П. Остер позиционирует себя как человек, противопоставляющий себя современной технической цивилизации. Он сознательно уходит от ее достижений, предпочитая мир механический, а не электронный, гиперинформативный. По его собственному признанию, свои романы он до сих пор пишет в блокноте, а в конце дня перепечатывает фрагменты на механической пишущей машинке. Остер с гордостью заявляет, что в его арсенале технических средств до сих пор нет компьютера. Свои романы он сравнивает со сказками, утверждая: "Мои книги как сказки – чистый нарратив" [6].
Со времен выхода "Нью-Йоркской трилогии" за П. Остером стойко закрепилась слава интеллектуального писателя, вписавшего себя в контекст мировой литературы. Критики отмечают, что в его прозе явно ощущается влияние По, Готорна, Мелвилла, а также многих других – "от Монтеня и Паскаля до Витгенштейна, Мерло-Понти и Бекетта". Стиль Остера часто характеризуют как синтез "интеллектуального мейнстрима, детектива и магического реализма". Как отмечает английский исследователь М. Брэдбери (Malcolm Bradbury) в своей монографии "Современный американский роман", "книги Остера, написанные в стиле массовой литературы, демонстрируют многосторонность, приводящую в замешательство" [23].
В современном западном литературоведении Пол Остер достаточно часто становится объектом литературоведческих изысканий. Так, например, опубликованы работы общего характера, дающие оценку творчества Остера в целом и в контексте американской литературы XX в. (Р. Руланд, М. Брэдбери). Много работ, исследующих частные вопросы поэтики П. Остера (см. работы А. Холзапфела [25], Х. Нистрома (1999) [26], И. Шилон (2000) [28], Г. Ои-Минг [27], Р. Дахла (2003) [24] и др.) В отечественном литературоведении практически нет специальных исследований художественного пространства романов П. Остера, его имя порой упоминается в ряду современных американских писателей в обзорных статьях специалистов по современной зарубежной прозе (см. работы Н. Б. Маньковской, М. В. Толстановой, А. М. Зверева). Исключение составляет диссертационное исследование Д. К. Карслиевой "Синтез повествовательных форм в "Нью-Йоркской трилогии" П. Остера" [14], ее статьи [11, 12, 13], а также работы В. А. Пестерева о романе "Храм Луны" [17, 18, 19].
Комментируя свои писательские пристрастия в интервью газете "Известия" Пол Остер отметил, что в процессе работы над текстом его больше интересует внутренний мир персонажей, чем социология. Писатель не отрицает, что люди живут в обществе и принимает тот факт, что нельзя писать книги, не обращаясь к истории и культуре того времени, когда происходят события. Однако не устает утверждать, что основные события его книг происходят больше не во внешнем мире, а внутри персонажей. Его изобразительный ракурс: "мир в моей голове" и "мое тело в мире". Писатель уверен, что "внутреннее и внешнее переходят друг в друга и все взаимосвязано" [6]. П. Остер считает, что стиль с годами приходит, а вот содержание важно не упустить. "Единственное что важно, – отмечает он в своем интервью, – это правильно рассказать историю" [6].
Несмотря на то что большинство критиков, исследующих его тексты называют его постмодернистом, сам он упорно называет себя реалистом ("В самом строгом смысле слова я полагаю, что я реалист" [21, 3]), понимая под реализмом причудливую реальность нашего сознания, включающую тайны, мистификации, случайные совпадения, удвоение пространства, героев и т. п. Остер считает, что современный писатель "должен быть открытым для подобных коллизий, оглядываться в поисках подобных мистических событий в мире" [21, 4]. Свою задачу писатель формулирует так: создание "произведений столь же странных, как и реальность, в гуще которой я живу" [21, 3]. По замечанию А. Зверева, творчество Остера – "это попытка приблизиться к реализму, но только не стараясь непременно отыскать логику и причинные связи в сегодняшнем аморфном мире" [9, 131].
Многие его тексты ("Нью-Йоркская трилогия", "Ночь оракула" и др.) построены с учетом принципа фрагментарности и дискретности современной реальности. Остер создает множество различных виртуальных пространств, которые, будучи изначально разрозненными, уже на стадии их созидания начинают взаимодействовать друг с другом и создают гипервиртуальное пространство, в котором сосуществуют множество повествовательных миров. Связанные по принципу ассоциативных связей эти миры образуют общую мозаику текста, связанную воедино только личностью автора и читателя, который в полном соответствии с постмодернистскими установками становится сотворцом столь причудливого мира.
Фирменный стиль Остера – игра с разными художественными мирами и параллельными ситуациями. Игра со смыслами и именами собственными. Практически во всех текстах, начиная с уже упомянутой знаменитой трилогии, имена героев становятся значимыми. Так, например, игра с "цветными" именами во второй части трилогии (см. статью Д. К. Карслиевой "Семантика имени собственного в художественном контексте романа П. Остера "Призраки"" [12]); имя героя третей части трилогии – Феншо – созвучно китайскому "фен-шуй" (дословно "ветер" и "вода") – названию даосской практики символического освоения (организации) пространства. С одной стороны, герой оправдывает свое имя, он действительно, как ветер или вода, не помещается ни в какие рамки современного мира. Однако, с другой, и в этом, конечно же, проявляется авторская ирония и игра, символически осваивая, организуя свое пространство, Феншо сокращает его до размеров запертой комнаты.
И такие примеры можно встретить практически во всех романах П. Остера. Однако герои появляются в повествовании не только чтобы реализовать потенциал своего имени. Они вызывают к жизни других персонажей, материализуют их. Материализация художественной реальности, создание виртуального пространства – задача героев-писателей. Именно им отдает Остер бразды правления виртуальными мирами практически во всех романах.
По мнению многих исследователей, "Нью-Йоркская трилогия" по праву является высшим достижением творческого наследия писателя. Этот текст и в зарубежном, и в отечественном литературоведении достаточно часто становится объектом изучения. Предметом изучения во многих статьях становится его жанровая природа или проблема самоидентификации личности в контексте современного общества (см. кандидатскую диссертацию Д. К. Карслиевой, а также зарубежные исследования, указанные в списке литературы). Еще одна часто возникающая в связи с трилогией тема исследования – особенности преломления постмодернистской эстетики в этом причудливом тексте. Поскольку степень изученности данного текста достаточно высока, мы не будем затрагивать уже изученных проблем. Остановимся лишь на вопросе национальной идентичности, на особенностях преломления национальной американской мифологии в данной трилогии. Хочется отметить, что этой трилогией Пол Остер начинает череду романов о жизни Америки, той Америки, которую он любит и за которую болеет душой.
В своем интервью Владимиру Иткину в августе 2004 г. Пол Остер отметил, что его очень беспокоит судьба Америки, проблема национальной мифологии, соотношение национальных идеалов и их воплощения: "Да, меня очень занимает эта проблема. Дело в том, что Америка – единственное государство в мире, полностью выдуманное. Выдуманное людьми, которые сюда приехали. Все остальные страны гораздо старше, их эволюция протекала гораздо медленнее. Америка – больше идея, нежели место. И меня занимает эта идея, которая воплотила Америку в жизнь. Многие мои книги посвящены исследованию этой проблемы.
– Америка как большой роман?
– Да, ведь так оно и есть. Америка – это вымышленное место" [10].
Ту же боль за судьбу Америки встречаем в другом интервью – Сергею Таску осенью того же года (напечатано в журнале "Иностранная литература"). На просьбу пояснить свою мысль, о том, что Америка – единственная в мире вымышленная страна, Пол Остер отмечает: "Америка возникла как идея. Наше правительство есть продукт эпохи Просвещения, страна зиждется на определенных представлениях, и в этом смысле она является некой абстракцией. В то время как другие страны сильны своими корнями, своими предками, своим прошлым, Америка связана с будущим, с тем, как жизнь людей могла бы сложиться. Идеалы этой страны по-прежнему чрезвычайно актуальны, они оказали существенное влияние на весь мир, но ирония заключается в том, что мы как нация никогда этим идеалам не соответствовали. <…> Америка всегда была страной кровавой и лицемерной, оставаясь при этом необыкновенно идеалистичной. Вот почему так трудно быть американцем" [7, 285–286].
Оба эти интервью датированы 2004 г. Однако проблема Америки как виртуального пространства, рожденного Мечтой человечества о Счастье, поднимается уже в трилогии, опубликованной в 1985–1986 гг.
В данном тексте, используя довольно сложный способ изложения материала, П. Остер ставит вопрос о судьбе американской мечты. В первой части трилогии, романе "Стеклянный город" Остер пытается воскресить американскую историю посредством героя-медиума профессора Стилмена. Именно через этого странного, на первый взгляд сумасшедшего старика и реализуется "американская" тема в тексте. Именно он является автором книги о Шервуде Блэке – литературной мистификации, в которой он высказывает идею о миссионерском предназначении Америки. Чтобы растолковать читателю путь американской цивилизации Шервуд Блэк (профессор Стилмен) использует образ Рая (Эдема) и образ Вавилонской Башни. В своей книге "Сад и башня. Первые представления о Нью-Йорке", которая состояла из двух частей – "Миф о рае" и "Миф о Вавилоне" – Шервуд Блэк воссоздает историю Америки. Он начинает с первооткрывателей "от Колумба до Рэли" [1, 27]. Остер пишет, что "по мнению Стилмена, путешественники, высадившиеся в Америке, полагали, что они попали в рай, в Эдем. <…> С самого начала, как полагал Стилмен, открытие Нового Света способствовало развитию утопической мысли, явилось той искрой, что давала надежду на совершенствование человека – от книги Томаса Мора 1516 г. до пророчества Херонимо де Мендиета, который спустя несколько лет писал, что Америка станет идеальным теократическим государством, истинным Градом Божьим" [1, 27].
Вторая книга Шервуда Блэка начиналась с исследования грехопадения, причем одним из следствий грехопадения Блэк считал "трагедию языка", суть которой сводилась к тому, что "одной из задач Адама в раю было придумать язык, дать имя всему живому и неживому. Существо совершенно невинное, он всякий раз доходил до сути вещей, проникал в их исконный смысл; называя предметы, он в буквальном смысле слова оживлял их. Вещь и ее наименование были равнозначны. После же грехопадения все изменилось. Названия больше не имели с предметами ничего общего; слова выродились в сочетание условных обозначений; язык теперь стоял от Бога особняком. Таким образом, история Райского сада – свидетельство не только падения человека, но и падения языка" [1, 28]. Следующая ступень "языковой трагедии" – строительство Вавилонской башни, которое явилось, по мнению Блэка (Стилмена), вторым после грехопадения преступлением перед Богом и за которое человечество также настигло справедливое возмездие. Блэк пишет, что Господь покарал людей за то, что "строительство Башни стало навязчивой, доминирующей страстью человека, более важной, чем сама жизнь" [1, 29].
В опусе профессора Стилмена также говорилось, что Шервуд Блэк являлся автором еще одной книги – "Новый Вавилон". Пол Остер отмечает, что "в "Новом Вавилоне", написанном суровой мильтоновской прозой, говорится о создании рая в Америке. В отличие от других авторов, писавших на эту тему, Блэк не считает, что рай – это такое место на глобусе, которое можно открыть. Не существует карт, пишет он, с помощью которых человек мог бы туда добраться; нет навигационных приборов, которые могли бы указать путь к его берегам. Если рай существует, то существует он внутри нас как некая имманентная идея, которую человек в один прекрасный день сможет воплотить в жизнь "здесь и сейчас" [1, 31]. И далее по тексту Шервуд Блэк предлагает путь "спасения языка", пострадавшего после грехопадения. Он рассуждает, что если падение языка было вызвано падением человека, то можно предположить, что "можно остановить падение человека, обратить этот процесс и его последствия вспять, воспрепятствовав падению языка, попытавшись воссоздать тот язык, на котором говорили в Райском саду? Если бы человек научился говорить на исконном своем языке, языке невинности, то не следует ли из этого, что он и сам смог бы стать невинным, очиститься от первородного греха?" [1, 31].
Шервуд Блэк убежден, что последствия грехопадения были сняты жертвой Христа, последствия же строительства и разрушения первой Вавилонской башни могут быть сняты только строительством башни второй, которую, по его убеждению, суждено построить именно американцам. Автор пишет что, "обращаясь к библейской истории о башне Вавилонской, Блэк делится с читателем своим планом и пророчествует о том, как, по его мнению, будут развиваться события. Процитировав второй стих одиннадцатой главы Бытия ("Двинувшись с востока, они нашли в земле Сеннаар равнину и поселились там"), Блэк делает вывод, что в соответствии с этим стихом человечеству предстоит путь на запад. Ведь башня Вавилонская – или Вавилон – находилась в Месопотамии, далеко на восток от земли иудеев. Если башня Вавилонская находилась на западе, то это и был Эдем, исконное место человеческого проживания. Долг человека, согласно требованию Бога ("Плодитесь и размножайтесь и наполняйте землю") рассеяться по всей земле, неизбежно предполагал движение в западном направлении. А какая страна во всем христианском мире, задавался вопросом Блэк, находится западнее всех? Америка, разумеется. Решимость английских переселенцев направиться в Америку можно истолковать, следовательно, как исполнение древней заповеди. Америка была последней ступенью на этом пути. Заселение американского материка явилось судьбоносным шагом в истории цивилизации. С этого момента все помехи для возведения башни Вавилонской ("наполняйте землю") были устранены. С этого момента вся земля опять становилась "один язык и одно наречие". А раз так, значит, и рай не за горами.
Подобно тому как башня Вавилонская начала строиться через 340 лет после Потопа, должно пройти, предсказывал Блэк, ровно 340 лет после прибытия в Плимут "Майского цветка", прежде чем сбудется эта заповедь. Ибо судьба человечества была теперь в руках пуритан, нового Божьего народа-избранника. В отличие от иудеев, которые не угодили Господу Богу, отказавшись признать Его Сына, англичане-переселенцы напишут заключительную главу в истории, прежде чем небо и земля, наконец, соединятся. Подобно Ною, спасавшемуся от вод в своем ковчеге, они пересекли безбрежные воды, дабы выполнить свою священную миссию" [1, 32].
Такова, по мнению Шервуда Блэка мистическая история Америки и ее историческое предназначение. Через этот образ Пол Остер дает свою оценку прошлому, настоящему и будущему Америки. Америка предстает в его рассказе в образе Нового Вавилона, который в устах Стилмена становится синонимом Рая. В Библии же образ Вавилона чаще всего соотносится с понятиями грехов и губительных страстей. Таким образом, Остер показывает, что происходит подмена ценностей и понятий: на место Града на Холме, Нового Иерусалима приходит в американской мифологии образ Вавилона – столицы земного прагматичного мира. В данном случае имеет огромное значение способ "рассказывания истории". Читатель узнает ее из третьих (или даже пятых) рук: повествователем является писатель Куин, издающий детективные романы под псевдонимом Уильям Уилсон, и ныне выступающий в роли детектива Пола Остера; идеи же Шервуда Блэка (являющегося, в свою очередь, выдумкой профессора Стилмена), излагаются по книге Стилмена-старшего.
Таким образом, идею о миссионерском пути Америки, о спасении языка и цивилизации автор доверяет человеку, который официально был признан сумасшедшим за то, что проводил над своим сыном чудовищные эксперименты, продержав его в полном одиночестве в заколоченной комнате девять лет. Идея Америки – Града на холме – благородная идея, но, по мнению писателя, как многим благородным устремления человечества (примером могут служить многочисленные революции) ей свойственно иметь свою оборотную сторону, поскольку человеческая природа не идеальна и человеческие грехи и заблуждения корректируют любую благородную идею, как бы совершенна она не казалась в начале пути. Подобную корректировку проходит и "американская идея", "американская мечта", постепенно превращаясь в "американскую трагедию".
Противоречивость идеи заложена не только в особенностях личности ее истинного транслятора, но и в имени ее вымышленного автора: Шервуд Блэк – единство и борьба противоположностей, света и тени (имя "Sherwood" означает "светлый лес", а фамилия "Black" – черный). Кроме того, профессор Стилмен объясняя имя своего вымышленного персонажа, называет его Ш. Б. – Шалтай Болтай, так объясняя свой выбор:
"Шалтай-Болтай как нельзя лучше символизирует собой человеческую природу. Слушайте внимательно, сэр. Что такое яйцо? Это то, что еще не родилось. Парадокс, не правда ли? В самом деле, каким образом Шалтай-Болтай может быть живым, если он еще не родился? А ведь он жив – в этом сомневаться не приходится. Мы знаем это, потому что он умеет говорить. Больше того, он философ языка:
"– Когда лично я употребляю слово, – все так же презрительно проговорил Шалтай-Болтай, – оно меня слушается и означает как раз то, что я хочу: ни больше ни меньше.
– Это еще вопрос, – сказала Алиса, – захотят ли слова вас слушаться.
– Это еще вопрос, – сказал Шалтай, – кто здесь хозяин: слова или я" [1, 54].