- Покажи-ка ногу! - Полукрюков, став на колени, внимательно осмотрел распухшую в щиколотке ногу и сказал: - Ну, кажется, перелома нет, а только вывих. Придется доктора звать, пускай поколдует… А теперь надо тебя по адресу доставить. Кто у вас сейчас дома есть?.. Только сестра? Испугается она, пожалуй… А ты, мальчонка, с нами?
- Нет, меня дома ждут… - печально ответил уже успевший одеться любитель техники, шепнул несколько слов на ухо своему другу и побрел через пустырь с веревками за пазухой и с фонариком в руке.
- Я тебя вроде рюкзака понесу, - сказал великан. - Видишь, что получилось: шел я в первый карьер посмотреть, как Пестов на "Пятерке" работает, а пришлось его сына вызволять… Ты зачем под землю полез?
- Дело одно было… - туманно ответил Паня, уже очутившийся за плечами своего спасителя. - Дядя Полукрюков, знаете, о чем мы с Вадиком хотим вас попросить? Вы не говорите моему бате и Наташе, что я в шахтенку упал. Хорошо? - Не получив ответа, он добавил: - Нам с Вадькой вообще все время не везет. То чуть не утонули, то в шахтенку я завалился…
- Экая беда! - посочувствовал ему Полукрюков. - Однако против этой беды доброе средство есть: отцовский ремень. Безошибочно помогает. А тебе двойная порция ремня полагается - за то, что под землю попал, и за то, что хочешь отца обмануть. Как видно, привык ты отцу врать.
- Батя меня никогда не трогает, и не вру я ему никогда! - обиженно возразил Паня. - Только, если батя узнает, он расстроится, и Наташа тоже.
- Это дело другое, это я понимаю! - повеселевшим голосом проговорил Полукрюков, но тут же внес в свои слова поправку: - Понимать я тебя понимаю, а все-таки не одобряю. Как это можно с враньем на свете жить и в глаза отцу смотреть! Неужели хватит у тебя на это совести?
Некоторое время Паня хмуро обдумывал создавшееся положение.
- Ну? - поторопил Полукрюков.
- Не хватит, конечно, - вздохнул Паня. - Я бате все скажу… Только не сразу, а потом.
- Правильно! Соберись с духом, выбери минуту, все скажи, и ладно будет.
И великан ускорил шаг, легко поднимаясь в гору по тропинке, петлявшей между причудливыми глыбами серого гранита.
Сестра Пани, Наташа, сидевшая за письменным столом, удивленно подняла голову, так как в комнате сразу стемнело, и увидела незнакомого человека, заслонившего своей фигурой половину окна.
Послышался приглушенный голос:
- Наталья Григорьевна, не пугайтесь, все обстоит благополучно.
- Что случилось? - воскликнула испуганная девушка, распахнув окно.
- Вас братец по делу зовет…
Наталья выбежала на улицу я, очутившись возле Полукрюкова, испугалась еще больше. Почему? Может быть, потому, что впервые она увидела такого огромного человека, а может быть, потому, что великан смотрел на нее растерянно, и это показалось Наталье дурным предзнаменованием.
- Что с ним? - спросила она побледнев. - Что случилось? Почему вы молчите?
Полукрюков встрепенулся, переборов свою растерянность, поднес руку к козырьку фуражки и сказал как можно спокойнее:
- Не волнуйтесь, прошу вас. Ничего особенного не произошло. Играли ребята… Ну, Паня как будто ногу вывихнул… Дело простое… Он за вашим домом сидит.
Наталья ахнула и побежала к пустырю.
На бугорке, под забором, сидел угрюмый и неподвижный Паня.
- Ну как не стыдно! - с этими словами Наталья обняла брата. - Не успела мама уехать, я опять с тобой несчастье!.. Сильно болит нога?.. Как ты перемазался!.. Что это у тебя за гадость?
- Вовсе не гадость, а самый обыкновенный горняцкий подсвечник. Я его в бывшем поселке нашел… Потом я упал, и наверно, ногу вывихнул… Будто я виноват, что нечаянно поскользнулся!
С помощью Полукрюкова пострадавший очутился в доме, был умыт, переодет в халат сестры и уложен в постель.
- К докторше Полине Аркадьевне побегу, - заторопилась Наталья.
- Ната, будешь мимо бабушки Ули идти, так скажи ей, чтобы к нам пришла. Не забудь, слышишь! - попросил Паня.
- Лежи спокойно!
Наталья выбежала из комнаты, а Полукрюков присел отдохнуть и осмотрелся.
Светлая комната, блестящий крашеный пол, голубые обои, вышитые полотняные занавески на окнах. Как чисто, уютно…
У окна стоит письменный стол с фотокарточками в рамках из шелковистого лунного камня - селенита. Из-за ширмы, отгородившей угол комнаты, выглядывает кровать под кружевным покрывалом, а между постелью и окном, выходящим во двор, пристроился туалетный столик с зеркалом в форме сердца и стеклянной башенкой духов "Кремль".
На верхних лотках этажерки, стоящей в углу, сложены книги, а нижнюю попку заняли три плоских блестящих ящика с узорными медными крючками.
- Это коллекция. Мы ее вместе с Вадиком собрали, - сказал Паня. - У нас все железногорские минералы и самоцветы есть, только хрустального яблока из Потеряйки я еще не нашел. Так у Генки Фелистеева тоже яблока нет, он все железными кошельками задается… Хотите посмотреть камешки? Дайте мне верхний ящик номер три.
Стараясь не тревожить ногу, которая ныла, горела и казалась свинцовой, Паня положил ящик на колени и стал показывать свое богатство: розовый зоревик - турмалин, золотисто-зеленые златокамни - хризолиты, густофиолетовый ласковый и теплый бархатик - аметист. Слушая его, любуясь камнями, Полукрюков вдруг подумал, что глаза девушки, живущей в этом доме, такие же синие, как шерл - небесный камень, и даже еще синее.
- Славная у тебя коллекция, - сказал он. - Моя сестренка Женя тоже теперь каменными цветочками бредит, хочет их собирать. Ты поучи ее этому делу, ладно?
- Что вы, дядя! - усмехнулся Паня. - Я, конечно, ей все расскажу, только камешки - не девчонкино занятие. У них там альбомчики, стишки, фантики, всякая глупая чепуха.
- О Жене ты так не суди. Это дивчинка боевая, она и в шахтенки, чего доброго, полезет.
Он хотел рассказать что-то о своей сестре, но из передней послышались голоса.
Слово бабушки Ули
Постукивая легкой можжевеловой палочкой, в "ребячью" комнату вошла бабушка Уля. А кто же на Горе Железной не знает Ульяны Ивановны Дружиной! Маленькая? Да, пожалуй, маленькая, а кажется высокой, потому что держится прямо, идет - словно плывет, и палочкой не подпирается, лишь мерит дорогу. Добрая? Да, добрая и приветливая, но это не сразу поймешь. Когда бабушка молчит, лицо у нее строгое до первого ласкового слова. Шамкает? Нет, говорит она чисто, певуче. А одета она всегда одинаково: черная юбка, черная в белых горошинах кофточка и темный, с неяркими красными цветами полушалок, сколотый булавкой под подбородком.
- Нечего, Наташенька, для такого дела докторшу тревожить, если кость цела. И сами авось не хуже управимся… Ну, где тут болящий страдалец? - сказала бабушка Уля, села на стул возле Паниной кровати и стала корить его, постукивая палочкой об пол: - Что ж ты, козел, сигаешь, не глядя, куда тебя сдуру ноги несут? Нет на вас удержу, горняцкие ребята, никак вам дюжина голов в плечи ввинчена, что одной не бережете!
Отругав для порядка Паню, она пересела на край кровати, осмотрела больную ногу и цокнула языком, запечалилась:
- Косточки-то целы, да сдвинулись, рассорка у них получилась. Ох, озорные, неуживчивые!.. Ума не приложу, как быть, как хворь-болезнь извести… Может, ты от великого ума знаешь, козел? - Заметив невольную улыбку своего пациента, бабушка тихонько засмеялась: - Что веселишься-то? Испортить, значит, твое дело, а поправлять другой должен? Вишь, порядок какой завел!
Сухие, теплые, чуть дрожащие пальцы бабушки Ули, поглаживавшие больную ногу, вдруг стали очень твердыми, сильными и резко повернули ступлю. Косточка, глухо щелкнув, заняла свое место, но отплатила за это острой болью, пролетевшей сквозь все тело, как огненная стрела. Паня взвизгнул и откинулся на подушку, а Наталья поднесла руки к щекам.
- Ух! - вздохнул Паня, сконфуженный собственным визгом.
- Обошлось, обошлось! - Бабушка Уля укрыла Панину ногу полой халата и пересела на стул. - Болит нога? Ничего, не долго уж ей болеть позволено. Ты на нее недельку не наступай, не тревожь, а потом хоть пляши. Я докторше Полине Аркадьевне скажу, пускай придет, ножку посмотрит. Мою работу она не похает. Это верно!
- Спасибо, бабушка дорогая! - поцеловала старушку Наталья. - Я так испугалась, когда Паня закричал…
- Без крика как можно… - Бабушка рассказала Полукрюкову, который все еще сидел у письменного стола: - Наслушалась я, молодой человек, крика на своем веку. В старые времена, ну, каждая горнячка знала кость править, а я сама ловкая на это была. Это уж потом, при Советах, на руднике доктора повелись.
- Теперь, кажется, все обстоит благополучно. - Полукрюков встал и попрощался с Паней: - Поправляйся, удалец! Я сестренке передам, что ты ей камешки свои покажешь и лекцию прочитаешь.
- Прошу вас, проведайте Паню, и спасибо вам за все! - с благодарностью проговорила Наталья.
Она пошла проводить Полукрюкова до порога, а бабушка Уля спросила у Пани:
- Кто такой, откуда на Горе Железной взялся?.. Из Половчанска?.. Великие мужики в Половчанске, о них давно слух идет: живут в глине, а сами каменные.
Некоторое время она молчала, отдыхая, потом вспомнила:
- Зачем меня кликал? Что надобится?
- Вот, бабуся… - Паня, перегнувшись, достал из-под кровати медный подсвечник. - Я это на дружинском огороде нашел, где ты горох, помнишь, садила…
- Глянь, горняцкий светец! - удивилась старушка, разглядывая подсвечник. - Как же это так, на огороде нашел? Не на гряде же?
- Ты, бабуся, только Наташе не говори… Я в старую шахтенку завалился. Там в борту подсвечник торчал…
- Должно быть, дружинский, чей же еще! - решила бабушка. - Непременно дружинский!.. Свекровь-матушка мне, молодушке, сказывала - была у Дружиных рудобойная копушка-шахтенка на огороде, еще при дедушке Семене Карповиче, да сталось так, что скоренько ее закрыли.
- А зачем закрыли?
- Ну как же, от хозяев, от Демидовых. Прознали Демидовы, что народ на своих огородах колотится, рудицу выковыривает… Сказывала свекровушка, постучал ночью сосед, кричит: "Закрывайте немедля промысел-то! Завтра приказчики по огородам с обыском пойдут. У кого своевольная копушка объявится, у того огород отнимут да еще плетюганов на хребет насчитают". Дружины баньку раскатали, бревнышками шахтенку заклали, а бабы голосить, бабы голосить… - Бабушка говорила задумчиво, не отрывая взгляда от подсвечника, будто горняцкий светец воскрешал в ее памяти давно слышанный рассказ о горе-беде в семье рудокопов. - Дружины рудицу Старому заводу возили, только поправляться стали, ожили, а закрыли шахтенку-кормилицу - и заголодовали. Велики ли в хозяйском карьере заработки были! Никак не прокормиться… - Она вздохнула. - А ты зачем в гору сунулся, по какой нужде, озорной-неученый?
- Малахит искал… - грустно улыбнулся Паня.
- Ой, глупый, да разве на старых огородах малахит водится? - засмеялась бабушка. - Орешковую руду там копали, серы в ней ни-ни, без обжига в доменку шла… Малахит на старых медных отвалах поищи. На счастье, гляди, и найдешь.
- На отвалах даже кусочков мало, старатели всё забрали, а мне порядочную глыбку нужно… Понимаешь, бабуся, Гранильная фабрика камень на фанерки распилит, доску малахитом выклеит и золотом напишет, кто на Горе Железной по-геройски работает. Доску почета во Дворце культуры навсегда повесят…
- Смотри, дело какое! - с уважением произнесла бабушка. - А где камень взять, коли так?
- Если бы я знал!
- Ты погоди, погоди… - что-то припомнила старушка, просветлела, стукнула палочкой об пол и уже совсем уверенно пообещала: - ты погоди, может и узнаешь, козел. Прямо слово говорю - узнаешь!
Заторопилась и ушла…
Как обрадовался Паня этому обещанию! Чего бы он не дал, чтобы тут же обо всем расспросить бабушку Улю, но что поделаешь, если нужно соблюдать постельный режим…
Старушка идет по горняцкому поселку, прижимая к груди светец, завернутый в бумагу. Она занята своими мыслями, но в то же время все видит, для всех находит привечанье к случаю.
Жена горняка стирает во дворе белье, погрузив сильные руки по локоть в пышную пену.
- Беленько стирать, целенько носить! - мимоходом желает бабушка Уля обиходнице, как в горняцком поселке называют хороших хозяек.
- Спасибо на слове, на доброй воле! - откликается обиходница.
В садике у почты молодая женщина показывает подруге своего первенца, и сладко потягивается младенец, вскинув над головой розовые кулачки.
- Тянись до неба, а и выше неба не грех! - присказывает бабушка.
И благодарно отвечает мать:
- Ой, было бы так, родненькая!
Доярки общественной фермы, гремя ведрами, бегут на выгон за полуденным удоем.
- Море под коровок! - желает им бабушка Уля. - Во подойники белы снега, на щечках маков цвет.
Это значит: пусть морями-океанами льется в подойники густое молоко, неся здоровый румянец детворе Горы Железной.
Доярки кричат:
- Бабуся, пойдем с нами, молочную пенсию выдадим!
Бабушка Уля не отвечает на их шутку.
- Для почета, гляди, камень малахит нужен. Ну как же, дело-то какое доброе! - бормочет она и спешит к своему домику, постукивая по асфальту можжевеловой палочкой.
Все же Полукрюков решил продолжить дело, невольно прерванное из-за Пани, - побывать сегодня в карьере возле пестовской машины, посмотреть на работу знатного стахановца. Попрощавшись с Натальей, он пошел той же дорогой, которую только что проделал одним духом, неся Паню за плечами. И удивительное дело: сейчас, налегке, да к тому же спускаясь под гору, он шел медленно, даже как будто с трудом, и часто оглядывался, хотя дом Пестовых уже скрылся за взгорьем. И чувствовал Степан, что случилось что-то очень важное, сразу изменившее его планы и намерения. Еще два часа назад ему казалось, что самое главное для демобилизованного старшего сержанта Степана Полукрюкова - это поступить на вечернее отделение горно-металлургического техникума, поскорее привыкнуть к своему экскаватору № 14, поучиться у лучших экскаваторщиков Горы Железной, присмотреть на касатке хорошее место для своего дома. Но теперь эти заботы как-то сразу отодвинулись, потускнели, потому что в его ушах звенел, пел голос девушки: "Спасибо вам за все!" И светились перед ним глаза, синие, как небесный камень… нет, гораздо синее…
И так задумался Степан, что даже о времени забыл, и поймал себя на том, что стоит перед гранитной глыбой, загородившей тропинку. Ну, правда, очень любопытный выдался камень, причудливый. Можно было подумать, что безглазый древний зверь, выбравшись из тьмы земных недр, нежится на солнышке. Да, зверь: голова уткнулась в землю, по-кошачьи подвернуты могучие лапы, округло выгнулся хребет… Припомнились слова, слышанные от Пани, когда Степан нес его домой: "Ишь, разлегся! Наташа бежала ночью домой из Дворца культуры, налетела на этот камень, так целую неделю хромала".
Полукрюков вытер платком лоб и поставил ногу на камень.
Безлюдно было вокруг, сухим теплом веяло от гранита, прогретого солнечными лучами.
- Экий ты! - пробормотал Степан. - Ну, зачем хороших людей зря обижаешь?
Оглянувшись, он сдвинул фуражку на затылок, выбрал, с какого бока удобнее подступиться, и взялся обеими руками за шершавый камень. Ноги великана будто срослись с землей, бугры мускулов на плечах чуть не разорвали гимнастерку, шее стало тесно в воротнике.
Глыба вздрогнула, оторвала морду от земли и вдруг встала во весь рост, чтобы обрушиться на дерзкого смельчака. Но Полукрюков еще крепче уперся ногами в землю, выдержал многопудовую тяжесть и, рванувшись вперед, переборол ее. Неуклюже кувыркаясь, тяжело ухая, глыба скатилась под откос и шумно шлепнулась в мочажинку.
Полукрюков выпрямился.
- Я тебе! - сквозь зубы проговорил он и, смущенный своей выходкой, заспешил в рудничный карьер.
Гости
- Просто не знаю, что с тобой делать, - сказал отец, сидя возле Пани со стаканом чая в руках. - Это же надо умудриться - играючи, ногу вывихнуть! Что за игры у вас такие резкие, не понимаю… Хоть бы скорее занятия начались! Может, меньше времени для баловства останется. - Он остановил себя: - Ну, об этом у нас разговоры еще будут, а теперь ты отдыхай, поправляйся. На здоровой кости все быстро заживет… Спи, сынок!
Осторожно подоткнув одеяло вокруг Пани, Григорий Васильевич провел ладонью по его голове - нет ли жара, погасил свет и ушел в столовую.
Отцовская ласка больно упала в сердце.
Паня не вытерпел этой боли, сел на кровати.
Он еще не знал, как поступить, его еще удерживал стыд, но все яснее становилось, что больше нельзя, невозможно таиться от человека, которого так обеспокоила Панина беда, который сделал для Пани все, что можно: вызвал доктора, отвез Паню в поликлинику на рентген - нет ли перелома кости, принес из магазина кулечек со сливами и ни разу не выругал Паню, а напоследок сказал так мягко, участливо: "Поправляйся… Спи, сынок!" Да разве можно было после всего этого хитрить, выбирать удобную минуту для признания! Нет, будь что будет, лишь бы сбросить с души нестерпимую тяжесть.
- Батя… - жалобно позвал он.
- Пить хочешь? - догадался Григорий Васильевич.
Он налил в стакан воды из графина, вошел в "ребячью" комнату; не зажигая света, подошел к Пане и сказал:
- Пей, не пролей.
- Батя, я как сегодня ногу вывихнул? - порывисто начал Паня, задержав руку отца в обеих своих. - Я Наташе неправду сказал, а тебе всё как есть… Я в шахтенку на старом огороде полез да упал… Ты сядь, батя.
Отец выслушал его рассказ, не сделав ни одного движения, потом высвободил свою руку, все еще державшую стакан, из Паниных рук и ушел в столовую.
Паня сначала даже не сообразил, что случилось.
Как же это так! Ничего не сказал, ушел и теперь ходит, ходит из угла в угол столовой, грузно ступая. И эти тяжелые шаги, это молчание хуже самой жестокой пытки. Да как же это так, разве можно это снести? Ведь понимает Паня, что он сильно провинился, с благодарностью примет он любое наказание: разругай, посади на хлеб и на воду, отбери свой недавний подарок - велосипед, даже выдери дурака Паньку, но не молчи, будто чужой.
Паня представил себе, как отец, шагая по столовой, заглаживает назад ладонями обеих рук короткие поседевшие волосы, как печально глядят его глаза, как углубились морщинки на его лице, - и сердце сжалось от острой жалости.
- Батя, а батя! - с отчаянием позвал он.
Нет, не слышит или не хочет слышать отец, - все ходит, ходит по столовой и никогда не подойдет к Пане, никогда не заговорит с ним…
Неожиданно отец вошел в "ребячью" комнату, остановился возле Паниной кровати, проговорил тихо:
- Что ж, опять ты показал, что у тебя и мысли о родителях нет, будто мы чужие да бесчувственные, железные. Все время душа из-за тебя не на месте. Зимой отметками своими донимаешь, летом - озорством глупым… Сколько раз было тебе приказано от горы держаться подальше, не шутить с нею, а ты как нарочно…
- Я не нарочно… Я только для малахита… - всхлипнул Паня.
- Да зачем тот малахит нужен, если ты за него с головой можешь проститься! - воскликнул отец. Он наклонился, сильно прижал к себе Паню, сказал ему на ухо: - Глупый ты, глупый! - и вышел из комнаты.