На какое-то время всё затихло, и жизнь детского дома вошла в своё привычное русло.
Но с ожиданием трудно справиться. Ожидание затаилось.
Когда в первом классе закончился последний урок, Аринка незаметно спустилась в подвал, оделась в верхнюю одежду, вошла в вечно сырую и полутёмную душевую и открыла кран. Намокнув до последней нитки, она закрыла воду, и выбралась через узкое окошко наружу. Уже стемнело, поэтому никто не видел, как она добежала до лаза в заборе и оказалась на улице под прикрытием гаражей….
План был такой: пробежать две остановки до речки, пробраться под мостом (чтобы никто не видел!) на другую сторону, подняться к остановке и сесть на обратный автобус.
Поначалу холодно не было, просто мешала вода в ботинках, но потом стали мёрзнуть пальцы, одежда становилась тяжёлой и твёрдой. На её счастье фонари не горели, и повалил снег, хотя она совсем не думала о следах, она была уверена, что ей поверят. Под мостом было страшнее всего, но всё обошлось, проскочила. К остановке она поднималась уже из последних сил. Автобус пришёл полупустой и тусклый, и никто не заметил, как её бил озноб. Она уехала в другую сторону, потому что она села не на тот номер.
Зато ей повезло, когда она попала, наконец, на свой автобус, он оказался тёплым и светлым, и там сразу увидели, какая она мокрая и продрогшая. К детскому дому её привели две женщины, укрыв как могли от холода, а там уже всё гудело, стоял сумасшедший переполох! Аринку подхватили, понесли в санчасть, осыпая вопросами: что случилось? как? где? зачем? почему??… Растёртая спиртом и мазями, закутанная в одеяла, она отвечала, глядя на лампочку, что собиралась навестить приболевшего гриппом Кагорыча (потому что соскучилась), спросила у прохожего, как дойти до станции, но заблудилась, вышла к речке, решила перейти на другую сторону…
Дальше я знал.
- У меня даже температуры не было, представляешь? - сказала она.
"У меня тоже", - хотелось сказать мне, но я промолчал.
- А потом вдруг ты откуда-то взялся, и всё совпало, - она снова сильно прищурилась, - я даже испугалась сначала. А ты зачем говорил, что спас меня?
- Не скажу, - сказал я.
Она вздохнула.
- Игнат, я тебя очень умоляю, не выдавай меня!
Мама с Ириной Анатольевной поднялись со своих мест, о чём-то смеялись, задвигая стулья.
- Ладно, - сказал я…
Возвращались мы в том же автобусе. Всю дорогу она рассказывала мне о своём Кагорыче, о том, как вчера они пили чай у него на даче, о какой-то хромой собачке… На душе всё равно было гадко.
- У тебя что, совсем нет ни папы, ни мамы? - спросил я.
- Нету, - улыбнулась она виновато, - меня же сдали совсем маленькой, я ничего не помню. Меня в мусорном баке нашли.
- А зачем ты очки не носишь? - спросил я, глядя на её сморщенный нос.
- Я их всё время обо что-нибудь разбиваю, случайно. А они очень дорогие.
Больше я не знал чего спрашивать. Она смотрела в окно, а я смотрел на её профиль, мне казалось, что я уже когда-то видел его, точно, видел; я уже где-то встречал этот лоб, этот нос, подбородок… Но где и когда? Журавлиная стая! Конечно же!..
- Знаешь, Арин, давай больше не будем рассказывать про то, как я тебя спасал.
Она закусила губу:
- А как?
- Скажем, что не хотим и всё! И пусть все забудут про это и никуда не будут нас приглашать. Или пусть кто-то скажет, что он заболел и не может…
- Давай ты?
- Почему я? Давай лучше ты. Я тебя выручал, когда ты просила? Теперь ты.
- Хорошо, - сказала она.
На этом мы расстались. Мама расцеловала Аринку, и она пошла с Ириной Анатольевной к дому из тёмного кирпича, и, когда за ними уже закрывались ворота, я почему-то обернулся и посмотрел ей вслед.
Весна
Потом отхрустели и отзвенели морозы, обрушилась под грудой снегирей рябина, напрочь засугробило все дороги, а в среду открылась дверь, и вошёл наш папа. Он обнял маму, и посмотрел на меня.
Я подошёл к нему и заплакал.
- Видно у тебя есть, что рассказать мне, сынок? - сказал папа, когда всё уже унялось, и было убрано со стола. - Пойдём-ка поговорим.
Мы пошли в мою комнату, папа сел у стола, заваленного моими рисунками. За стеной было слышно, как мама, напевая моет посуду.
- Ох, ты, подарки какие! - уважительно отозвался он.
И я рассказал ему всё, как было - от начала и до конца…
- Да-а, ситуация… - папа окинул взглядом великолепное железнодорожное сооружение, возвышавшееся посреди комнаты, - нарочно не придумаешь!..
Терминатор нетерпеливо скрёбся в своей коробке, но я не оборачивался. Я стоял, боясь шелохнуться…
- Ладно, - сказал он, вставая, - коли так, девчонку не выдавай. Пойдём, поможешь мне снег у сарая разгрести…
В течении недели все подарки и все игрушки - всё было роздано по детским садам и больницам. Железную дорогу снова упаковали, и папа отвёз её в лечебный центр для детей инвалидов.
Мама долго не могла прийти в себя от правды, и каждый день мой начинался с фразы: "Игнат, как ты мог на это пойти?!"
Часто я слышал, как она делая что-нибудь вдруг восклицала вслух: "Бедная, бедная девочка!.." Но с папой разговоров на эту тему у нас больше не было. Он лишь достал из серванта медаль и прибил её над моим изголовьем: "Чтобы помнил о своём позорном малодушии". На улице случайно столкнулся с Виталькой и, наконец-то, смог объясниться с ним. Когда я рассказал ему об Аринке, он покачал головой и сказал:
- А я думал ты совсем уже… А мне тут, знаешь, как без тебя с Борькой-Цимесом было! Он как стал орать: "Брехун твой Гнутый! Тоже мне, "герой-спасатель" нашёлся! Знаем, видели как он тут всех спасал, сам еле спасся!.."
- А ты ему что?
- А я ему: "Ни фига ты не знаешь, он по берегу Вилюйки домой бежал, и там у мостков тоже полынья есть, а в ней девчонка тонула, и он там её спас, понятно!"
- А он?
- А он, - Виталька открыл рот, - изображая туповатого Цимеса, - ещё повякал малёк, повозникал, и заглох.
Что значит друг!
Как-то сразу прекратились мои поездки, подарки и публичные выступления, - папа делал всё, чтобы они не могли состояться; к тому же началась очередная предвыборная кампания, и о моём "геройстве" было как-то спокойно и тихо забыто.
А время шло, время уже звенело ручьями, сверкало и билось под тонким хрустальным льдом… заливало солнцем и лужами… голуби срывались с крыш и падали в небо… а прекрасные каравеллы дрожали от нетерпения, и что им было до наших ссадин, до ломоты в оранжевых пальцах, до разбухших от воды ботинок, их ждали неведомые берега, и мы пускали их в путь по бурным стремнинам, по ослепительным искрам и струям… Мы бежали за ними по уходящей в небо зиме, по всему этому талому, падающему раскалённой капелью, счастью, - разлитому в нескончаемых днях, и в воздушных снах, в которых нас не звали обедать, не заставляли сушить на батарее штаны и ботинки, зато я видел там Аринку, как она сидит на борту корабля, и болтает ногами, а потом поворачивается и говорит: "Вот ты и спас меня"…
Так незаметно промчалась зима, и вкатилась весна!
Мой пернатый приятель неожиданно переменился, я всё чаще заставал его на окне, подолгу смотрящим в небо… Он наблюдал за полётом птиц.
Пришла пора расставания с Терминатором.
Мы стояли в саду: папа, мама и я. Терминатор прыгал с ветки на ветку, а над ним колыхалась и вопила на всю округу воронья стая. Он что-то кричал в ответ, поблёскивая своей алюминиевой лапой…
Он был явно взволнован, я никогда не видел его таким растерянным…
- Ну, давай, иди к нам, если ты такой же, как мы! - кричали ему сородичи.
- Да сейчас, сейчас… - говорил он, топчась на ветке.
- Трус! трус! Мы тебя не знаем!.. Что у тебя за нога?!
- Я знаю, я знаю его!
- Я тоже!
- Его убили мальчишки! Его убили, убили!..
- Идиоты, - вздохнул Терминатор.
Папа протянул руку и погладил его по крылу.
- Беги от него скорее! беги от них! - заверещали его собратья, - тебя опять убьют! укокошат! К нам! к нам! Скорей!..
Мне так хотелось, чтобы он посмотрел на меня в последний раз. Но он отвернулся от нас, тряхнул клювом, словно решался на что-то, и скакнул на ветку повыше. Потом взлетел на верхушку яблони…
- Пойдём, - сказал папа, - а то ему трудно так.
Мы отступили на несколько шагов к дому. Воронья карусель опустилась ниже, и скоро вся стая слетелась на яблоню, покрыла серою тучей ветки, окружила разноголосым карканьем. Я уже не мог различить его среди других, таких же, как он, ворон; в глазах рябило от множества беспокойных птиц, он совершенно смешался с ними…
И вдруг всё стихло. Птицы замерли на ветках, изредка подрагивая перьями. Сидели, то ли задумавшись, то ли ждали чего-то…
Папа вложил пальцы в рот и пронзительно свистнул.
- Ой! - мама прикрыла уши.
Стая разом вскинулась вверх и, хлопая сотнями крыл, унеслась, и растаяла в воздухе…
Прощай, Терминатор!
Школа
Мы проигрывали. До конца финального матча оставались считанные секунды. Я подхватил шайбу в средней зоне, сходу обыграл канадца, отдал пас и рванулся на пятачок. Только бы успеть опередить соперника и вовремя подставить клюшку под прострельную передачу! Краем глаза я видел, как замахивается для броска наш защитник…
- Буженинов Игнат, - ткнула ручкой в журнал Инесса Михайловна, - к доске.
Это была катастрофа. Сборная России теряла своего лучшего нападающего. Тренер мужественно закрыл лицо, скрывая слёзы: в такой момент! Я вышел из-за парты, едва владея глиняными ногами, и медленно взошёл на эшафот.
- Мы слушаем тебя внимательно, Буженинов.
А что отвечать-то? Хоть бы намёк!.. На доске было написано: "Бурый медведь проснулся в берлоге".
- Повторите пожалуйста вопрос, Инесса Михайловна, - сказал я.
Виталька ничем не мог мне помочь, потому что Инесса располагалась всегда лицом к классу, пресекая этим любые подсказки. Она сидела неподвижно, как сфинкс, положив на стол свои огромные руки. Казалось она смотрит не куда-нибудь, а только в толстые стёкла своих очков, и видет там, в этих экранах, каждого из нас, как облупленного. Я посмотел на часы: до конца урока оставалось чуть больше пяти минут. Мы же едем сегодня к папе в больницу! А завтра у него сложная операция! Меня прошиб пот. Если опять будет двойка по "русскому"… О, нет! только не это!!
- А ты попробуй ещё кого-нибудь попросить произнёс "сфинкс" - у канадского вратаря, например. Может он знает, может быть их тоже учили составлять предложения?
Вот оно что: "составлять предложения".
- Бурый медведь проснулся в берлоге, - прочёл я вслух для начала.
Класс взорвался от смеха и тут же смолк.
- Да медведь-то проснулся, причём давно уже проснулся, - сказала Инесса не поворачивая головы, - пора бы и тебе встрепенуться немного.
Значит дело не в "медведе"… Я не знал, что нужно было всего-навсего составить следующее предложение, восклицательное.
- Интересна мне твоя психология, Буженинов. Вот, на что ты надеешься?
Господи, на что я ещё мог надеяться? Если бы я только знал вопрос, я бы ответил.
- Ты надеешься на то, что до конца урока осталось несколько минут, и тебе удастся как-то протянуть время, - сказала она. - И никакой Господь тебе не поможет.
- Инесса Михална! - вскочил Виталька, - можно выйти?
Это был шанс. Чтобы выйти из класса ему нужно было неминуемо пройти рядом со мною, а значит… я пойму с пол-намёка!
- Обойдёшься, - сказала Инесса.
- Но я не могу больше! - поджался Виталька.
Девчонки прыснули, но учительница не моргнула и глазом.
- Потерпишь, Бражников, я сказала.
- Вы меня извините, Инесса Михална, - пританцовывал Виталька, - но я не хочу позориться перед всем классом. И перед вами.
- Кинулся выручать дружка, не выйдет, - произнёс "сфинкс".
- Вы не имеете права так издеваться, - тихо сказал Виталька.
Держа руку в кармане, он переминался с ноги на ногу, и вдруг замер. Класс зашевелился и охнул: из под его красовок показалась, увеличиваясь в размерах светлая лужица… "Сфинкс" резко встал, опрокинув стул, и уставился на ручеёк, который подбирался к нему тонкой змейкой.
- Бражников, ты что, с ума сошёл?!
Я не мог поверить своим глазам, это было невероятно… Бедный Виталька!
- Представляю, что будет, когда об этом узнает его папаня, - невольно вырвалось у меня, и я заметил, как переменилась в лице Инесса.
Впервые дрогнули её очки, отвисла нижняя губа, и в этот момент прозвенел звонок. Можно представить, какие будут последствия. У Витальки крутой отец, разбираться кто виноват долго не станет. Кроме того, он является спонсором класса, и денег на всякие нужды и на подарки учителям отстёгивает не считая.
- Быстро всем из класса, - приказала Инесса, - быстро! Всем, кроме Бражникова и Буженинова.
Класс опустел. Она брезгливо переступила через ручеёк и подошла к Витальке, который стоял с оущенной головой.
- Виталик, ты извини меня, пожалуйста, - сказала Инесса, дотронувшись до его плеча, - в следующий раз я обязательно разрешу тебе выйти, когда ты попросишь… Ты не обижаешься на меня?
Она нагнулась, пытаясь заглянуть ему в глаза.
- Я думаю, что мы сумеем договориться друг с другом, правда? Я очень надеюсь, что это останется между нами, лично я, даю слово, что никому не расскажу об этом…
Инесса повернулась в мою сторону:
- Я знаю, что мужчины умеют держать язык за зубами, и я уверена, что мы в этом отношении не подведём друг друга, я не ошиблась?
Ну, дела…
- Я не ошиблась? - повторила она, поставив нас рядом перед собой.
Мы кивнули головами.
- Игнат, я прошу тебя проводить Виталика, я отпускаю вас с уроков домой. К сожалению, я не успела спросить тебя на уроке, но думаю, что ты вполне мог ответить сегодня на четвёрку, ты слышишь меня? на четвёрку…
Перемена закончилась, а мы всё ещё стояли в пустом коридоре и я не сводил с приятеля восхищённых глаз:
- А я думал, ты правда, я прям обалдел!..
- Что я, совсем чокнутый что-ли!
- Я смотрю, лужа…
- А это бутылочка минералки! Мне отец каждый день кладёт, чтобы я только её пил…
- Супер!
- Я так - пробочку открутил у неё, пальцем зажал, и в карман, она как раз маленькая! Чуть всю не вылил!..
Виват! Виктория! Под стать бравым драгунам, мы вывалились на лестничную площадку паля из пистолей, звякая шпорами, обнимаясь и нахлопывая друг друга по спине и плечам… Умирая от смеха, мы спустились на первый этаж, и тут я вспомнил о своём умении подражать любым голосам. Этот талант открылся во мне совсем недавно: пересказывая пацанам фильм о генерале Скобелеве, я неожиданно точно заговорил голосами главных героев; передавал свист горного ветра, клёкот орлов, звуки сражения и вопли Осман-паши… На сей раз я не мог удержаться и не заскрипеть противным Инессиным голосом:
- "Я надеюсь на вас, Бражников и Буженинов, не подведите меня, не подкачайте, ребятушки! Вперёд, молодцы!" - разошёлся я.
Это вызвало бурный восторг Витальки и меня понесло:
- "Вперёд, архаровцы! Дави канадцев! Бросок, ещё бросок, го-ол! Слава России!" - выдал я фальцетом Инессы.
Мы уже свернули за угол к раздевалке, мы не видели, как сзади открылась дверь директорского кабинета…
- Инесса Михайловна! - раздался голос Антона Антоновича. - Что с вами, Инесса Михайловна?!..
Мы застыли на месте. Из-за угла показалось встревоженное лицо директора школы, он поискал кого-то поверх наших голов, потом заметил нас и всё понял.
- А, это опять вы, "выпить и закусить", - так он прозвал нас за наши фамилии. - Ну-ка, зайдите ко мне.
Деваться было некуда.
- Проходите, господа, из третьего "А", присаживайтесь, - сказал он нам в кабинете.
Мы сели.
Так это от вас столько шума, - сказал он, оглядев нас. - По какому случаю викторию празднуем?
- Нас Инесса Михална домой отпустила, - сказал Виталька.
- Вот как? Досрочно, так сказать, интересно. За что ж такая честь, разрешите полюбопытствовать.
Влипли по полной программе, даже страшно представить что будет когда всё откроется.
- Антон Антоныч, а можно не отвечать? - сказал я.
- Что-нибудь личное? - спросил он.
- Личное, - ответили мы.
- Ну что ж, коли личное, можно не отвечать. А вот, кто из вас голосом Инессы Михайловны верещал? Надеюсь вы понимаете, господа, что это уж никак не личное?
Я молча встал со стула.
- Буженинов. Понятно. А ну-ка, скажи ещё что-нибудь её голосом. Не бойся, не бойся.
- "Простите меня, Антон Антоныч, я больше не буду", - сказал я голосом Инессы.
- Удивительно похоже, - он прикусил губу, чтобы не рассмеяться.
- Он любыми голосами может, - сказал Виталька, - и как старая телега скрипит, и как двери хлопают, и как железо на крыше грохает, когда по ней бегаешь…
- В самом деле? - оживился Антон Антонович, - Тогда, просим, просим.
Он уселся поудобнее в кресло и приготовился слушать. Мне было всё равно что показывать голосом, тем более, что это доставляло мне удовольствие, лишь бы он не допытывался как и почему нас отпустили с уроков, - он может обо всём догадаться, и тогда мои неприятности дотянутся до больницы, до папы, до его больного сердца. Я прошелестел осенним лесом, хрупал морозным снегом, тинькал синицей…
- А движком от "КАМАЗа" можешь?
Я натужно взревел оборотами, и пошёл на обгон зазевавшегося "Москвичонка"…
- А что ещё?
- Могу голосом Пушкина: "Начал я писать с 13-ти летнего возраста и печатать почти с того же времени. Многое желал бы я уничтожить"…
- Ещё!
- "Тонкость не доказывает ещё ума. Глупцы и даже сумасшедшие бывают удивительно тонки."
- А Лермонтова?
- "Нынче в пять часов утра, когда я открыл окно, моя комната наполнилась запахом цветов, растущих в скромном палисаднике. Ветки цветущих черешен смотрят мне в окна, и ветер иногда усыпает мой письменный стол их белыми лепестками…"
- А, скажем, Александра Македонского, как?
- Не получится, я греческого не знаю.
- Ага, - понял Антон Антонович, - жаль. Ну, тогда, тогда… Кутузова?
Мне потребовалось некоторое время, пока прояснилась первая фраза:
- "Упустили мерзавца! Господи, буди воля Твоя… Отпиши государю, только коротко… постой, дай-ка я сам составлю, ступай…" - сказал я с небольшой одышкой.
- Да у тебя талант, братец, настоящий!
Антон Антонович встал, глаза его блестели.