Генри уже и сам успел подумать, что это было глупо, когда у одной из обезьян чуть сжались пальцы, и лезвия ножниц с тихим скрежетом сошлись ближе. Все подскочили, но больше ничего не произошло.
– Прошу прощения за иронию в моих словах, это действительно сработало, – протянул отец. – Может, надо дать им отрезать себе палец? Может, им нужна кровь?
– Нет. – Генри покачал головой. – Ты посмотри на их морды. Они добрые, а не кровожадные.
В следующую секунду отец дернул Лотту к себе, одной рукой зажал ей рот, а второй сунул ее указательный палец между лезвиями ножниц. Все это он проделал таким гладким, молниеносным движением, что Генри не успел даже дернуться. Лотта сдавленно вскрикнула, но жуткого щелканья ножниц не последовало, и отец ее выпустил.
– Вы что, рехнулись? – прошипел Эдвард.
– Я сделал то, что нужно. Использовал самого бесполезного члена группы, чтобы проверить хорошую теорию. Будущему королю надо бы знать, что иногда нужно принимать тяжелые решения, разве нет? – пожал плечами отец.
Пару секунд Эдвард зло смотрел на него, а потом опустил взгляд. Лотта вздрагивала, обхватив себя за плечи, и Эдвард хотел было тронуть ее руку, успокоить, но сдержался. "Ну конечно, во дворце к девушкам не положено прикасаться", – подумал Генри.
И сразу же вспомнил кое-что еще: свой первый день во дворце. День, когда он впервые увидел ножницы: в ванной комнате, где Уилфред привел в порядок его волосы.
– Мы идиоты, – одними губами проговорил Генри. – Ножницы. Мудрецы. Эдвард, зачем те старики отстригали себе волосы?
– В знак того, что прощаются с суетой и отныне могут придать себе любую форму. Ножницы – символ изменения, – пожал плечами Эдвард – и замер. До него дошло. – Что? Я не буду стричься! Это глупо!
Но Генри уже подошел к обезьяне и, опустившись на колено, наклонил голову. В ту же секунду холодная каменная лапа коснулась его затылка, а вторая щелкнула ножницами. Генри закрыл глаза. Он сразу почувствовал, что обезьяна не хочет его поранить, и старался не дергаться, только ежился, когда холодный металл касался головы. Уилфред возился с его прической добрых полчаса, но каменная обезьяна, к счастью, уложилась в несколько минут: ножницы щелкали с невероятной скоростью. Закончив, она надавила лапой ему на лоб, и Генри отстранился. Обезьяна улыбалась ему так, будто знала про него все, даже плохое, но не сердилась, – а затем подалась назад и замерла в той же позе, что и раньше.
Генри встал и осторожно шагнул в пещеру. Преграда исчезла, но, когда отец попытался пройти следом, он снова натолкнулся на стену, и Генри вернулся назад. Он надеялся, что остальным стричься не придется, оттого и пошел первым – ему уж точно было наплевать, какой длины у него волосы, – но, видимо, пещера впускала только тех, кто подвергся обезьяньей стрижке.
– Самое бессмысленное испытание, какое я только видел, – фыркнул отец и спокойно опустился на колено.
Обезьяна сразу ожила, и несколько минут слышно было только деловитое щелканье ножниц. Когда отец поднялся, Генри пришло в голову, что без волос он выглядит другим – мощный череп и выступающие кости на висках делали его лицо властным и жестким, куда больше похожим на короля Освальда, о котором детям рассказывают страшные сказки.
– Ну все, Генри, заходим, – весело сказал отец, на пробу сделав шаг в пещеру и обратно. На этот раз ничто ему не помешало. – А вы двое ждите тут, любуйтесь аметистами, можете попытаться отколоть парочку. Не увидите, как я убью тварь, но не заставлять же ради этого зрелища стричься под корень юную даму и прекрасного принца. Женщинам и членам королевской семьи не пристало ходить без волос.
– Он прав, – кивнул Генри. Он весь был сосредоточен на одном: затолкать подальше внезапное подозрение, что отец хочет как-то подставить его, потому и пытается всю дорогу избавиться от остальных. Хуже всего было то, что Генри и правда готов был рискнуть жизнью, только бы убедиться, что отец ему не врал. – Мы пойдем внутрь, а вы сидите здесь, это безопасно.
На лице Лотты проступило облегчение.
– Я все равно не уверена, что от меня был бы толк. По дороге я пыталась вызвать птиц, и ничего не вышло. В Злобных скалах птицы вообще не водятся – они, кажется, прилетали ко мне через тот ход, по которому можно выйти куда угодно. Простите, я знаю, что от меня никакой другой пользы нет, но я не понимаю, как сделать так, чтобы они пришли. Я вас подожду.
Эдвард ни за что не расстался бы со своими прекрасными волосами, так что его Генри даже спрашивать не стал и просто шагнул вслед за отцом под свод пещеры.
– Подожди секунду, – вдруг сказал Эдвард, и Генри нехотя остановился. – Я не знаю, что делать: рваться за вами или остаться тут. И мне нужна твоя помощь.
Отец потянул Генри дальше, но тот не сдвинулся с места.
– Слушай, Генри, – Эдвард заговорил быстрее, – ты не самый приятный человек на свете, но у тебя поразительное чутье. Я все думаю: может, Барс поэтому тебя и выбрал? Мне всегда надо лет сто подумать, чтобы решить, как правильно поступить. А ты просто знаешь. Говорят, мудрецы могли доставать ответ на любой вопрос прямо из мира волшебства, и мне иногда кажется, что ты делаешь то же самое. Но в этот раз ты не сосредоточился, я по лицу видел. А мне нужно, чтобы ты точно сказал нам с Лоттой: ждать здесь или пойти с вами? Я хочу быть уверен.
Генри поднял брови. Он бы в жизни не поверил, что Эдвард такого высокого мнения о его способностях.
– Ты меня послушаешься, что бы я ни сказал? – уточнил он.
– Да, – с достоинством ответил Эдвард, наклонив голову.
Генри никогда не задумывался о том, как именно принимает решения, но сейчас честно попытался сделать то, о чем говорил Эдвард: не думать, просто знать. Как ни странно, это место отлично для такого подходило: гладкий воздух успокаивал, и, несмотря на близость Зверя, здесь легко было сосредоточиться. Не думать, просто знать. Генри закрыл глаза и вдруг почувствовал, что Эдвард прав. Что-то глубоко внутри него знало, как надо поступить.
– Идите с нами, – через силу проговорил он, стараясь не думать о том, что, если с ними в пещере что-нибудь случится, это будет целиком и полностью его вина.
Эдвард криво улыбнулся и провел рукой по волосам.
– Надеюсь, ты сказал это не для того, чтобы лишить меня прически.
А потом шагнул к одной из обезьян и опустился на колени.
– Я буду тебе нравиться без волос? – тихо спросила Лотта.
– Конечно, – кивнул Генри. – Волосы тут вообще ни при чем.
Она несмело улыбнулась ему и села на землю рядом с другой обезьяной. Быстро защелкали две пары ножниц. Генри неподвижно смотрел, как ветер подхватывает длинные кудри Лотты и золотые волосы Эдварда.
– Мне сказали, что у членов королевской семьи всегда светлые волосы, – тихо сказал он отцу, застывшему рядом. – А у тебя черные. Почему?
– У королей принято выбирать себе жен такой же светлой масти, как они сами, но мой папаша с невероятной силой полюбил женщину с волосами темными, как ночь. Мою мать, – негромко ответил отец. – Она была не похожа на всех этих дворцовых куколок. Сильная, независимая. Единственный человек, которого я когда-нибудь слушался. Умерла, когда мне было двенадцать.
– А моя мать? Какие у нее были волосы? – спросил Генри.
Отец вздохнул и сделал вид, что всматривается в непроглядную темноту пещеры.
– Никогда еще не убивал чудовищ, – сказал он. – Прямо вспоминаю свои детские мечты.
Щелканье ножниц затихло. Лотта, вытирая нос, повернулась к Генри, и он снова подумал о том, что без волос люди, кажется, становятся больше похожи на самих себя, будто в них проступает из глубины что-то настоящее, как если бы он увидел Лотту без одежды. В этой мысли не было ничего особенного – люди ведь носят одежду просто для тепла, потому что у них нет шерсти, как у животных, – но Генри вдруг почувствовал приятное, незнакомое беспокойство. Объяснить его Лотте он бы не смог, но та все равно как-то поняла, что не перестала нравиться ему, и улыбнулась. Как хорошо, что людям для общения не всегда нужны слова.
Генри с трудом выбросил из головы ненужные мысли и повернулся к Эдварду. Без своих локонов он выглядел сильнее и старше, и в то же время каким-то непостижимым образом в нем теперь было видно то, что Генри замечал всегда: страх, скрытность и неуверенность, будто он вечно ждал, что на него вот-вот обвалится ближайшая стена, но скорее умер бы, чем признался в этом. И еще Эдвард внезапно напомнил ему кого-то другого: не то виденную где-то картинку, не то живого человека, но кого именно – Генри так и не смог понять.
– Что бы там ни случилось, мы пришли все вместе и уйдем все вместе, – хрипло сказал Генри и протянул Эдварду его меч, а Лотте – ее куртку. – Ничего не бойтесь. Скоро отпразднуем победу среди кучи сокровищ.
Сработало: как только он произнес это вслух, то и сам почти поверил, что так оно и будет.
– Есть одна традиция – возможно, она даже описана в "Легендах великого прошлого", – вдруг проговорил отец, напряженно глядя на него. – Древние воины перед битвой с чудовищами вслух объявляли, зачем они в это ввязались. Они верили, что так можно отогнать страх. Начнете, юная леди?
Голос у него был такой странный, что никто не стал спорить.
– Я иду, чтобы отомстить за свою деревню. И потому, что ты идешь, – сказала Лотта, тронув Генри за рукав. – Я еще никогда не делала ничего такого… такого храброго.
– Мне надо впечатлить короля, – неразборчиво пробормотал Эдвард.
Генри едва не сказал: "Мне нужен цветок памяти", но вовремя сдержался – нельзя, чтобы отец это узнал. Да и другая причина была – не менее сильная.
– У меня дар огня. Никто не станет терпеть такого, как я, если я не буду делать что-нибудь полезное.
– А я иду, потому что действительно хочу помириться со своим сыном. У нас были небольшие… сложности. Но я хочу доказать ему, что он может на меня положиться. Собираюсь вроде как начать новую жизнь. Старая все равно не принесла мне ничего хорошего. Ну все, вперед, – сказал отец и, резко отвернувшись, вошел в пещеру.
Генри шагнул за ним, остальные потянулись следом. Дорога уходила вниз, свет за спиной постепенно исчезал, пока все вокруг окончательно не погрузилось во тьму.
Генри встретил его взгляд – и ощущение падения в горячую пустоту исчезло. На охоте им с отцом не нужны были слова, чтобы друг друга понимать. И Генри поднял руки, не вставая с земли, – жест, которым люди объявляют о поражении. Отец учил его соображать быстро, и сейчас ему хватило трех секунд, чтобы додумать до конца то, что вертелось у него в голове с тех пор, как Зверь начал заваливать ход.
– О великий Зверь, я знаю, что ты можешь убить нас в любую секунду, но подожди хоть немного! – У Генри дрожала челюсть, голос срывался, но он изо всех сил старался говорить уважительно, как учил Эдвард. – Ты ведь сам хотел, чтобы мы пришли сюда. В первый раз ты заманивал нас песней, но птицы не дали закончить. И тогда ты нас пригласил по-другому. Ты сам сказал нам, что вылечишь свои раны за сутки и что собираешься напасть еще на три деревни. Ты не проговорился, ты хотел, чтобы мы нашли тебя здесь. Почему?
Зверь улыбнулся – и Генри наконец понял, что изменилось с тех пор, как они виделись в последний раз. Сейчас Зверь выглядел пугающе похожим на человека.
– И почему ты думаешь, что я тебе отвечу? – спросил он таким голосом, будто все это его даже забавляло.
– Люди перед дракой всегда рассказывают, что собираются делать. Заявляют о намерениях. Такая традиция, – вдохновенно сказал Генри, и Зверь захохотал, хлопнув себя по животу.
– Вот как? Ну, изволь. Я хотел, чтобы вы пришли, потому что здесь мне легче забрать твой дар, и…
Последнее слово перешло в рычание, потому что отец, который бесшумно подкрадывался к Зверю сзади, ударил его мечом по лапе. Вот только клинок безобидно соскользнул с чешуи – Зверь ловко увернулся и отскочил. Отец напал снова, но Зверь опять уклонился, пытаясь сбить отца с ног и ударить об стену, – а дальше все слилось в мелькание серебристого меча и огромных черных лап. Генри отстраненно подумал, что надо бы спрятаться, как сделали Эдвард и Лотта, – он уже несколько минут назад потерял их из виду, – но так и не встал с места.
Зверь дрался на четырех лапах, как рысь, двигался быстро и точно, под чешуей перекатывались толстые мышцы, и Генри с каким-то непонятным ноющим чувством понял, что не продержался бы против него и минуты. Это чувство затапливало его с головой – не страх, не злость, но что-то мощное и непоправимое, оглушительное, как горный обвал, и Генри долго искал ему название, прежде чем понял: это ощущение мучительной, бесконечной любви. Отец вернулся ради него. Сражался с ужасной тварью ради него. Отец боялся за какую-то старую тайну, он всегда делал лишь то, что ему выгодно, и его не волновали разрушения, которые может причинить королевству Зверь. Он был злодеем и преступником, он убил Сиварда и Тиса, но сейчас Генри было все равно, потому что отец дрался, чтобы защитить его. И Генри страдал от любви, как от боли, это огромное неловкое чувство ворочалось в его сердце, как медведь в берлоге. Ему казалось, что он понял в жизни главное, и никакие другие знания ему больше не нужны.