И прав, прав Петр Васильевич. Словно проказа откуда-то изнутри неумолимо выступают знаки: разрухи. Минувшей зимой спящий интернат потряс тяжелый удар, рухнула часть потолка в актовом зале. Хорошо хоть не днем. Приезжала комиссия и молча ходила по зданию, а Петр Васильевич без умолку повествовал ей о наших бедах. Вода на Гору поступает плохо, иногда перестает течь вообще. Об умывании нет речи, хватило б запасов воды для кухни. Оседает фундамент левой части особняка, одна башня уже покосилась.
- Я уж не говорю о том, - горячился Петр Васильевич, - что под нами крупное производство. Дети дышат отравой! Комбинат отказался взять этот дом под профилакторий, но разве дети хуже рабочих? Пора давать новое здание!
А я люблю нашу Гору. Никуда бы с нее не поехал. Какие тут закаты! Когда медное солнце прикасается к медным шпилям, раздается густой тихий звон, душа моя наполняется надеждой и ожиданьем. Нет, в моей жизни произойдет что-то хорошее! Быть может, я получу таинственное письмо, быть может, кого-то встречу, или вдруг к воротам подкатит белая машина, распахнется дверь и меня позовут в дальний путь.
А бывают холодные закаты с небом цвета зеленого яблока, и дубы расчерчивают яблочный пергамент недвижными узловатыми письменами.
А закат с полыханьем багрового пламени? С метанием золотых стрел и черными дымами, уходящими в темную высь? В такие вечера я волнуюсь, мне хочется бежать и кричать что-то. Мне неспокойно, тревожно, и ночью я плохо сплю.
Бывают тихие, жемчужные вечера. Без солнца, без лишних дум, размышлений. Краски бледнеют, все немеет внутри. Я ничего уж не жду, а просто брожу по дорожкам, бесцельно ковыряя ногою снег. Руки мерзнут в карманах, я чувствую себя сиротливо, к горлу подкатывает ком. Тогда я ни с кем не говорю и стараюсь быстрее забраться в постель. Согревшись, я лелею одну лишь мечту. Быть может, мне что-то приснится, привидится ночью. Весенний сад или давнее, забытое, какая-то милая сердцу картина…
- Я хотел потолковать с тобой, Митя, - говорит Петр Васильевич. - Ты забросил учебу, На тебя жалуются. Конечно, я разрешил тебе бывать у букинистов, но вовсе не самовольно. Мы договорились, каждый раз ты должен отпрашиваться у меня. Тебя часто замечают в городе.
Пойми меня правильно, - продолжает он. - Любовь к книге похвальна. И я понимаю, что тебе недостаточно нашей библиотеки. Кстати, скоро будут новые поступления. Согласись, я предоставил тебе большую свободу. Большую, чем другим. Ходят слухи, что ты мой любимчик. Это ставит тебя да и меня в невыгодное положение. Ты согласен?
- Согласен, - пробормотал я.
- Давай же договоримся. Самовольных отлучек быть не должно. Да и нельзя так глубоко погружаться в замкнутый мир литературы. Посмотри, сколько вокруг тебя живых людей! Да хотя бы твои дружки Лупатов и Голубовский. Или Стеша Китаева. Ты обращал внимание на эту девочку?
Я пожал плечами.
- Она непростая, интересная натура. И очень хорошо учится.
- Если отличница, значит, интересная? - сказал я.
- Я не о том. Мне кажется, у нее богатый внутренний мир.
- Ну и что? - спросил я.
- Как что? - Его взгляд сделался каким-то наивным и детским. - Ты же любопытный человек, Митя! Я всегда думал, что тебе интересны не только книги, но и люди.
Так шли мы с ним, директор и ученик, и разговаривали как два приятеля. По правде сказать, мне это было лестно.
Кого мы встретили во время "тихого обхода"? Конечно, Конфету и Уховертку, и не один раз. Они так и вились вокруг, то отставая, то выбегая из какого-нибудь перехода. Эти назойливые шестиклассницы перешептывались, прыскали в ладошки и гулко стучали своими тяжелыми башмаками. Петр Васильевич морщился.
- Петрова и Никифорова! - гаркнул наконец он.
Затихшие подружки подошли и скромно опустили глаза.
- Уроки сделали?
- Сделали, Петр Васильевич! - пискнули они вперебой.
- Проверю, - сурово сказал директор.
С этой минуты Конфета и Уховертка исчезли.
Мы побывали в двух спальнях, у пятиклашек и совсем маленьких. В спальне у девочек надсадно пахло духами. Петр Васильевич потянул носом.
- Так, так… - сказал он.
В коридоре он заговорщицки мне подмигнул:
- Королевы! Ты видел, Митя, какие у нас чудные личики? Не хуже городских. Скоро на свидания будут бегать.
- В городе девочки красивей, - сказал я честно.
- Ну это вопрос. Если нас приодеть…
Взблескивая очками, прошел Сто Процентов. Лицо его исказила усмешка, он сухо кивнул директору. Нет никаких сомнений, что Сто Процентов донес о встрече и городе. Иначе Петр Васильевич не стал бы заводить разговора.
Густо и тяжело запахло красками. Угловая комната на первом этаже третьего корпуса отдана в распоряжение Заморыша. Заморыш соответствует своей кличке. Это маленький хилый шестиклассник, который вполне мог бы сидеть за партой третьего или четвертого класса. Заморыш обладает огромными очками и маленькими красными ручками, он весь перепачкан краской. Развеселый папаша Заморыша как-то потерял его на улице. Стоял крепкий мороз, и бушевала метель, В первом часу ночи папаша почему-то решил, что Заморышу надо гулять. Но в такой час гуляют с собаками, а не с семилетними младенцами. Младенец и не желал гулять, он уже крепко спал. Но пьяный папаша растолкал его и потащил на улицу. Заморыш плакал и упирался, но родители, как известно, обладают некоторыми правами в деле воспитания чад. Пришлось Заморышу напяливать пальто, заматываться шарфом и выходить в темную свирепую ночь. Папаша при этом распекал его крепкими словами. На улице он заставил Заморыша кататься с горки, а потом почему-то забыл о его существовании и отправился спать. Заморыш остался один. В память об этой прогулке ему остались обмороженные и вечно красные руки. Легко отделался, мог бы вообще замерзнуть.
Когда Заморыша привезли в интернат, он обнаружил страсть к рисованию. Через три года Заморыш стал прославленным художником. Он с абсолютной точностью рисует портреты и пишет красивые картины маслом. При старом директоре Заморыш со своими холстами и красками ютился в полуподвале, Петр Васильевич выделил ему светлую комнату.
- Ну как, Ванечка? - спросил он, с уважением пожимая красную лапку Заморыша.
Заморыш прокашлялся и сообщил сиплым голосом:
- Как в Греции.
Он стоял перед огромным полотном, на котором отчетливо проступала известная всем картина "Мишки в лесу". Заморыш "работал" копию. Дело для него это было пустяковое, хотя и многотрудное.
- А это что? - спросил Петр Васильевич, указывая на радужное пятно, обосновавшееся между строгих мишек.
Заморыш снова прокашлялся:
- Это будет жар-птица.
- Какая жар-птица, Ванечка? - изумился директор. - Разве там есть жар-птица?..
- Нет, - ответил Заморыш.
- Так зачем?
- Хотел оживить, - сообщил Заморыш.
- Да поймут ли нас, Ваня! - воскликнул Петр Васильевич. - Ты разве забыл, для чего создается этот шедевр?
Шедевр создавался в качестве льстивого подношения одному из шефов, фабрике древесных плит. Зная вкусы ее директора, Петруша выбрал достославную картину Шишкина. "Мишки в лесу" предполагалось повесить в комнате отдыха, примыкающей к кабинету директора. В обмен Петр Васильевич рассчитывал получить некоторое количество древесных изделий для интерната.
- Зачем же тебе жар-птица? - допытывался он.
Заморыш молчал.
- Нет, Ваня, как хочешь, птицу надо убрать. Делай точно по Шишкину.
- Не буду, - пробормотал Заморыш.
- Это почему?
- Искусство не стоит на месте, - заявил Ванечка.
- При чем здесь искусство! - воскликнул Петр Васильевич. - Мне шкафы надо делать в корпусе!
Заморыш молчал.
- Так что, договорились? - спросил Петр Васильевич.
Заморыш упрямо безмолвствовал. Так мы и ушли, не добившись от него ответа.
- Гений! - шепнул мне восторженно Петр Васильевич.
По дороге в мастерские мы встретили пятиклашку по кличке Голова. Он был знаменит тем, что в голове у него беспрерывно тикало, как в часовом механизме. Голова "шла" наподобие часов. И не было никакого обмана, в любой момент Голова мог сообщить точное время. Здесь таилась загадка. Тиканье тиканьем, но ведь не было же в его черепной коробке циферблата? Голова очень гордился своей особенностью и даже ей пользовался, выпрашивая у старшеклассников сигареты "для верного хода".
- Масютин, - сказал Петр Васильевич. - Тебе снова посылка?
- Была, - ответил Голова.
- Можно подумать, что здесь не кормят. Каждую неделю по пять килограммов.
Голова шмыгнул носом.
- Ты бы своим написал, чтоб не очень тратились. Подумай сам, сидишь в спальне, ешь разносолы. А как же товарищи?
- Я делюсь, - сказал Голова.
- Не очень-то делишься. Получается, что ты на особом положении.
- А что я, виноват?
- Не виноват, не виноват. Но сладкого тебе надо есть поменьше. Помнишь, что доктор говорил?
- А что я, виноват? - повторил Голова.
- Ладно, иди, - сказал Петр Васильевич. - Передай Корецкому, чтобы через час пришел ко мне в кабинет.
Масютин удалился, гордо неся свою драгоценную голову.
В мастерской стоял дробный стук, звон и аханье старенького пресса. Восьмиклассники пробовали делать приборные панели для комбината. Комбинат обещал за панели хорошие деньги, но панели не получались.
- Да разве это пресс? - говорил мастер Стукатов. - Давай новый пресс, директор.
- Все новое да новое, где я возьму? - ответил Петр Васильевич. - Может, из рукава достать?
- А достань, - согласился мастер.
- Как ребята? - спросил директор.
- Да как… Вчера сверлильный сожгли. Руки как крюки, не будет в них толка.
- А ты учи, - сказал Петр Васильевич.
- Научишь… - Стукатов сплюнул, вытер руки тряпкой. - Сами меня учат. Ты, говорят, старый дурак.
- Прямо уж так и говорят?
- Говорят, говорят. Эй, Заварзин! Говорил мне вчера, что я старый дурак?
- Ничего я вам не говорил, Андрон Михалыч, - вежливо ответил бледнолицый Заварзин и усмехнулся.
- Еще и врут. Нет, уйду я от вас. Чего мне тут делать? Уважения нету. Зубы скалят да в карты играют.
- Кто в карты играет? - строго спросил директор.
- А все.
- Нет, вы мне скажите.
- Скажу, а они мне фитиль вставят. Разве ж можно с такими жить? Современная молодежь. Только и слышишь по телевизору, молодежь, молодежь. Много они знают про молодежь. От этой молодежи житья нету. Вчера рейками железными подрались.
- Кто? - спросил Петр Васильевич.
- Опять же какое мне дело? Разбирайтесь сами. Надзирателем не приставлен.
- Ладно, - сказал Петр Васильевич, - отдельно поговорим. Заварзин, ко мне!
Подошел учтивый восьмиклассник Заварзин.
- Заварзин, - сказал Петр Васильевич, - ты, конечно, не называл Андрона Михайловича старым дураком?
- Что вы, Петр Васильевич, как я мог, - ответил Заварзин.
- А меня ты бы назвал старым дураком? - спросил Петр Васильевич.
- Вас? - Заварзин вежливо улыбнулся. - Какой же вы старый, вы молодой.
- Молодой дурак?
- Ну что вы, просто молодой. - Да нет, Заварзин, все слышали, как ты назвал; меня молодым дураком.
- Я не называл.
- Ты знаешь, что полагается за оскорбление директора?
- Никого я не оскорблял.
- За оскорбление директора полагается ссылка на Северный полюс. Но я ограничусь тем, что сошлю тебя на овощную базу, три раза вне очереди. Завтра и отправляйся.
- Но за что? - На бледном лице Заварзина выступил лихорадочный румянец. - Я никого не оскорблял! Это несправедливо!
- Ты умный человек, Заварзин. - Петр Васильевич положил ему руку на плечо. - Перебирая гнилую картошку, подумай о том, что такое справедливость. Самое время об этом подумать.
Заварзин молча кусал губы.
Тихого обхода сегодня не получалось. В столовой плакала Клеопатра. Нет, это вовсе не прозвище. Румяную, внушительных размеров заведующую в самом деле звали Клеопатрой Петровной. Фамилию же она имела вполне прозаическую - Рыбкина.
Клеопатра Петровна Рыбкина заливалась слезами. Внезапно непостижимым образом протухла капуста, которую солили в прошлом году.
- Но почему протухла? - вопросил Петр Васильевич.
- Не знаю! - Клеопатра утиралась платком. - А какая капуста! В исполкоме все время просят. Солила по шведскому способу.
- Вот вам и шведский, - сказал Петр Васильевич. - Вся протухла?
- Две бочки.
- А третья?
- А третья нормальная. Петр Васильевич, это диверсия!
- Что вы мелете, Клеопатра Петровна?
- Диверсия, говорю вам, диверсия! Не могла она просто протухнуть!
- Кадки мыть, надо! - рявкнул Петр Васильевич. Клеопатра Петровна взвизгнула.
- Что еще? - спросил директор. Клеопатра Петровна рыдала.
- Во вторник у нас комиссия, - сказал Петр Васильевич… - Присмотрите на кухне.
- А что я могу, что я могу?
- Все можете! Меню - жареный картофель, котлеты, борщ. И клюквенный кисель, Клеопатра Петровна!
- Нет у меня клюквы!
- Есть!
- Нету клюквы!
- Клеопатра Петровна! - Директор угрожающе надвинулся на заведующую. - Я даже знаю, что у вас есть колбаса салями!
Клеопатра схватилась за сердце.
- Салями на стол! - гремел директор. - Хоть по кружочку, но всем!
- Боже мой, боже мой, - стонала Клеопатра.
- Актриса, - процедил Петр Васильевич, когда мы покинули кухню. - Насчет капусты еще проверим…
В спортзале стучали маленькие крепкие мячи. С некоторых пор у нас теннисная секция. Петр Васильевич нашел тренера, достал мячи и ракетки. Даже белые тенниски и шорты. Директор был строг. Он сам играл и теннис.
Мы посидели на низенькой скамейке, наблюдая, как малыши неуклюже размахивают ракетками и отправляют мячи под потолок. Но были уже успехи. Шестиклассница Лихачева выступает в первенстве города, она победила трех соперниц.
- Эх, Митя, - сказал Петр Васильевич, - что бы ты понимал! Теннис - королевская игра.
- Предпочитаю футбол, - сказал я.
- Знаешь, где я впервые почувствовал сердечный укол? На теннисном корте. У нашего дома были корты педагогического института, И там я ее увидел. Всю в белом, с белой ракеткой и белым мячом.
- Романтика, - пробурчал я.
- Но разве мы с тобой не романтики? - спросил он.
- Я реалист.
Он засмеялся и потрепал меня по щеке.
- Ну, реалист, двинемся дальше.
Наш путь лежал через котельную. Тут орудовал совершенно черный и малоразговорчивый Федотыч.
- Угля хватает? - спросил директор.
Федотыч хрюкнул, кашлянул, утерся рукавом и плюнул прямо в огонь.
- Смотри у меня, - сказал Петр Васильевич. - Вчера проспал, чуть третий корпус мне не заморозил.
Федотыч молчал.
- Какого черта? - произнес Петр Васильевич.
Мы вышли из котельной, и тогда уж Федотыч высунулся и хрипло высказался вслед:
- А никакого! Ходют тут, командиры…
Я видел, как напряглись плечи у директора, но он не повернулся, а только сказал:
- Видишь ли, Митя…
Но кончить он не успел. С криком бежала к нам воспитательница Лялечка. Пальто ее было распахнуто, светлые волосы растрепаны. Она бежала на подворачивающихся каблуках, простирая к нам руки:
- Петр Васильевич! Петр Васильевич! Вдовиченко опять отравился! Он в изоляторе с Кузнецовым!
Мы кинулись в изолятор.
Вдовиченко лежал бледный, с выраженьем страдания и испуга на своем тонком красивом лице. Лоб его покрывала испарина, рука беспрерывно шарила по простыне. Рядом хлопотал интернатский врач толстяк Кузнецов.
- Петр Васильевич, Петр Ва… - еле выговаривал Вдовиченко. - Я не хотел… Я хотел… Пе… Петр…
- Сделал промывание, - сказал Кузнецов. - Думаю, неопасно. Всего двадцать таблеток.
- Не надо, - бормотал Вдовиченко, - я не хочу… я к маме…
Петр Васильевич сел к нему на постель, взял за руку.
- Спокойно, спокойно, Володя. Все позади.
- Я не хотел, - твердил Вдовиченко, - я не хотел…
- Вызвали "скорую", - сказал Кузнецов, - пускай посмотрят в больнице. Вообще, я считаю…
- Ладно, поговорим, - мрачно оборвал Петр Васильевич.
Вдовиченко заплакал, его стало тошнить. Внезапно он увидел меня, потянулся:
- Митя! Никому, никому…
- Спокойно, - сказал Петр Васильевич, - спокойно.
Снаружи донеслось фырчанье мотора, подъехала "скорая". Хлопнула дверь, и они вошли. Заговорили оживленными голосами:
- Ну что, кукушкины дети, всё травитесь, покоя нам не даете?
Петр Васильевич резко встал, сжал побелевшие губы.
- А вот это… - начал он, но Кузнецов взял его за руку.
- Да брось ты, Васильич, - сказали приехавшие уже серьезно. - Что бы ты без нас делал?
У входа в корпус меня встретил Лупатов. Он стоял в расстегнутой черной куртке с распахнутым воротом, черные патлы торчали во все стороны. Лупатов происходил из казацкого рода. Чувствовалась в его повадках военная удаль предков, а из одежды особенно шло что-нибудь армейского стиля. Рубашка с погончиками или куртка, похожая на френч.
Лупатов вперил в меня темный сверлящий взор.
- Ну что там Вдова?
- Опять отравился, - сказал я.
- Хиляк. - Лупатов плюнул в сторону. - Нашел, чем доказывать.
- Да он и не доказывал.
- А что?
- Может, жизнь надоела.
- Жизнь? - Лупатов усмехнулся. - Откуда ему знать, что такое жизнь?
- А тебе? - возразил я.
- Мне-то? - Лупатов стрельнул по сторонам глазами. - Ну-ка пойдем.
- Куда?
- Покажу одну вещь.
Мы зашли за складской сарай. Тут он внезапно накинулся на меня, повалил в снег и стал тыкать лицом в холодное, колкое крошево.
- Отстань… - прохрипел я. - Ты что?
- Ешь! - цедил он сквозь зубы. - Жри, говорю тебе!
- Отстань! - Я отбивался как мог. Тогда он стал засовывать грязный снег прямо мне в рот. Он был намного сильнее. Он отпустил меня и поднялся, Я остался лежать, всхлипывая и размазывая по лицу слезы.
- Жизнь… - сказал он. - Нашли, чем доказывать… Может и ты отравишься? Тогда не снег, дерьмо у меня будешь есть…
Он ушел, а я лежал на немом, безразличном снегу, и вставать мне совсем не хотелось.
Я ничего не хочу от жизни, только б оставили меня и покое. Кто-то лезет с дружескими разговорами, кто-то воспитывает, кто-то обещает и врет, а кто-то рассказывает дурацкие анекдоты.
Я разочарованный человек. Четырнадцать зим. Достаточно, чтобы разочароваться в жизни. Каждая зима была хуже и хуже, даже цвет их менялся. От чистого, ясного к мутному, неприглядному. Даже запахи с каждой зимой все тяжелей, неприятней.