2
Время от времени приходят солдаты, отставшие от своих частей. Они в штатских куртках или пиджаках и в цивильных ботинках. Но есть и такие, что бредут в пропотевших мундирах, с винтовкой и противогазом. Мальчишке все интересно: он подходит к солдатам, объясняет им, куда и как идти.
Потом решает сам пройтись по дворам. Заглядывает в один, в другой… "Вон оно что!" - думает он и переходит в следующий. Вся деревня теперь его. Он тут король!
Так он добирается и до барского дома. Взбегает вверх по широкой лестнице, ногой распахивает двери. И тут же отскакивает в ужасе. Батюшки мои! В прихожей стоит огромный секач. Задрав голову, он обнажил страшные клыки.
Генрих отскакивает к двери, прижимается к ней спиной.
Секач ни с места. Генрих стучит каблуком по филенке - секач ни с места. Да это же чучело!
С досады Генрих даже плюнул в него, потом отправился дальше по переходам, залам и кабинетам.
Красиво здесь - как в сказке! Кое-что напоминает Генриху поместье Ошкенатов. В одной комнате стены красные, в другой - затянуты желтой материей. Стулья тоже желтые, и кресла, и диваны. С потолка ласково смотрят ангелы. Все ящики шкафчиков и комодов выдвинуты, повсюду валяются платья, какие-то коробочки, шкатулки. Генрих нагибается и поднимает с пола бинокль. Сразу вешает себе на шею. А сколько здесь, оказывается, часов… Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… Семнадцать! Всюду - на стенах, под стеклом, - всюду часы! Генрих слушает. Но ни один маятник не качается - часы не бьют, не тикают. Завод кончился.
А вот еще один салон.
- S’il vous plait, madame!
Какой-то мальчишка стоит и смотрит на него. Даже глаза вытаращил. Ну и видик у него! С Нового года небось не умывался. Нахальный какой! Но вроде бы и присматривается. А похож на мальчика с пальчик: сапоги больше него самого. Нет, нет, что-то тут не так! У него же тоже бинокль… Вот ведь как можно обмануться! Это ж зеркало! Большущее зеркало во всю стену.
Выйдя снова на улицу, Генрих с наслаждением вдыхает весенний воздух. Тихо так, тепло. Слышно, как чирикают воробьи. Кладбищенская ограда вся заросла сиренью… А это что такое? Столб дыма за деревней!
Генрих обежал какой-то сарай и увидел - горит внизу, на берегу озера. Он спустился по проулку до рыбачьего домика. Горел сарай. Неподалеку стоял чужой мальчишка. Вот он наклонился и, подняв весло, бросил в огонь.
- Ты что, нарочно поджег, да?
На мальчишке косо сидела шапочка, штаны рваные. Но рубашка белая, должно быть только что надетая. Было видно, что она сшита на взрослого.
- В камышах прятался?
- Ага.
- Все четыре дня?
- Три.
Мальчика звали Войтек. Поляк. Вместе они подошли к ольшанику, где висели просмоленные сети. Подкатив большой моток сетей к горящему сараю, они толкнули его в огонь. В небо взвился черный столб дыма. Пламя затрещало.
- И веслом он тебя бил?
- Каждый день. И ногами.
Не было между ними ни робости, ни недоверия: прямо и открыто они говорили друг с другом.
Еще прошлым летом Войтек вместе с батраком-поляком бежали из деревни. Все хорошо обдумали, все приготовили, и время было подходящее: началась уборка урожая. Днем они могли спать в снопах. Так и добрались до самого Одера. Ночью переплыли реку. А на другое утро их поймали. Привезли сюда, избили и заперли в пожарный сарай.
Потом мальчишки пошли в деревню. Войтек нес за спиной рюкзак.
- Ты что ж, так пешком в Польшу и пойдешь? - спросил Генрих.
- До Нарева надо добраться. Там у меня мать.
На прощанье они пожали друг другу руки. Уходя, польский мальчик обернулся и помахал Генриху. Вскоре он скрылся в лесу. Но некоторое время Генрих еще видел белую рубашку, мелькавшую между деревьев.
Время от времени здесь слышались отдельные выстрелы. А иногда и пулеметная очередь. Правда, довольно далеко. Казалось, война обогнула деревню, прошла где-то стороной.
Позднее Генрих нашел в камышах две рыбачьи лодки. Но хозяин, прежде чем уйти, повыдергал паклю, и лодки затонули. Из воды торчали носы и деревянные уключины.
"А правда, здесь многое похоже на то, как было дома, но там все-таки лучше! - думал Генрих. - Там на дне озера у самого берега - камни, а под камнями вьюны прячутся. Летом ребята, закатав штаны, ходили по воде, поворачивали камни и прямо вилами выбирали вьюнов".
Сперва-то они дадут предупредительный выстрел, решил про себя Генрих. Он тогда выбежит на деревенскую улицу и знаками даст русским танкам понять, что в Гросс-Пельцкулене нет солдат.
Неподалеку от затопленных лодок Генрих нашел двадцать три карабина фольксштурмовцев. Он вытащил их на берег и аккуратно уложил в ряд.
3
Показались двое на лошадях.
"Ишь, хитрецы какие! - подумал Генрих. - Взяли да отняли у здешних крестьян пару лошадок, да ладных каких!"
Генрих крикнул нм издали:
- Вы правей держитесь, мимо церкви, если вам на мост через Хавель!
Мост, правда, парашютисты давно уже взорвали.
А лошади не рослые, приметил Генрих. Гривы густые, хвосты длинные, до самых бабок. И ноги мохнатые.
- Что-то не видно русских танков. Не скоро еще, наверное… Ничего не слышно?.. - спрашивает Генрих, похлопывая мощную шею лошади.
Молчание всадников озадачивает его. Генрих поднимает голову… Да это ж!.. Каски совсем не такие!.. И форма чужая!.. Генрих роняет поводья. Отступив два шага, он натыкается на забор.
- Ты, маленькая, лошадка пугаться?
Руки Генриха вцепляются в штакетник.
- Лошадка нет рога! - говорит солдат. Достав из кармана табак, он насыпает его на клочок газетной бумаги. Из-под стальной каски выбиваются светло-русые волосы.
Сержант рядом с солдатом смотрит на мальчишку с прищуром, будто взглядом своим хочет просверлить и карманы куртки и голенища сапог.
- Говори, где камерад?
- Камерад?.. Нет камерад… Деревня - нет камерад!
Подумав немного, сержант опять спрашивает:
- А германски парашютист?
- Никс парашютист. Деревня никс парашютист.
Лошади трогают. Из-под копыт поднимается облачко пыли. Вот они уже доскакали до кладбищенской ограды. Русый солдат оборачивается, весело подмигивает и показывает "нос".
А Генрих все так и стоит, накрепко вцепившись в штакетник.
4
И откуда столько маленьких повозок взялось?
Через деревню тянется нескончаемый обоз. И все такое чужое! И так интересно: над головами лошадей - деревянные дуги, а сами лошадки маленькие и мохнатые. Так и кажется, будто они в своих гривах принесли сюда ветер далеких степей.
Мальчишка никак не может взять в толк, как это русские добрались так далеко на этих маленьких повозках! Солдаты сидят на шинелях или прямо на соломе. Иногда кто-нибудь кричит ему что-то, но Генрих ничего не понимает, однако кричит в ответ:
- Здравствуйте! Здравствуйте!
Нравится Генриху простота и непринужденность солдат, нравятся и маленькие лошадки.
Словно завороженный, он пробирается между повозками, подкидывает лошадям сено, помогает распрягать, бежит показывать, где помпа. И очень скоро замечает, что его, оказывается, окрестили новым именем - "Товарищ". Все так и называют его "Товарищ". Только диву даешься, откуда везде уже его новое имя знают.
- Давай, давай, товарищ!
Солдаты подзывают его, угощают кашей. Однако в ней Генрих почему-то не находит ни сушеных груш, ни чернослива. Тем не менее он не устает заверять солдат, что каша очень вкусная. При этом он усиленно кивает, издает какие-то звуки, кажущиеся ему похожими на русскую речь.
Вдруг кто-то хлопает его по плечу. Оказывается, это солдат с русыми кудряшками, который утром ему рожи строил и "нос" показал.
- Я глядеть, глядеть - нет Товарищ!
Они шумно здороваются, будто давно уже знакомы. Мишка дает ему газету, чтобы он оторвал себе клочок для цигарки.
- Война капут! - говорит Генрих.
- Война капут. Фашист капут!
- Пуговица? - вдруг выпаливает Генрих, указывая на нагрудный кармашек гимнастерки, застегнутый золотой пуговкой.
- Пуговица! Пуговица! - смеясь, повторяют солдаты.
Они громко о чем-то говорят. Возможно, о том, как хорошо немецкий мальчишка произнес это слово. А Генрих при этом делает такое лицо, как будто у него еще много русских слов в запасе.
Не так, как все, ведет себя сержант, которого зовут Николай. Правда, он уже не посматривает на Генриха так подозрительно, как когда они вдвоем с Мишкой въехали в деревню, но и не садится с ним рядом, не шутит. Он обходит дворы, приказывает наполнить кормушки сеном. Отобрал двух бычков и велел их забить. Стальной шлем не снимает, даже когда сам садится доить коров.
- Николай - хороший камерад, - говорит Мишка. - Мой камерад, ду ферштеэн? - При этом он хлопает себя по груди.
Но Генрих сдержан, он побаивается сержанта Николая.
По кругу передавали пузатую бутылочку. Каждый делал три глотка и тыльной стороной ладони вытирал рот. Когда очередь дошла до Генриха, сержант рывком забрал бутылочку и тут же закупорил. Поднимаясь, он махнул Генриху: ступай, мол, за мной!
Они быстро дошли до кладбищенской ограды. На колокольне развевался красный флаг. Генрих очень испугался.
- Я не вешать флаг, - заверял он сержанта. - Я не лазить колокольня.
И действительно, до этой минуты он не видел флага на колокольне. Ветер раздувал красное полотнище, оно хлопало о черепичную крышу.
Ворота оказались незапертыми, и они вошли в церковь. Здесь было прохладно. Поднялись на хоры. Затем по лесенке полезли все выше и выше.
- Позор какой! - сказал Генрих, когда они добрались до маленького окошка под самым шпилем колокольни. - И надо ж - красный! - Он раскрыл перочинный нож, собираясь срезать флаг.
Резким движением сержант выбил у него из рук ножик. Потом сел верхом на балку, еще долго размахивал кулаками, хлопал голенищами сапог друг о друга. Прошло много времени, прежде чем он вновь заговорил с Генрихом. И вдруг взял да и выбросил ножик в окошко. Генрих даже слышал, как он ударился об ограду.
- Фашист!.. Ты - гитлерюгенд!..
Страх охватил Генриха. Он во всем признается: да, он был в гитлерюгенд, был пимфом, даже хорденфюрером. Но этого он уже не скажет ни за что!..
- Я маленький гитлерюгенд. Я очень маленький гитлерюгенд…
- Фашист - фашист и есть. - Сержант пощупал материю флага, потрогал подковные гвозди, которыми он был прибит. Гвозди были ручной ковки.
"Это ж красный флаг!" - думал Генрих. Нет, ничего он не мог понять.
Здесь, наверху, солнце хорошо пригревало и было тепло. Сержант расстегнул воротничок гимнастерки, снял шлем, закурил. Без шлема он казался гораздо моложе. Над верхней губой виднелся пушок.
- Где твоя мать?
- У меня никс мать. - Неожиданный поворот удивил Генриха. - У меня никс мать, - еще раз сказал он.
- Никс мать? - удивился сержант.
- Она умереть.
И Генрих рассказал сержанту, как все было. Как он много дней ждал в маленьком городке, как бегал в госпиталь…
- Тиф это был, - объяснил он сержанту.
Рассказывал Генрих спокойно, и особой печали не слышалось в его словах, хотя он впервые говорил о смерти матери постороннему человеку…
Санитар, выходивший к нему, был ласков, все обещал, что мама скоро поправится.
- Понимаешь, у нее был тиф, Николай, тиф! - Быть может, Генрих был несколько многословен в своем рассказе, но он не волновался.
Галка, треща, облетала колокольню. Сержант, не отрывая глаз от Генриха, выпустил струйку дыма в окошко.
- Давай, Товарищ! - сказал он.
Они долго спускались по крутым лесенкам. Внизу их ослепило яркое солнце. Сержант не выходил из ограды - он кружил на одном месте, разводя траву носком сапога.
- Не надо, Николай. Ножик старый.
Нашли они нож уже на улице. Большое лезвие обломалось, кусочек облицовки ручки отскочил.
- Ничего страшного, Николай. Я больше люблю маленьким ножиком вырезать, - сказал Генрих.
Вечерело. Сержант и Генрих ехали верхом по деревенской улице. Они не торопились, лошади шли рядом. Это Мишка дал Орлика Генриху. Невысокая лошадка, мотая головой, энергично фыркала.
- Да нет, Николай, я сам видел, как они все пошли в лес. В ельнике они прячутся.
Когда они выехали за околицу, они вдруг услышали выстрел. Придержали лошадей. Стреляли довольно далеко, должно быть на небольшой возвышенности, поросшей лесом. Раздался еще одни выстрел. И сразу третий.
- Это они в нас! - сказал Генрих.
Сержант покачал головой. Немало он слышал выстрелов в эту войну и сразу понял, что это был не обычный винтовочный выстрел. Они подождали немного. Тихо.
- Давай! - сказал сержант.
Они повернули лошадей в сторону возвышенности, поросшей лесом.
У подножия, в буковом лесочке сержант снял автомат с предохранителя и, велев мальчику ждать, стал подниматься вверх.
"Наверняка это парашютисты", - думал Генрих. Он стоял, поглаживая шею лошади. Было очень страшно.
Немного погодя он выехал на просеку и увидел, как наверху по небольшой полянке ходил сержант. Гнедой тут же щипал травку. Посреди полянки рос старый каштан.
- Что там, Николай? - крикнул Генрих, поднимаясь по просеке вверх.
Под каштаном лежали трое. Все мертвые. Подъехав ближе, Генрих узнал - семья лесничего. "Боже мой! - подумал он. - Они сами себя застрелили".
- Это лесничий, - сказал он сержанту и соскочил с лошади, не отпуская повода.
Мертвые лежали очень близко друг к другу. Казалось, что они просто так прилегли на травку: девочка, мать и однорукий лесничий.
- Я видел, как они утром уходили из деревни, - сказал Генрих.
Сержант наклонился и поднял куклу.
- Зачем сами себя стрелять! - воскликнул он вдруг. - Зачем сами себя стрелять? - Он был очень возбужден и все ходил взад-вперед.
- Не понимаю я, - сказал Генрих. - Может быть, от страха они?
Сержант не слушал его.
- Зачем сами себя убивать! Зачем стрелять маленькую девочку? - все повторял он, бегая вокруг убитых. Потом он вскочил в седло и крикнул: - Пошел!
Солнце светило через листву старого каштана. Вниз они спускались лесом.
5
Жители деревни подносили ветки, слеги, лапник - они строили себе шалаши, готовясь ночевать. Неожиданно они остановились: кто так и застыл, опустив руки, кто выронил ветку - все испуганно смотрели на верховых, бесшумно выехавших на опушку.
Сержант строго поглядывал из-под шлема, да и мальчишка старался придать себе неприступный вид. Поднявшись в стременах, он крикнул:
- Нах хаузе! Никс бояться! Домой давай! - При этом он очень жалел, что не взял у Мишки стальной шлем.
Женщины, успевшие попрятаться в полуготовых шалашах, теперь поодиночке выходили.
- Батюшки мои! Да это ж паренек, что утром на подставке сидел! - воскликнула кругленькая старушка.
Подходя к верховым, она тащила за собой козу и делала один книксен за другим. Казалось, что она вот-вот окончательно сядет на еловые ветки, валявшиеся везде. Остальные женщины, должно быть решившие, что и им надо последовать ее примеру, тоже все вдруг стали делать книксен.
- Давай! - кричал Генрих. - Давай домой!
Оба верховых тронули лошадей.
Жители потянулись за ними, кто шагая рядом, а кто позади повозок. Не дойдя шагов десяти до сержанта, мужчины останавливались и снимали шапки. Неловко откланявшись, они уже не смели надевать шапки и шли дальше с непокрытыми головами.
Фрау Сагорайт, проходя, хотела заговорить с Генрихом, но то и дело смотрела на сержанта и тоже делала книксен.
- Ладно, ладно уж, фрау Сагорайт! - говорил сверху Генрих, внезапно ощутив сильную неприязнь к ней. При этом он не думал о прошлом, не думал о Рыжем, но, видя, как фрау Сагорайт делает книксен, испытывал дикую ненависть. Он глубоко презирал ее. - Ладно, ладно уж, фрау Сагорайт.
Прошел и крестьянин со шрамом на лбу. Они не ответили на его приветствие, а все смотрели на голубую лошадь, пританцовывавшую рядом с кобылой, которая шла в упряжке.
Все жители деревни выглядели ужасно: оборванные, грязные, непричесанные. Генриху даже показалось, что женщины нарочно вымазали себе лица грязью.
Мимо проходили ребята примерно одного возраста с Генрихом, но на них он смотрел особенно строго со своего седла.
Шел мимо и мальчишка на тоненьких ножках. Колени у него, видно, дрожали. Голова была непомерно большая, и верхние зубы выступали над нижней губой. "До чего ж он безобразен!" - подумал Генрих. А уродец, словно завороженный, смотрел на мохнатых лошадей и их седоков.
- Отвин! Отвин! - позвали мальчишку.
Он вздрогнул и бросился догонять большую фуру, укатившую уже далеко вперед. На бегу его большая голова качалась из стороны в сторону.
- А вон там, видишь? - шепнул Генрих Николаю, - гляди, какая большая скрипка!
Человек, несший огромную скрипку на спине, снял шляпу и обнажил совершенно голый череп. На ногах у него были кожаные краги. Рядом семенила девочка с большими глазами. Но теперь она уже не плакала.
Впрочем, одна повозка и ее возница вывели Генриха из себя. Мало того, что мужик не слез с козел, - он даже шапку не снял, когда поравнялся с ними, а только притронулся двумя пальцами к козырьку. Рядом сидела жена с грудным ребенком на руках. К повозке была прибита дощечка с именем и фамилией владельца. "Лео Матулла" - значилось на ней.
Сержант долго смотрел вслед повозке, которую с трудом тащила отощавшая до костей белая кляча. В самой повозке стояла только небольшая корзиночка, в каких обычно носят обед в поле. Других вещей в ней не было. Человеку, так спокойно смотревшему вперед и, казалось, только слушавшему скрип колес, было, должно быть, лет сорок.
Они подождали, пока мимо проехала последняя повозка, и в некотором отдалении последовали за ней.
- Кто же, кто здесь немецкий коммунист? - задал вдруг сержант вопрос. Он внимательно всматривался в лица проезжавших мимо жителей и теперь был явно недоволен, что коммунист не дал себя узнать.
- Я тоже все время думаю: кто? - сказал Генрих. Позднее он заметил: - Я все хотел спросить, Николай, ты не знаешь, почему он вывесил красный флаг на колокольне? Почему он вывесил красный флаг?
- Я ничего не понимать.
- Красный флаг он ведь вывесил.
- Ты считаешь - красный флаг нехорошо?
- Хорошо, очень даже хорошо! - поспешил его заверить Генрих, чувствуя, что сержант опять готов взорваться. - Да мне все равно, я только хотел спросить, почему этот коммунист…
- Ничего не все равно! - набросился на него сержант. - Красный флаг - это… Глупый ты мальчишка!
Дальше они ехали молча. Порой казалось, что сержант хочет что-то сказать, но он только отмахивался, продолжая ехать молча.