырочка-пасть открывается и закрывается, железная шейка растёт и тянется, тянется к тебе…
Случайно я глянула себе под ноги и вообще чуть не умерла. Там был слив для воды. Обычно его прикрывает решётка, но на этом решётки не оказалось, вместо неё зияла тёмная жуткая дыра. И оттуда могло вылезти всё, что угодно.
Тогда я начала кричать.
Никто не слышал меня, а если даже услышал, то не выпустил.
Потом от крика заболело горло, и я просто плакала.
И мне казалось, что трубка душа раскачивается влево-вправо и подбирается к моим глазам и хочет выпить их…
Кто и когда меня вынес из душевой - не помню. Я, наверное, потеряла сознание.
Даже теперь мне эта чёртова трубка иногда снится. Во сне из дырки слива появляется мерзкое, липкое щупальце. Оно цепляет меня за ноги и тянет вниз, а сверху кидается жадно сосущий душ. Тогда я начинаю кричать, и Машка будит меня. Не знаю, что случилось бы, если бы однажды она вовремя не успела и хорошо, этот сон ни разу не приснился, пока она в больнице…
- Светка! Рыжая! - это Верка. Она выглядывала из-за лесного выступа: - Ты что, домой не собираешься? Уводи Боргеза, а то ведь мы так просто не разминёмся! Змеючка моя что-то не в духе…
Только сейчас я заметила, что солнце ушло за гору и стало гораздо холоднее. Я поднялась с травы, увидела, как ниже по склону Арсен начал сматывать кольцами на руку корду, на которой он пас Баяниста, и тоже засобиралась домой.
Тут в голову мне пришла одна идея. Мы вывели на пастбище лошадей в недоуздках и, естественно, без сёдел. Без седла я на Боргезе ездила довольно часто, но вот будет ли он слушаться меня, если сяду верхом без уздечки?
Золотистый жеребец вздрогнул, когда я с маха прыгнула ему на спину, высоко поставил шею и затанцевал на месте. В его мыслях было недоумение: мы же, кажется, пасёмся? Или всё же тренировка? Я похлопала его по шее и показала мысленную "картинку" - распахнутые конюшенные ворота. Боргез тут же успокоился и широким шагом направился домой.
Ногами я чувствовала движение его мускулов, слушался шенкелей и уклонов корпуса он просто идеально, по широкой дуге обогнав Баяниста, который при виде друга-соперника насторожился, дёрнулся в сторону на корде и невысоко подсвечил, а потом заржал, явно вызывая на драку. Борька только покосился на него, а вот Арсен, увидев, что я еду верхом без уздечки, среагировал куда более нервно:
- Светка! Дура! Не подъезжай, а то Байка как даст твоему рыжему!
- Это кто кому даст! - отозвалась я высокомерно, и Арсен завёлся по-настоящему. Он вообще понимал юмор, только не терпел шуточек насчёт двух вещей - того, что Баянист - самый лучший из жеребцов во всём мире, и что музыка - единственное стоящее занятие кроме конного спорта.
* * *
После тихого ленивого дня был такой же тихий ленивый вечер. Как обычно, мы собрались в гостиной. Все, кроме Ани. Она ушла, многозначительно сказав, что скоро вернётся. Арсен вздохнул, скорчил гримасу печального клоуна и пропел:
- Любовь-любовь, ох как ты зла - Влюбилась в Витеньку-осла…
У Ани, единственной из наших, был парень, Витька-конюх, тот самый, с котором мы пили самогонку в день гибели Карагача. И Аня всем подряд - конечно, кроме Владимира Борисовича и тёти Оли - намекала, будто она с ним спит. Иногда мне казалось это правдой, иногда - враньём.
Арсен и Верка смотрели телек, сидя на коврике на полу. Димка забрался на колени к тёте Оле и они тихо-тихо разговаривали, а я лежала на другом конце дивана и читала книгу великого Филлиса "Основы выездки и езды". В первый раз её издали в самом начале двадцатого века, а недавно выпустили снова, точно так же, со всеми "ятями", с широкими, неэкономными полями, рисунками-гравюрами. Читать её было так же приятно, как слушать рассказ неторопливого умного человека. С кухни доносилось бульканье - варилась картошка на ужин, - по телевизору негромко пели. Оранжевые в полосочку шторы были задёрнуты. В комнате было тепло и хорошо.
- Та-ак, вечер добрый, - вошёл Владимир Борисович. Он остановился в дверях и оглядел нас: - А где Анна?
- Гуляет, - сказала тётя Оля.
- У неё любовь, - влез Арсен и Верка ему прошипела:
- Ябеда…
- Что за любовь? - Владимир Борисович нахмурился. - Ну ладно… Рыжая, ты завтра в школу не идёшь.
Все сразу посмотрели на меня. Тренер продолжил:
- Я напишу записку вашей классной. Едем забирать Марию из больницы.
- Ой… Здорово! - стоило только подумать, что мне не разобраться в этой дурацкой жизни без Машки - и тренер сообщает, что она возвращается. Сразу, конечно, я обрадовалась, но потом представила: вот вернётся Машка, а Карагача нет…
Тётя Оля удивилась:
- Ведь обещали только на следующей неделе.
- Позавчера я говорил по телефону с врачом.
- Что ж ты мне не сказал? - тётя Оля обиделась, но тренер никогда не замечает то, что замечать не хочет.
- Забыл как-то, дел же полно… Рыжая, задание ясно? - Владимир Борисович смотрел прямо на меня. И я сказала:
- Ага. Только надо будет Машкину куртку взять. Вдруг дождь пойдёт. И вообще, в Симферополе всегда холоднее, чем у нас.
- Вот и займись этим. Собери вещи…
Я отложила книгу, пошла к нам в комнату и только увидев, что на полке в шкафу нет Машкиного толстого красного свитера, поняла: Светка Измайлова - настоящая свинюка. Машка уже два месяца в больнице, а я о ней вспоминала только так, в общем. Жалела, но не подумала, что, когда немного похолодало, надо было ей передать свитер и тёплые носки. А кто-то - скорее всего, тётя Оля - о Машке давно позаботился…
Серебристая ветровка висела на месте, я аккуратно свернула её и сложила в пакет. Потом вернулась читать Филлиса, но всё никак не могла удобно устроиться, в диване обнаружились твёрдые торчащие пружины и ещё в голове крутилась какая-то неприятная мысль. Я попыталась поймать её, и ахнула. Конечно, не вслух. Мне, оказывется, было неприятно, что кто-то без спросу порылся в нашем с Машкой шкафу! Вот я, оказывается, единоличница! Секреты у меня там, что ли?! И никто же не устраивал обыск, не перекапывал вещи, просто взяли свитер. Ну и, в конце концов, разве тётя Оля и Владимир Борисович - чужие?! Мы же всё-таки - одна семья.
Читать расхотелось, телевизор смотреть - тоже, и я ушла в конюшню, посидела немного в деннике с Боргезом, а потом помогла дежурному - на ночь пришёл дядя Серёжа - поить и кормить лошадей.
* * *
Это было просто здорово - ехать на переднем сиденьи "газика", вместо того, чтобы в классе слушать всякую муть. Ехать за Машкой!
Справа било в окно яркое солнце, из приоткрытого ветрового стекла дул приятный сквознячок, а ногам было жарко от двигателя. Под капот затягивалась дорожная лента. В зеркало я видела, как на заднем сиденье покачивается пухлый пакет с Машкиной курткой, куда тётя Оля положила ещё три свёрточка с бутербродами.
Бахчисарай уже остался позади, а я всё думала, спросить или не спрашивать. А потом решила, что колебаться нечего, когда ещё получится поговорить с тренером один на один, он все время занят.
Я поудобней устроилась на сиденье, поправила ремень безопасности и скомандовала себе: раз, два, три!
- Владимир Борисович…
Он чуть-чуть повернулся ко мне:
- Что?
- А вы не знаете, кем были мои папа и мама?
У меня эти слова, "папа" и "мама" вырвались сами по себе. Я-то задумывала сказать "мать и отец", а вышло глупо, по-детски…
Только поняла это, как на меня нахлынула волна чужой тревоги. Сама не заметила, что настроилась на чувства Владимира Борисовича.
- Видишь ли, Рыжая… Мы же всех вас брали из детских домов. Многие из вас там жили с рождения…
У тренера были растерянные глаза. Я с ужасом поняла, что он знает всё о моих родителях и эта правда такая мерзкая-жуткая, что нет никакой возможности рассказать. Но всё равно её надо знать.
- И я тоже - с рождения?
- Рыжая… Что, тебе легче будет, если я скажу "да"?
- Просто понимаете… Я иногда зову их. Так же, как говорил Роман Иванович, надо звать жеребят во время выбора. Когда мысли как лучи света, - снова на меня накатила волна отчётливой тревоги. - Вы мне просто скажите, живы они, или нет? А то мне иногда кажется, что живы… Они меня бросили, да? В роддоме бросили?
Владимир Борисович печально взглянул на меня:
- Тебе только казалось, что они живы. Знаешь, методы, подходящие для лошадей не всегда подходят людям. Они разбились, Рыжая. Автокатастрофа. Здесь, в Крыму. На Южном берегу.
- Они работали в цирке?
- Чего ты так решила?
- Не знаю… Просто мне нравится ездить без седла и уздечки. А вы, помните, говорили, что это циркачество… Ну, я и подумала, может циркачество у меня в крови, - я повторила Веркину идею. В самом деле, если спортивные качества лошадей передаются по наследству, почему не могут передаваться качества людей?
Владимир Борисович начал рассказывать, сколько несчастных случаев происходило даже с опытными спортсменами, когда они лихачили или позволяли себе легкомысленную небрежность с лошадьми. Я поняла, что просто он хочет увести разговор в сторону, и не стала ему мешать. И так тренер рассказал мне то, что не говорил никому из наших. Не то что они с тётей Олей молчали, когда мы задавали вопросы. Просто мы не спрашивали о родителях, точно так же, как не говорили чужим о телепатии.
Так было принято.
* * *
Машка ожидала нас в приёмном отделении на первом этаже больницы. Она сидела на одном из счетверённых жёстких стульев и по бокам у неё стояли туго набитые пакеты c вещами.
Я думала, что она должна сильно измениться. Ведь не может остаться прежним на вид человек, у которого погиб конь и который пытался убить себя. Но Машка выглядела точно такой же как раньше, только волосы отросли длинней, чем она носила обычно, и лицо было очень бледным. Это понятно, ведь она провела в больнице два самых жарких летних месяца, когда загар прилипает к тебе, хочешь ты этого или нет.
Машка не замечала нас, сидела, сгорбившись и смотрела в пол. На линолеуме от двери до двери была вытерта тысячами ног светлая дорожка.
- Маха! - крикнула я. Негромко крикнула, я же понимаю, больница.
Машка встала и улыбнулась. Вот улыбка у неё точно изменилась. Губы растянулись, уголки рта завернулись кверху, но возле глаз не появились весёлые морщинки. Вроде она была не рада и улыбалась из приличия - так положено при встречах.
- Здравствуйте, - тихо сказала она.
Владимир Борисович обнял Машку, поцеловал, потом подтолкнул нас обеих к выходу:
- Посидите в машине, девчата, я поговорю с врачом.
- Все справки у меня, - сказала Машка и полезла в карман, чтобы справки продемонстрировать.
- Марья! Я сказал не "за бумагами", а "поговорить"! Света, возьми сумки.
Он ушёл. Я потянулась за пакетами, почему-то чувствуя себя ужасно неловко. Машка отпихнула меня:
- Я сама.
Мы забрались в "газик" на заднее сиденье. Я сказала:
- А мы тебе куртку привезли.
- Спасибо… Только сейчас и так тепло.
- Ну… Вдруг дождь пойдёт.
Машка ничего больше не сказала. Снова повисло молчание. Я не знала, о чём говорить. Одно дело, когда живёшь вместе, найдётся куча общих дел, которые надо обсудить. Совсем другое дело, когда друга не было целых два месяца, когда у него случилось горе и, кажется… да, точно, и сам друг хочет молчать.
Владимира Борисовича не было полчаса. Точнее, двадцать семь минут, от нечего делать я засекла время. Скорее всего он разговаривал с врачами о том, как себя Машка чувствует и как нам надо с ней себя вести.
Какие новости сообщили врачи, угадать не удалось: и шёл тренер как обычно, быстро, широкими шагами, и лицо у него было спокойное. Жалко, что мы не можем читать мысли. Только эмоции чувствуем, когда они сильные. Он открыл водительскую дверь:
- Ну что, обо всём поболтали?
- Ага, - отозвалась Машка.
И больше до самого дома она не сказала ни слова. Сидела и смотрела прямо перед собой, в затылок Владимиру Борисовичу. И крепко прижимала к себе полиэтиленовый пакет с курткой. Ни ко мне не поворачивалась, ни в окошко не глядела. И я поняла, с её возвращением не найдутся сразу ответы на все вопросы. Наоборот, прибавится ещё один вопрос, что делать с Машкой? Она сама на себя не была похожа.
Подъезжая к ферме, тренер посигналил. Нас ждали, двери сразу распахнулись, выскочили Димка, Дженни, Верка, Аня и Арсен. Последней вышла тётя Оля.
"Газик" въехал в ворота и остановился у крыльца, сразу же одно окно заслонила Анина красная вязаная кофта и тётиолин свитер, серый с розовыми ромбами, у дверцы возникла Димкина мордашка, а с другой стороны машины, с той, где сидела я, в кабину пыталась заглянуть Дженни и пару раз, невысоко подскочив, лизнула языком стекло, за которым увидела Машку.
Машка вылезла из машины и я снова услышала её слабое:
- Здравствуйте…
Димка повис у неё на шее. Они раньше так играли в "вертолётик" - Димка цеплялся за Машку и она кружилась с ним, долго-долго.
Теперь Машка от толчка попятилась и чуть не упала. Аня цыкнула:
- Ну ты, бык здоровый, человек же с больницы вернулся!
Вот уж лёгкий Димка не похож на быка! Это скорей Аня смахивает на корову, фигура у неё, как гитара…
Машку все по очереди обнимали, целовали, хлопали по спине. А потом тётя Оля позвала нас обедать и я вспомнила про те бутерброды, которые она давала нам с собой, а мы так и не съели.
Обед приготовили праздничный, всем досталось по целой куриной ноге и ещё были жареная картошка и покупной торт, шоколадный, с бледными розочками из масляного крема - всё в честь возвращения Машки.
Она изо всех сил старалась показать, что рада вернуться, что ест с удовольствием и что осталась прежней. Такой же, какой была, пока жил Карагач. И ей все поверили, кроме меня.
После обеда тётя Оля спросила:
- Маша, купаться будешь? Котёл горячий. Или ты устала?
Машка улыбнулась этой противной улыбочкой:
- Ага, устала. Я пойду полежу.
Ну и конечно, кто бы ей возразил!
Наши остались в гостиной, а я пошла за Машкой. В конце концов, полное право имею, это же и моя комната тоже. Она сделала вид, что не обращает на меня вниимания, легла на кровать и повернулась к стенке.
Я вытащила из ящика стола уздечку, которую случайно порвал Боргез, и начала сшивать щёчный ремень. Кожа была толстой и, чтоб её проколоть, приходилось класть уздечку на доску и, поставив шило в нужную точку, наваливаться всем весом.
- Свет… - вдруг позвала Машка.
- А? - я ужасно обрадовалась, что она заговорила со мной.
- Слушай, а в школе знают?
- Ну, мы сказали - ты упала с лошадью и сильно разбилась.
- Нет, я не про то… Знают, что я таблеток наглоталась?
- Да ты что! Никто из наших! Мы же сами об этом случайно узнали. Можно сказать, подслушали, когда тётя Оля Борисычу рассказывала, а ей звонили твои врачи. Только Арсен мог случайно проболтаться. Но тогда бы об этом все стали говорить…
- Хорошо… А то… Ничего на свете я толком сделать не могу… Прыгнуть правильно не сумела… Лошадь уберечь не смогла… - её голос задрожал, - даже себя укокошить не смогла, ду-ура…
Она всхлипнула и я испугалась - заплачет, что делать тогда, утешитель из меня никакой… Но если Машка и плакала, то беззвучно - снова потянулась тишина. Я злобно тыкала шилом в кожу и продевала через дырочки крепкую нитку, натёртую воском.
Потом Машка спросила - в голосе всё же слышались слёзы:
- Свет… А где Карагача похоронили?
Ох! Надо ж было заранее придумать, что ей говорить!
- Его не похоронили. Его кремировали.
Так рассказал нам Владимир Борисович, когда мы стали спрашивать. Мол, погибшего Карагача отвезли в Севастополь, на Крымский термический завод, кремировали в специальной печи для сжигания трупов животных, а пепел развеяли в горах.