Четырех камней хватило, чтобы разбить фарфоровый стаканчик на куски. Шурка прицелился в стаканчик на следующем столбе. Когда провод повис на обнаженном железном крюке, Шурка глянул вниз и обмер: на гору карабкался японский солдат. Он шел от моста, восстановленного после взрыва. Мост теперь охранялся японцами. "Каюк мне!" - прошептал Шурка… Ботинки у японца были на кожаной подошве, они скользили, солдат падал, полз на животе. Шурка спрятался за сосну. Сердце бешено колотилось, но мысль работала четко: "Пока япошка лезет вверх, можно спуститься вниз левее скалы". Шурка перепрыгнул через небольшой камень и побежал к другой сосне. Японец поднял голову, увидел его и выстрелил. Шурка упал, бревном покатился вниз, ухватился за камень. Теперь японец его не увидит, пока не поднимется выше. До скалистого выступа Шурка не сбежал, а скатился. Спуска к железнодорожному полотну не было, с обрыва высотой сажени полторы Шурка спрыгнул прямо в кювет, забитый снегом. На путях - никого. Согнулся, перебежал полотно и покатился с откоса прямо в заросли тальника. Вот и река! Впереди небольшой островок, тоже заросший тальником. Шурка бросился к нему. Пуля просвистела где-то вверху, по долине раскатилось эхо выстрела. Шурка упал в снег на краю островка, пополз в кусты. И тут только заметил, что рукавицы он оставил на горе. От островка до другого берега расстилалось чистое поле. "Была не была, побегу". Японец больше не стрелял. Должно быть, он в это время спускался со скалы и потерял беглеца из виду.
На берегу, в кустах, Шурка присел, оглянулся.
Тихо. Никого. Сверкает снег.
Поднялся и что было силы пустился бежать по тальнику, пересек неглубокий овраг, нырнул в мелкий сосняк. Лес близко. Солдат сюда не пойдет один, испугается партизан…
Стемнело, когда Эдисон вышел из леса. У Лысой горы немного отдохнул, поплелся в Заречье…
Мать на пороге повисла у Шурки на плечах, сквозь слезы рассказала, как проходил обыск.
- Они нашли что-нибудь, мама? - побледнел Шурка.
- А что находить-то? Только перепортили последнее барахло!
Шурка кинулся под кровать, заглянул во все валенки, даже потряс их.
- Мама, ты ничего не видела, когда убирала комнату?
- А что ты потерял?
Забыв о голоде и усталости, Шурка ринулся в дом Кравченко. Тимофей Ефимович как раз нес по двору охапку сена для коровы.
- Дядя Тима! - закричал Эдисон. - Я пропал!
Щеки его ввалились, потрескавшиеся губы дрожали.
Кравченко бросил сено, встревоженно спросил:
- Что случилось?
Шурка обнял старого Кравченко, как отца. Захлебываясь в слезах, рассказал о медном проводе, стаканчиках, японском солдате и о шестизарядном револьвере системы Смит-Вессон.
- Я его в валенок положил!
- Сам ты валенок! - оборвал его Кравченко. - Бить бы тебя, да жалко! Натворил беды! Ну, иди в избу, придумаем что-нибудь!
Глава двадцать четвертая
"Камаринский мужик"
Жена и дети Горяева давно спали, а сам он сидел за кухонным столом. На стене застыли ночные тени: взлохмаченная голова, бутылка и маленькая лампа. Из комнаты доносилось тиканье будильника, а с печного шестка - мурлыканье свернувшегося клубком кота… Вот голова качнулась, через всю стену вытянулась тень огромной руки, схватила бутылку за горлышко. Горяев налил в стакан мутного самогона, выпил, обтер губы рукавом, стукнул пустым стаканом о стол. Кот на шестке поднял голову, потянулся и спрыгнул на пол. Хозяин поманил его, взял себе на колени и начал гладить по мягкой спине. Кот закрыл глаза, снова замурлыкал. Смазчик склонился над ним…
- Что же я завтра скажу этому контрразведчику? А?
Конечно, Горяев - русский человек и готов помочь России, да не так, как предлагает полковник. Горяев любит песенку про камаринского мужика, считает себя таким же мужиком и знает, как надо помогать России… Русский камаринский мужик уже разогнул свою спину и сжал кулаки, худо теперь придется тем, кто притесняет его… Хитрит полковник. Послал Горяева понятым в рабочие кварталы, проверяет его и все еще помнит белую шапочку с голубой лентой. Смерти многих людей хочет полковник…
Прямо из горлышка отпил смазчик противной жидкости, сплюнул, понюхал хлебную корочку, покачал головой. Не рассказал он старому Кравченко о беседе с полковником. Не сказал и о находке револьвера. Сосед может не одобрить задуманного шага. А он, Горяев, больше терпеть не может. Он все сделает один. Полковник обидел камаринского мужика, и мужик сам даст сдачи…
Горяев подержал перед лампой бутылку, в ней осталось совсем немного. Лучше сберечь на утро, годится для похмелья. Смахнул с колен кота, погасил лампу и пошел спать. По-прежнему тикал будильник, отсчитывая время…
Ровно в десять часов постучал Горяев в кабинет полковника. Тот расхаживал из угла в угол, дымя папиросой.
- Какой ты помятый, смазчик! Что за вид! Тебе не кажется, что ты уже нализался какой-то сивухи?
- Самую малость, ваше благородие, - прохрипел Горяев, - как говорится, хватил для храбрости.
- Для храбрости? - полковник сел в кресло. - Какой же подвиг собираешься ты совершить?
- Я ведь на большое дело решился! Как тут не выпить!
Семеновец чуть приподнялся в кресле.
- Значит, ты согласен с моим предложением?
Кивок головы был ему ответом.
- Это действительно подвиг! - сказал полковник. - Россия не забудет его, смазчик! Атаман щедро наградит тебя!
- Ваше благородие, - Горяев прокашлялся. - А Россия простит мне это?
- Так богу угодно! Отец Филарет благословит тебя крестом… Как же ты начнешь действовать? Объясни!
- Сей момент!.. Дозвольте папиросочку, ваше благородие! - Из протянутого полковником портсигара Горяев взял папиросу, нащупал в кармане спички, встал со стула и закурил.
- Ну вот… Прихожу я, к примеру, сказать, к соседу Кравченко. Человек он тихий, семейный, набожный, в политику носа не сует. И начну… Мол, жизни нет от белогвардейской погани. Атаман Семенов - палач, его солдаты и офицеры, бандиты.
Сам того не замечая, Горяев говорил все громче и громче…
- Что они нам принесли? Броневики, нагайки, расстрелы, порки! Кровь нашу проливают. Скажу я соседу… силы, мол, надо собирать и идти на атамана. Поднимается русский камаринский мужик - не устоять белякам. Мы, железнодорожники, будем стрелки портить, пути разбирать, полетят под откос белогвардейские эшелоны. Одним словом, бей их, бей!
Полковник, не спуская глаз с Горяева, удивлялся его горячности. Смазчик с жаром ударял себя в грудь, голос его в ярости срывался.
- А косоглазая Япония зачем к нам пришла? Чего самураям на чужой земле надо? Микадо хочет вместе с атаманом за горло нас взять, богатства к своим рукам прибрать…
- Постой, постой! - полковник заворочался в кресле. - Очень уж ты, того… Я еще подумаю, что тебе говорить, проинструктирую… Но одного Кравченко мало… Да ты сядь, чего так распалился?
Смазчик, тяжело дыша, медленно опустился на стул.
- Я, ваше благородие, могу к паровозникам в брехаловку сходить. Скажу и там, что следует!
- Можно и туда, только один раз, чтобы мы в их присутствии могли взять тебя… Я тут бумажку заготовил, ты подпишешь ее. - Порывшись в верхнем ящике стола, полковник достал небольшой, аккуратно исписанный лист. - Вот тут поставь свою фамилию, получишь задаток.
- Ваше благородие, можно еще папиросочку?
- Кури!
Руки у Горяева дрожали. Он глубоко затянулся два раза.
- А ведь вы правы были, ваше благородие! Нашел я ту белую шапочку с голубой лентой!
Наклонившись через стол, полковник шлепнул Горяева по плечу.
- Я знал, что из тебя будет толк!
Контрразведчик сочно и довольно захохотал.
- Где же она была? У кого?
Смазчик бросил окурок в пепельницу.
- Девчонка махонькая, годков около двенадцати - не больше. Худенькая, щупленькая, вся краса - косички, а смотри ты, на какое дело пошла! Что ее ожидает?
Полковник достал из кармана нежно благоухающий платочек, не торопясь высморкался.
- Видишь ли… Нам некогда раздумывать. Ведь речь идет о судьбе России. Если понадобится, любого к ногтю - и дело с концом… Слабонервный ты, смазчик! На тебе лица нет… Принес шапочку?
Горяев с трудом поднялся со стула.
- Принес, ваше благородие. Пусть не дрогнет у вас рука, когда будете целиться в мою дочку!
Вместе с креслом полковник отодвинулся от стола: "Что это с ним? Перехватил сивухи, свинья…"
Из кармана замасленного пиджака Горяев рванул револьвер. Рука полковника метнулась к кобуре, но уже грохнул выстрел, второй, третий…
- Это вам за белую шапочку, за наших детей!
Все шесть пуль, спрятанных в барабане Смит-Вессона, смазчик выпустил в грудь контрразведчика. Сам кинулся к окну, выбил ногой широкое стекло. Но сзади на него уже навалилось несколько офицеров.
А в приемной вопил звонок. Падая с кресла, полковник придавил кнопку, вделанную в ножку стола. И мертвый, он звал на помощь…
* * *
На другой день праздновалось крещение. На реке во льду вырубили иордань-прорубь в виде большого креста. Из церкви принесли иконы и хоругви. Отец Филарет отслужил молебен по случаю освящения воды, произнес проповедь, чем очень удивил верующих: проповедь около иордани никогда не читались. Минут десять говорил он о том, что "несть власти аще не от бога", и закончил словами:
- Исчадие ада - большевики - смеют поднимать оружие на верных сынов русского отечества, на представителей славного воинства атамана Семенова. Да обрушится на безбожников и антихристов гнев божий, да покарает их рука закона!
К вечеру из Читы прибыл бронепоезд "Грозный". Горяева пытали всю ночь, требуя сказать, кто послал убить полковника. Смазчик твердил одно:
- Камаринский мужик послал!
Больше он ничего не сказал. Расправу над ним учинил взвод японцев. На рассвете его вывели на лед. Командовали японский офицер Цурамото и семеновский поручик, который делал обыск в квартире Лежанкиных. Смазчика заставили раздеваться. Один солдат хотел стащить с обреченного валенки, но получил пинок в живот и упал.
- Успеешь еще ограбить! Мне на льду холодно стоять! - спокойно сказал Горяев.
Молодой поручик почувствовал себя беспомощным перед сгорбленным, истерзанным за ночь рабочим. "Откуда у них, у дьяволов, столько силы?"
- Пли! - торопливо скомандовал он.
Горяев свалился в снег. Поручик нагнулся к нему. Смазчик еще шевелил губами. Он шептал слова из своей любимой песенки о камаринском мужике: "Свежей крови струйки алые покрывают щеки впалые". Поручик не выдержал, закричал истерически:
- Он живой!
Цурамото приколол смазчика штыком. Поручик торопился уйти от места казни.
- Под лед его! - крикнул он, поспешно удаляясь к мигающим в тумане огням станции. Его трясло, но трясло не от крепкого крещенского мороза.
Японцы связали в узел горяевскую одежду. Рубить прорубь на сильном морозе им не хотелось, и они поволокли тело убитого к Иордани. Прикладами винтовок сломали тонкий ледок, которым за ночь затянуло освещенную Филаретом прорубь, и столкнули в нее тело смазчика…
В ту же ночь Цыдып Гармаев встретил в своей юрте Шурку Лежанкина.
- Мендэ! - сказал Эдисон.
- Мендэ! - ответил Гармаев…
С командиром партизанского отряда Шурка встретился на другой день, когда Гармаев привез его в кедровник.
Матрос вышел из землянки, смахнул рукавицей снег с пенька и сел. Шурка сразу-то и не узнал его. Вместо грязного и небрежно одетого старика он увидел подтянутого, помолодевшего мужчину. На голове командира была остроконечная бурятская шапка из белой мерлушки, покрытая голубой материей. Наискосок на ней алела лента. Борода была аккуратно подстрижена и стала совсем маленькой. Новый черный полушубок ловко обтягивал его коренастую фигуру. Опоясан он был солдатским ремнем, на правом боку в большой деревянной кобуре висел маузер. Такие полушубки и маузеры Шурка видел на семеновских офицерах.
- Подойди-ка поближе! - подозвал Матрос.
Шурка сделал три шага вперед.
- Ну, здравствуй, пополнение!
Матрос подал Шурке большую, сильную руку.
- Значит, вместе будем нагонять страх на контрреволюцию?
- Вместе! - улыбнулся счастливый Шурка.
Глава двадцать пятая
Катушка-круговушка
На другой день Вера в школу не пришла. После уроков Костя заглянул к Горяевым. У них утром был обыск - все разбросано и поломано. Мать слегла в постель. Вера не отходила от нее, хотя и сама едва держалась на ногах. В квартире было так холодно, что изо рта валил пар. Дрова были, но кто же их распилит? Костя сбегал за Индейцем, а Пронька и Кузя явились сами: они шли на катушку и услышали голоса друзей во дворе Горяевых.
Дров заготовили на неделю, сложили их в маленькую поленницу. Накинув на плечи материну шаль, Вера вышла к мальчикам, улыбнулась сквозь слезы. Индеец угостил ее орехами, спросил сочувственно:
- Веруська, белые гады при обыске не нашли шапочку с голубой лентой?
- Не знаю, Леня! Я ведь и сама не знаю, где она. Может, и нашли!
Костя набрал охапку дров, отнес их в избу и, довольный, вернулся во двор.
- Я тебе… Мы тебе всегда будем помогать! - смущенно сказал он.
От Веры ребята отправились на катушку-круговушку. Устроили они ее еще в рождественские дни. Во льду реки вырубили небольшое круглое отверстие, воткнули в него до самого дна толстый лиственничный кол. Мороз прихватил его намертво - не раскачаешь. Над ледяным полем кол возвышался аршина на полтора. К колу железной скобой прикрепили длинную жердь. К тонкому ее концу привязали салазки. Жердь вращают вокруг кола, и она описывает круг вместе с салазками. Салазки крутятся с такой быстротой, что захватывает дух и кружится голова. Не всякий может долго усидеть на салазках, многие падают. Зато удивительно весело!
Первым начали катать Витьку Чуракова. Он быстро слетел с саней, и бухнулся в снег. Поднимая свалившуюся с головы шапку, Витька закричал:
- Японцы идут!
С дороги к катушке свернули офицер-переводчик Цурамото и один солдат. Оба они были в меховых пальто до колен, в шапках-ушанках, в шубных ботинках и рукавицах. У солдата на поясе висел в ножнах винтовочный штык, офицер в правой руке держал аккуратную, размером с ученическую тетрадь, папку, обтянутую кожей. Японцы только что ходили по избам Зареченского поселка. Цурамото спрашивал, что такое пельмени, заслонка, сковородка, делал какие-то записи, перелистывал книги и тщательно разглядывал фотографии, некоторые из них бесцеремонно забирал себе…
Парнишки сразу же окружили японцев. Цурамото, улыбаясь, сказал, что он давно изучает быт русских людей, особенно его интересуют игры сибирской детворы, поэтому он хочет сейчас посмотреть, как развлекаются мальчишки. А у зареченцев была шалость: если кто-нибудь зазевается, к нему сзади подкрадывается и присаживается у ног парнишка, другой легонько толкает зеваку, и тот падает. Витька Чураков вспомнил об этой шутке, зашел к Проньке с тыла и присел на корточки. Ленька Индеец толкнул "жертву". Увидев распластавшегося на снегу Проньку, японцы рассмеялись. Цурамото спросил, как называется такая игра. Ребята переглянулись.
- Лети вверх тормашками! - нашелся Костя.
- А это что такое? - Цурамото показал на сооружение из жерди и привязанных к ней салазок.
- Катушка! - продолжал пояснять Костя.
Цурамото покачал головой, недоверчиво оглядел Костю, скривил губы.
- Неправильно! - сказал он резко. - Какая катушка? Где же нитки?
Парнишки дружно захохотали.
- Растолмачь ему, Костя!
Костя сказал, что катушка происходит от слова катать.
- Понимаю! - снова заулыбался Цурамото. - Я в Харбине окончил русское коммерческое училище!
Неожиданно для детей, офицер начал рассказывать насколько хорошо он изучил русский быт. Изображая замерзающего на улице мужика, он приплясывал, размахивал руками, хлопал рукавицей о рукавицу. Ребята заливались смехом. Они не знали, что этот добродушный на вид офицер менее суток тому назад приколол штыком умирающего смазчика Горяева. Никто не заметил, как подбежал Кузя, сначала он что-то пошептал Васюрке и Проньке, потом Косте и Леньке Индейцу… Оказывается, Цурамото и сопровождающий его солдат побывали и в доме Зыковых. Кузя ходил в лавочку за спичками, а когда вернулся, мать плакала - японцы унесли фотографию Кузиного отца и его последнее письмо с фронта.
Цурамото показывал, как ходит русский пьяный, но уже никто не смеялся.
- Садитесь, мы вас покатаем! - предложил Костя.
Офицер передал папку солдату, сел верхом на салазки. Жердь быстро завертелась по ледяному кругу. Японца быстро, как ветром, сдуло на снег. Он упал, смешно задрав ноги. Но Косте и его товарищам этого было мало.
- Еще, пожалуйста! - упрашивал его Костя.
Цурамото лег на салазки, уперся ногой в поперечину на полозе, а руками ухватился за жердь.
- Прокатим на совесть! - сказал Васюрка. Крутить жердь ему помогали Костя и Ленька Индеец.
Солдат, посмеиваясь над Цурамото, стоял в окружении ребятишек и держал под мышкой папку. Пронька тихо обошел японца и согнулся у его ног. Кузя толкнул солдата. Перевернувшись через Проньку, он сильно ударился головой об лед. Раздался хохот. Солдат посидел немного, потрогал голову, медленно поднялся, посмотрел на смеющуюся детвору и вдруг выдернул из ножен кинжальный штык. Дети бросились врассыпную. Солдат погнался за Кузей. Он взбежал на крутой берег, солдат вскарабкался туда же. Тогда Кузя на ногах скатился по ледяной горке обратно на реку и бросился к ближайшей огородной изгороди. Солдат в нерешительности потоптался перед ледяной горкой, а потом решил съехать на ногах, как Кузя. Без привычки он сразу же упал, ударился лицом и на животе съехал вниз. Из носа японца бежала кровь, выпавший штык укатился далеко вперед…
Костя, Васюрка и Ленька Индеец, катавшие Цурамото, увидели погоню за Кузей.
- Крути дальше! - крикнул Костя.
Если остановиться, то Цурамото может прийти на помощь солдату, догоняющему Кузю. Цурамото судорожно обнимал жердь и что-то кричал по-японски. А салазки бешено вертелись по кругу, упасть сейчас с них - значит искалечиться. И японец вопил благим матом.
- Крути! - кричал Костя.
Но когда Кузя, а за ним и солдат скатились на реку, Костя скомандовал:
- Уходить по одному!