Начальник заставы лейтенант Терешкин приказал расположиться у подножия соседней высоты. Вырыли там окопы, траншеи, огородились колючей проволокой и на подступах к сопке закопали мины. Пока было тихо, подвесили к проволочным заграждениям пустые консервные банки: прикоснётся нарушитель - зазвенят. И вскоре они, действительно, зазвенели. Тин-тин!.. Пограничники прислушались: да, кто-то ножницами режет проволоку.
Батыршин тут же позвонил начальнику заставы и доложил о своих подозрениях.
- Есть!.. Есть! - говорил он полушёпотом, затем, положив трубку на место, приказал троим красноармейцам, в том числе и Кабушкину, следовать за ним в траншею.
Спускались они к подножию сопки, навстречу самураям. Удастся ли обнаружить нарушителей? В предутреннем тумане пока ничего не видно.
Командир отделения шёпотом приказал соедините концы кабелей от фугасных мин. Затем все четверо замерли, прислушиваясь.
В поредевшем тумане появились первые ряды японских солдат: с кинжальными штыками наперевес торопились они к сопке.
- Стой! - крикнул командир отделения и дал два предупредительных выстрела.
Самураи ответили беспорядочной стрельбой.
- По нарушителям - огонь! - скомандовал Батыршин.
Загремели друг за другом четыре мощных взрыва. Ударило упругой воздушной волной, посыпались комья земли. Нарушители тут же побежали назад.
Когда рассеялся туман, японцы начали артиллерийский обстрел. На сопке бушевал огонь, земля вздрагивала. Потом самураи возобновили атаку. Шли во весь рост, как на параде, уверенные, что на перепаханной снарядами, высотке никого не осталось.
- Отделение, Огонь! - скомандовал опять Батыршин.
Судорожно затрещал пулемёт, полетели десятки гранат - и японцы вынуждены были отступить. Но атаки ни этом не прекратились…
Кончались патроны, а силы далеко не равны. Высоту защищали всего лишь тридцать семь советских воинов, самураев же более четырёхсот. И всё-таки пограничники стояли насмерть, пока не подоспела помощь…
Японцев прогнали.
Осенью Батыршин поехал учиться на курсы, начальник заставы Терешкин - в академию. А к Ване привязалась лихорадка. Совсем замучила. Нужно было менять климат, и его отправили в свою дивизию. Дивизия к тому времени расположилась в городке Ломоносове под Ленинградом.
Весть, распространённая когда-то Яшкой, оказалась правильной. 169 стрелковый полк ввели в состав бронетанковых войск. Так как в полку не хватало шофёров и трактористов, Кабушкина зачислили на курсы водителей. А в конце февраля он, прицепив к своей машине сани, выехал на лёд Финского залива. Через два дня участвовал в прорыве сильной обороны белофиннов и на занятом нашими войсками острове Койвисто был ранен.
Война с её беспрерывной артиллерийской стрельбой и с продолжающимися днём и ночью в свирепые морозы наступлениями вдруг закончилась. В конце марта за образцовое выполнение боевых заданий командования в борьбе против белофиннов 169 мотострелковый полк был награждён орденов Красного Знамени. А я начале апреля победители вернулись в Казань.
Тамара встречала парня первыми цветами - подснежниками. Она держала их в руках и пристально смотрела на дорогу. Едва поезд подошёл к вокзалу, а Ваня спрыгнул на перрон, девушка протянула ему цветы:
- Живой? Здоровый?
- Как видишь.
- Пошли скорее… - улыбнулась она, смущаясь.
Он взял её за руку, заметив, как на безымянном пальце блеснуло когда-то им сделанное для неё золотое колечко. Это колечко имело свою историю. Весной, перед уходом в армию, Ваня остановил трамвай за мостом, не доезжая Кольца: ремонтники срочно налаживали дорогу. День выдался жаркий, и он сошёл напиться воды у колонки. В луже рядом плескались утки. Одна жирнее другой.
Какая-то сердитая тётка средних лет с прутом в руках стала загонять уток домой. Селезень с фиолетовой отметиной вдоль крыла ни за что не хотел покидать лужу.
- Из-за тебя, окаянный, перестали утки слушаться! - проклинала хозяйка селезня. - Уводишь их на Кабан, а дорогу домой забываешь. Совсем разжирел, проклятый. Пущу тебя в лапшу…
- Тётя, продай этого селезня, - сказал Ваня.
- Думаешь, не продам? Всё равно его щука сожрёт - глубоко ныряет, проклятый.
Слово за слово - сторговались.
В тот вечер мать и Николай ещё не вернулись домой с работы. Ваня зарезал купленного селезня, ощипал его и начал потрошить. Когда разрезал наполненный камешками желудок, что-то в нём блеснуло. Ваня ковырнул концом ножа: небольшая монета.
- Настоящее золото, сынок! - сказала потом Ирина Лукинична, попробовав монету на зуб.
- Неужели тётя кормила своих уток монетами? - засмеялся Николай.
- Рассказывали, когда чехи покидали Казань, то всё награбленное золото ссыпали в Кабан. Может, селезень твой и нашёл тот клад, - сказала Ирина Лукинична. - Словом, береги монетку, Ванюша, не теряй.
- Он из неё выплавит колечко, - сказал Николай. - Для своей невесты.
- Можно, можно сделать и обручальное, - согласилась Ирина Лукинична.
Ваня, действительно, из найденной монеты сделал такое кольцо. Только не расплавил, а сковал его молоточком…
Сейчас это воспоминание вызвало у него улыбку.
- Пойдём, - ответил он Тамаре.
Держась за руки, вышли на вокзальную площадь. Казань такая же, не изменилась. И башня Сююмбеки, и вон слева по-прежнему дымили заводские трубы…
Улицу Карла Маркса пока не видно. Мать, наверно, сейчас на работе. И не думает, что Ваня вернётся именно сегодня: только неделю назад он писал ей, что после госпиталя дадут месячный отпуск, но пока неизвестно, когда будет врачебная комиссия. И вдруг повезло - в тот же вечер назначили комиссию. Ваня успел только дать короткую телеграмму Тамаре.
И вот он уже в Казани. Привокзальная площадь, мощённая булыжником, подсохла. Из лежащих в саду кучек почерневшего снега просачивается вода в низину, где в сверкающих на солнце лужицах купаются воробьи, чуть поодаль воркуют голуби.
Тамара, засмеявшись, потянула Ваню за рукав шинели.
- Куда? - не понял он, оглядываясь.
- Никуда. - В её сияющих глазах появились искорки: очень весёлой и привлекательной показалась он ему в эту минуту.
- Знаешь, о чём я подумала? - спросила Тамара чуть склонив голову. - Если сумеешь угадать…
- Что подаришь?
- Всё, что пожелаешь!
- Ты стала смелой.
- Потому что… Потому что всё равно тебе не угадать.
- Приблизительно догадываюсь. Хочешь полететь сейчас в небо. Нет? Тогда хочешь сказать, давай-ка пойдём прямо к нам…
- Ко мне? - удивилась Тамара.
- Нет, ко мне, - пояснил он.
- Ты уж того… лишнего придумал. Рановато нам. - И, встав на цыпочки, чтобы не замочить блестящих туфель, она прошла вперёд, через ручей. Ваня посмотрел ей вслед - на её чёрные косы, на её красивые ноги, обтянутые светлыми чулками. Тамара, словно чувствуя этот взгляд, обернулась и густо покраснела. Он подошёл к ней и взял её под руку.
- Глядя на голубей в той луже, я вспомнила, как мы в детстве ходили на Волгу смотреть ледоход, - сказала Тамара. - Помнишь?
- Как же не помнить? Будто вчера это было.
- Там ещё ты сказал мне какие-то хорошие слова.
- Что я тебя люблю?
- То было позже. Во всяком случае, у прощального костра я уже почувствовала… Так вот я снова хотела бы на Волгу.
- Не сегодня, в другой раз. Ведь я и дома ещё не был.
- Давай завтра. Если не раздумаешь…
Они стояли на трамвайной остановке. Долго ждали трамвай. Наконец, решили пойти пешком. Не доходя Булака, на углу прежнего Сенного базара, он задержался посмотреть афиши. Тамара, оказывается, уже знала, что идёт в кинотеатрах, и поэтому афиши её не занимали.
- А вот интересней всего, - сказал он. - Смотри: Николай Филиппович выступает с лекцией в музее "Об археологических исследованиях в Татарии". Пойдём?
- Конечно.
К ним подошла старуха с можжевёловой палкой и протянула целую горсть нательных крестиков.
- Купи, солдатик, святой крестик. Купи близким своим: жене молодой, сестре милой, матери родной. Купи чадам своим: сыну или дочери кровной, - тараторила она не переставая. - Быть целым и невредимым поможет крест святой, всесильный. Купи, солдатик, рубль всего стоит-то. А мне на пропитание…
Ваня сунулся в нагрудный карман, думал просто дать ей рублёвку, и вдруг уставился на старуху.
- Только на хлеб насущный, - промямлила та, почувствовав что-то неладное. - Из психбольницы вышла я. На дорогу ничего не дали. А ехать надо…
- Почему так обманываете? - не сдержался Ваня.
Старуха попятилась.
- Боже упаси… пресвятая дева Мария. С чего бы мне врать?
- Я хорошо знаю, из какой вы больницы, Глафира Аполлоновна.
- Свят, свят, свят, - перекрестилась старуха. Придержав белыми пальцами свои очки, она посмотрела сквозь разбитое стекло внимательнее:
- Подожди, подожди-ка. Чей же ты будешь, солдатик?
- Иван я, Кабушкин.
Тут её белые пальцы дрогнули.
- У-у, палач! Не прибили тебя там, на фронте? Прибьют, бог даст, ещё прибьют, окаянный. А ты, красавица, беги от него. С антихристом счастья не увидишь. Нечестивец он, богохульник.
- Нет, нет, он мой жених! - воскликнула Тамара и, прижавшись к Ване, потянула его в сторону. - Пойдём от сумасшедшей.
Они уже выходили на большую улицу, а старуха всё ещё стояла на углу и, грозя можжевеловой палкой, выкрикивала им вдогонку свои проклятия.
Часть четвёртая
Служба продолжается
Кабушкин недолго гостил в Казани. Отпуск его ещё не кончился, а почтальон уже принёс повестку явиться к военкому.
Иван знал: это был отец Тамары. Солидный, награждённый двумя орденами…
При виде повестки Кабушкина охватило какое-то отчаянное чувство - не то лёгкий испуг, не то удивление: почему военком приглашает его к себе? Неужто прознал об их с Тамарой любви? Правда, любовь эта была очень чистой, светлой, может быть, даже неземной. Попроси Тамара достать с неба звезду или добыть для неё за лесами-горами спрятанную волшебниками живую воду, и Ваня тут же отправился бы исполнять её желание.
Может быть, как отец, военком хочет ближе разузнать, что за птица её избранник, и потом предостеречь дочь от всяких неприятностей? Конечно, он откровенно может сказать о том, что хотя ты и понюхал солдатского пороху, но всё же не чета Тамаре. Она ещё очень молода, поэтому ошибается в своих чувствах.
Долго беседовал военком с Кабушкиным. В конце сказал:
- Тамара рассказала мне всё о тебе, Иван. Вижу, ты парень с головой. Предлагаю учиться. Солдатскую жизнь знаешь. За год станешь лейтенантом. Ну, по рукам?..
Это был почти приказ. Но последние слова военкома прозвучали как-то очень тепло, по-отечески заботливо, а прищуренные серые глаза смотрели весело и одобряюще.
На прощанье военком крепко пожал руку своему будущему зятю.
- Ну, желаю успехов в учёбе.
Через девять месяцев Кабушкину, окончившему краткосрочную школу, присвоили звание лейтенанта интендантской службы, и он после двухнедельного отпуска должен был продолжить службу в пограничных войсках Минского военного округа.
Ваня приехал к своему будущему тестю-военкому доложить об исполнении его приказа и просить руки Тамары. К сожалению, военкома Кабушкин не застал - его самого послали на учёбу в Москву. Но на свадьбу военком приехал. Поздравил молодых от души, порадовался. Не понравилось ему только решение молодых уехать сразу вместе на заставу, отсрочив на год Тамарины экзамены в мединституте.
После стольких месяцев разлуки Тамара, конечно, не хотела расставаться с любимым. Ирина Лукинична одобряла свою невестку. И на радости сама пожелала побывать с ними в Белоруссии, заявив, что за домом приглядит пока Николай. Так они втроём отправились к месту назначения Вани, откуда было рукой подать до Грабовца - родной деревни Ирины Лукиничны.
Всё складывалось как нельзя лучше. Когда приехали в Цехоновецк, Кабушкин узнал, что здесь находится дивизия, в которой он раньше служил, многих знал. Заместителем командира 330-го полка, где он должен был продолжать свою службу, оказался старый знакомый, добряк, майор Кадерметов. Кадерметов, оказывается, не забыл и юную Тамару, которая не раз навещала Кабушкина в начале его службы в Казани, когда новобранцы были на карантине.
Молодым дали отдельную комнату. Через несколько дней Иван проводил мать в Грабовец к её родным в гости.
Наступило лето с росными утрами, туманами, медовым запахом отцветающей липы. Ваня и Тамара собирались провести его вместе. Первый раз. Но внезапная война спутала все планы.
Тяжёлые бои на границе. Спешные проводы прямо-таки обезумевшей Тамары. Опять бои и… думать жутко - плен… Потом освобождение, партизанский отряд… Всё это как страшный сон. Хорошо ещё, что Иван стал Жаном. Это его партизанская кличка. По сути её и не надо было выдумывать - он просто назвал себя Жаном, как того требовала конспирация, и никому не говорил о своей настоящей фамилии. О том, откуда он, кто его близкие, родные.
Теперь он был уже партизаном с именем. В Минске его знали как бывшего командира Красной Армии, горячо преданного Родине, знали как разведчика и грозного мстителя, на счету которого десятки дерзких операций, выполненных в логове врага, знали как связного партизан, никогда не нарушавшего конспирации…
Он шёл по белорусскому лесу, гулкому и тревожному, как сама война, обдумывая, какую очередную операцию ему предложат сегодня. Вдруг услышал:
- Привет, земляк!
Кабушкин остановился. Перед ним стоял приземистый человек, почерневший от солнца и ветра: широкое лицо, наглухо заросшее бородой, немного прищуренные глаза, чёрные усы. Лет двадцать восемь - тридцать. "Нет, не похож он на знакомого человека! - подумал Кабушкин. - Да и незачем выдавать себя всякому встречному. Не зря говорится: разговор - серебро, молчанье - золото! Человек этот, кажется, новичок в отряде".
Земляк с чёрными усами хитро улыбался и, будто читая мысли Кабушкина, сказал ему:
- Я пришёл из того леса, только вчера. И скоро вернусь обратно.
- Мне-то что, хоть сегодня возвращайтесь, - ответил Кабушкин, не останавливаясь.
- Мы не чужие, Жан, - спокойно продолжал незнакомец. - Так, кажется, тебя называли ребята… Вспомни-ка… Хотя бы наших в дивизии… Первых её командиров - Кадерметова, Зашибалова…
- Моя дивизия - партизанский отряд, в который вы пришли, товарищ…
- Нельзя быть таким забывчивым, товарищ лейтенант. Особенно разведчику. Надеюсь, командир отделения Гильфан Батыршин учил другому…
"Батыршин… Батыршин…" - задумался Кабушкин, припоминая. Командир отделения - крепкий, мускулистый татарский, парень, с выгнутыми, как у девушки, бровями. Пришёл на заставу из донецкой шахты… О том ли человеке речь? Да, говорит незнакомец: Гильфан Батыршин…
Перед глазами встаёт озеро Хасан, высоты Безымянная, Тигровая, Заозёрная… Первое боевое крещение… Силы не равны и патроны кончаются…
Оставив высоту Заозёрную, Батыршин разделил отделение на две группы. Одна, прикрывая пулемётным огнём отступление другой, отходила вдоль болота в густые заросли. Другую Батыршин повёл в камыши, напрямую к заставе. Японцы, видимо, заметили этот манёвр и тотчас преградили дорогу артиллерийским огнём. Снаряды рвались в болоте, выбрасывая грязь фонтанами.
- Осколков будет меньше, - сказал Батыршин. - А грязью не забрызгают. Смелей вперёд!
Увязая в грязи до пояса, пограничники приближались уже к заставе, когда на выходе из болота увидели в горящих камышах раненого. Батыршин бросился к нему, перевернул на спину.
- Товарищ начальник заставы! - приставил он ухо к груди раненого. - Товарищ Терешкин!..
Начальник заставы ответил ему тихим стоном.
К двум винтовкам привязали плащ-палатку, положили на неё начальника заставы. Японцы приблизились и начали стрелять из пулемёта. Батыршин, разгребая горевшие стебли камыша, лез вперёд и подтягивал следом носилки за привязанный к ним поясной ремень.
- Прикрывайте огнём, ребята! Командира надо вытащить!
Когда пограничники, отстреливаясь, вышли на берег, Кабушкин увидел, что к заставе уже приближались наши войска.
- Ребята! - крикнул он. - Подкрепление!
Начальник заставы очнулся.
- Наши? - спросил тихо. Батыршин кивнул ему головой.
- Как вы сюда попали, товарищ Терешкин? - спросил он.
- Шёл вам навстречу…
Обо всём этом Кабушкин вспоминал не раз. Если бы не Батыршин, неизвестно ещё, что было бы с Терешкиным. А командир отделения не растерялся, не забыл о своём долге. Но откуда этот человек знает Гильфана и где с ним встречался? Может, узнал о нём в "Личном деле"?..
А незнакомец, видя, что Кабушкин не доверяет ему, предложил:
- Ну, хорошо. Тогда вспомни то, что известно только нам…
Кабушкин молчал.
- Было это в сорок первом году. Под выходной. Вечером, накануне военных учений, командир полка Михаил Арсентьевич Зашибалов уехал в Домбровку на пограничный командный пункт - проверять оборонительные укрепления, дзоты. А нам, интендантам, что - машины готовы, пекарня выпекает хлеб исправно. Не только солдатам, но и командирам, чьи семьи остались в Цехоновецке. Кадерметов пригласил тебя с Тамарой на свою квартиру. И нас позвал. Наверное, хотелось ему в тот вечер посидеть с земляками. К майору тогда жена приехала. Артистка. Полная такая, видная. И сестра её в Казани была певицей: Асия Измайлова. Мы ещё слушали песни, записанные на пластинку. А маленький сын Кадерметова, Рафаил, такой смешной мальчишка с чёрными глазами, сидел всё время у Тамары на коленях. Помнишь?..
Ну как же не помнить!
В тот вечер засиделись у Кадерметовых до полуночи. Затем хозяева пошли провожать гостей. Воздух был чистый, свежий. Огненными точками горели светлячки в траве. И было так тихо кругом…
- Тяжёлая тишина, тревожная, - вздохнул Кадерметов. - Как перед бурей… Надо подумать об отправке жён в Казань. У тебя ведь и мать здесь, Кабушкин?
- Да, приехала сюда в гости. Но сейчас она в своём родном селе Трабовец.
- И её надо в Казань отправить. Как бы нам не опоздать…
Дивизия стояла тогда за Белостоком, у самой границы. Если немцы нападут, как бы матери снова не стать беженкой. Завтра же Тамару надо послать в Грабовец за матерью и вместе с женой майора Кадерметова пусть едут в Казань! Правда, не хотелось бы расставаться, жили-то всего четыре месяца, но… майор - старый солдат, беспокоится не зря.
Кабушкин проводил домой жену, выпил стакан крепкого чая и пошёл проверять взвод, которым он командовал. В третьем часу майор Кадерметов принёс приказ командира дивизии - объявить боевую тревогу: немецкие войска близко подошли к границе, у Драгина их сапёры начали спускать на воду приспособления для переправы.
На рассвете, в половине четвёртого, немцы открыли ураганный артиллерийский и миномётный огонь. Большая группа самолётов с чёрной свастикой начала бомбить Цехоновецк. Пошли танки. Враг атаковал наши войска вдоль шоссе Малкина - Гурна - Зембрув. Но первые атаки были отбиты. Когда наступила передышка, Кабушкин успел забежать домой.