Груня вбежала в рощицу, забегала у кустов и стала звать: "Машка! Машка!" - и почти тотчас же услышала в ответ знакомое тонкое мычанье. Она с радостью рванулась к кустам, обняла за шею Машку и поцеловала в самую морду.
- Пойдем! Пойдем! - торопила она телку.
Накинув ей веревку, потянула за собой, поминутно оборачиваясь и ласково ободряя.
Выйдя вместе с телкой из леса, Груня увидела вдали темную ровную полосу, точно от поднявшейся с дороги пыли.
Девочка остановилась: "Что это такое?" И вдруг услышала странный равномерный звук: "Топ, топ, топ", от которого, казалось, дрожала земля.
"Солдаты!" - подумала Груня.
- Немцы! - прошептала она побелевшими губами. Девочка остановилась, а черная полоса неумолимо надвигалась, казалось, шла на нее, хотела смести.
От страха и волнения ноги у нее отказывались идти. Голоса стали яснее. Теперь уж можно было различить фигуры солдат. Около самой деревни прямые линии их разломались; они точно рассыпались в разные стороны.
Груня не знала, что ей делать. Идти в деревню значило идти на верную смерть. Спрятаться в лесу? Но лес так близок. Конечно, найдут!
Она стояла в нерешительности и не слышала, как жалобно мычала Машка.
Скорей, скорей надо спрятаться! Но было уже поздно: двое военных на лошадях неслись прямо на нее.
"Теперь конец! Убьют вместе с Машкой!" - от ужаса девочка закрыла глаза, и вдруг до нее донесся крик:
- Девчонка! Что стоишь? Иди к нам, давай корову! Груня радостно открыла глаза и, не чувствуя ног от счастья, помчалась навстречу солдатам:
- Наши! Наши! - вся дрожа, шептала она и, приблизившись, не выдержала - расплакалась:
- Дяденьки! Дяденьки! - сквозь слезы шептала она.
- Да ты чего ревешь-то? - участливо спросил один, молодой, безусый, наклоняясь с седла к девочке.
- Я думала - немцы! - все еще всхлипывая, произнесла Груня.
- Ишь, обмерла сердечная! А ты не бойся, немцев прогоним. Ты что одна осталась? А мамка где? - продолжал допрашивать солдат.
- Сирота я! Из-за нее осталась, - сказала девочка, указывая на корову.
- Ну, ты ее приведи! - сказал вдруг другой солдат и, лихо повернувшись, быстро помчался к деревне.
- Не хотела я Машку свою немцам оставлять, - продолжала объяснять девочка. - Ну меня и не стали дожидаться, уехали.
- Ты это зря, - задумчиво ответил солдат, выслушав рассказ, - твою Машку мы все равно возьмем.
- Как? - испуганно спросила девочка.
- Приказано начальством весь скот забирать. Для войска и чтобы немцам не досталось, - ответил солдат. - Там, на деревне, уже ловят, - усмехнувшись, добавил он.
- Я Машку не отдам! Ни за что не отдам, - дрожащим голосом промолвила девочка.
- Да тебя не спросят! - ответил солдат. - Возьмем. А тебе за нее заплатят.
- Нет! Нет! Не надо! - Груня замахала руками.
- Да ты помалкивай! Вас теперь не спрашивают! Мне тут с тобой некогда канителиться. Иди за мной, и больше ничего!
Солдат повернул коня, а девочка с Машкой поплелась за ним.
Слезы капали из глаз Груни. Как отдать, как расстаться с Машкой: убьют ведь ее!
Когда подъехали к околице, солдат соскочил с лошади и, не говоря ни слова, взял из рук Груни веревку.
- Дяденька! - отчаянно рыдая, крикнула девочка, - убей меня вместе с ней! Не отдам! Сирота я, только Машка у меня!
Солдат выпустил веревку.
- Так что, нам приказано… Сам начальник приказал. К нему иди! - растерянно сказал он.
- Я пойду! Пойду! - с готовностью ответила девочка. - Я ему все расскажу!
- Ну, коли так, идем. С ним и разговаривай! - Солдат снова вскочил на лошадь, а Груня с телушкой поплелась за ним.
Деревня, окружные поля - все, к чему привык глаз, было неузнаваемо: все было наполнено теперь солдатами. Еще не различались отдельные фигуры, но всё шевелилось, двигалось, волновалось точно серое безграничное море.
Сердце у девочки сжалось от страха: казалось, подойди она ближе - и раздавит ее серая масса.
Она все шла за своим спутником, а когда приблизились к самой гуще, солдат соскочил с коня и пошел рядом с девочкой.
- Скот - направо! - бросил им другой солдат, бежавший навстречу.
Грунин спутник махнул в ответ рукой и, протиснувшись с девочкой к старостиной избе, сказал ей:
- Жди меня тут!
Через несколько минут он вернулся и кратко сказал девочке:
- Входи в избу, а телку к дереву привяжи!
Груня поспешно исполнила приказание и вошла за солдатом в избу.
Там было тоже незнакомо: накурено, людно, шумно. Солдат протолкнул девочку к столу:
- Так что, ваше благородие! Та самая, которая корову не отдает…
- Ты это, что же, бунтуешь? - обернулся к ней начальник, с которым говорил солдат.
Груня видела, что он не злой, что губы его чуть улыбаются и глаза не хмурятся, но страх все-таки сковал ей язык. Она покраснела, опустила голову, из глаз ее закапали слезы.
- Их благородию некогда с тобой разговаривать, - сердито шепнул ей в ухо солдат.
- Ну что же? - снова спросил начальник. - Мы тебе за корову заплатим.
- Не нужно мне денег! Не нужно, - горячо сразу начала Груня.
Ее тоненький голосок незнакомо прозвучал в шумной избе, все смолкли… Офицеры, ходившие взад и вперед по горнице, остановились, окружили девочку. Но она никого не видела, в голове была только одна мысль - спасти Машку.
- Почему все ушли, а ты одна в деревне осталась? - продолжал допрашивать начальник.
- Из-за Машки! - волнуясь, заговорила девочка. - Сказали, немцы на нас идут, стрелять начали. Тетка с ребятами собралась, на телегу сели. А мне нельзя: Машка пропала. Я кинулась ее искать, а уже все уехали.
Начальник переглянулся с офицерами и что-то сказал, наклонившись в их сторону.
- Да ты за что любишь-то так свою Машку? - спросил он девочку.
- Мне ее бабушка подарила. Умерла она. Еще Машка не родилась, бабушка сказала, что телушка моя… Сирота я, только Машка у меня.
- Ну хорошо! - помолчав, сказал, наконец, начальник. - Хорошо! Бери свою Машку и иди скорее отсюда. Да, вот, тебе пригодится.
Он вынул из кошелька и подал девочке несколько серебряных монет:
- Проводи до дороги! - коротко приказал он солдату.
- Стой! - вдруг, что-то вспомнив, обратился начальник к просиявшей девочке. - Я сейчас записку тебе напишу, чтобы у тебя Машку не брали. Только смотри! - улыбнулся он. - Немцам не попадайся! Тогда тебе никакая записка не поможет!
Л. Матвеевская
Василек
I
В трамвае я села на боковой скамейке у самой двери, бережно держа большой букет из лиловых и красных хризантем. На даче пришлось опустошить всю клумбу перед террасой; эти яркие, пушистые цветы, последний дар осени, я везла в Н-чий монастырь на могилу брата, убитого в самом начале этой ужасной войны. Публики в трамвае было очень много, рядом со мной сидела старушка, а напротив совершенно седой, но такой стройный, с молодым взглядом, генерал. Вдруг что-то мелькнуло предо мной и маленькая фигурка в солдатской шинели упала мне на колени. Я одной рукой инстинктивно подняла букет вверх, а другой - схватила мальчика за руку. Он выпрямился, молодцевато щелкнул сапогами и приложил руку к козырьку.
- Простите, барышня! Я не помял цветочки?
Я с любопытством взглянула на него: маленький, на вид не более десяти лет, худенький, с удивительно милым бледным личиком. Солдатская шинель, фуражка и сапоги казались кукольными на этом малыше.
- Нет, цветочки мои целы. А ты хорош, вояка, от пустячного толчка валишься, - засмеялась я.
В ответ мне из-под длинных золотистых ресниц засияли синими звездами радостные детские глаза.
- Со всяким это может случиться, - солидно ответил малыш, стараясь говорить басом. - Не ожидал, потому и свалился. Откуда вы взяли эти цветочки? Я никогда не видал таких красивых.
- С дачи. На, хочешь? - я выбрала красную хризантему и протянула ему.
Он искоса взглянул на генерала, у которого под седыми усами дрожала добрая улыбка, и оглушительно выпалил:
- Солдату не полагается иметь украшений!
Я думала, что этот малыш был сиротой, воспитанником какого-нибудь полка здесь, в Москве, и что в солдатскую форму одет для забавы.
- Какой же ты солдат? Уж не был ли ты на войне? Он уловил насмешливые нотки в моем голосе.
- А вы не смейтесь, барышня! Я и на войне был, и в лазарете лежал.
- Неужто был ранен, паренек? - ахнула старушка, сидевшая рядом.
- А то как же, без этого нельзя: редко кто убережется, - гордо ответил малыш. - Меня-то кольнуло только в плечо, а дяденьку Ивана так насквозь штыком и проткнули… После атаки нашли его мертвым уже.
После небольшой паузы мальчик оживился.
- Хороший он был, добрый. Барышня, как он на гармонии играл! - его вспыхнувшие было слезинки сразу сгорели в радостном блеске глаз. - Когда эшелон наш шел, как на станции остановимся, так он начнет "Барыню" или "Камаринского". Солдаты разыграются, пляшут, поют, унтер до хрипоты докричится: пора в вагоны садиться, а они точно не слышат.
Дяденька Игнат потом взял эту гармонию, только он все грустное играет.
- Так ты что, в атаку ходил? - не выдержал и генерал. Малыш козырнул.
- Так точно, ваше превосходительство! Три раза ходил со своей ротой, только я плохо как-то помню. Бегут, кричат "Ура!", я с ними, в голове точно туман - лица страшные, голоса хриплые. Отстал я от своей роты, сзади нагоняет другая. Прапорщик кричит: "Что ты под ногами вертишься, уходи!" Столкнулись с немцами, я тоже куда-то бросаюсь со всеми, кричу, вдруг чувствую, точно ожгло мне плечо. Потом навалился кто-то на меня… Должно быть, память потерял я. После наши меня отыскали, дяденька Игнат на руках снес на пункт. Перевязали меня и сюда отправили. Когда мы в окопах сидели, я воду дяденькам носил из речушки! Заберу чайник и ползком! Дяденьки ругаются: "Да тебя, постреленок, убьют!" А мне что? Маленький - ужом проползу. Дяденька Игнат иной раз и за уши потрепет, да только так, любя.
- Как зовут тебя?
- Василий, - свирепым басом ответил герой. "Василек, - мелькнуло у меня в голове. - Синие глаза в золоте ресниц, точно васильки во ржи". Так он и остался Васильком на все время нашего недолгого грустного знакомства.
- Слушай, Вася, а родные у тебя есть? - спросила я.
- Нет, сирота я, - печально прозвенел уже не деланный бас, а нежный детский голосок. - Отца поездом задавило лет пять назад, а мама с год как умерла. Мы раньше хорошо жили, папа буфет держал на станции; а как умер он, пошло все хуже и хуже, мебель продали, в лачужке с мамой жили. Она от тяжелой жизни и умерла.
Наступило молчание.
- До войны у кого же ты жил, паренек? - опять вмешалась старушка.
- У маминой сестры. Бедная она, пять ребятишек один другого меньше. Дяденька - хороший плотник, пьет только очень: что заработает, все прогуляет. А дома дети плачут с голоду, ему что! Началась война, я и убежал.
- Поди, убивалась тетка?
- Что ж, женщина, ей можно поплакать, любит она меня. Теперь-то ей легче, все же лишнего рта нет, - задумчиво прибавил Вася.
Все это время он стоял около меня.
Потом, чувствуя ласку в моем голосе, малыш доверчиво прижался к моим коленям да так и остался.
- Тетка в деревне жила, у самой станции. Слыхал я, что поезда воинские проходят у нас, и пробрался вечером на станцию. Ждал, ждал, смотрю - идет на мое счастье поезд такой. Остановился, высыпали солдаты на платформы, шумят, толкаются, сразу людно стало. Пробрался я между ними к вагону, заглянул - пусто, я - туда да за кучу вещей и спрятался. Не заметил меня никто. Слышу - голоса, громче, ближе, стали входить в вагоны, громыхнули цепи, застучали колеса, и поехали мы. Я все лежу, не дышу. Поговорили солдаты, а потом давай на ночь устраиваться, поздно уже было. Один как наступит мне сапогом на руку, я ахнул, а он наклонился, шарит: "Братцы, что это, щенок или мальчонка, не разберу", - и вытащил меня. Испугался я сначала, а потом смотрю - ласковые, смеются.
- Чего ты увязался за нами, великан? - спрашивает тот, который мне на руку наступил, - это и был дяденька Игнат.
"На войну хочу", - говорю. Они как начали смеяться: "Ишь, ты, герой! Может, и до генерала дослужишься! Пойдешь воевать, так все немцы так и побегут со страху!" Шутят, тормошат меня, а дяденька Игнат опять спрашивает: "Родные-то есть у тебя?" - "Нет, - говорю, - сирота я". Помолчали, потом поговорили о чем-то. "Ну, оставайся с нами, ладно, будем вместе немца бить. Приедем на место, доложим ротному". Дали мне кусок хлеба с салом, кто-то подсолнухов насыпал в карман, а дяденька Игнат свернул шинель и уложил меня: "Ну, спи, генерал!" Сам хмурится, а голос добрый. Засыпаю и слышу, как говорит он: "Был у меня парнишка, такой вот, Гришутка, умер прошлым летом; вот этот пусть и будет вместо него. Похож".
Доложили ротному, он покричал сначала, да упросили; одели меня в форму, так вот и остался со своей ротой.
Трамвай шел по Плющихе.
- Ты куда едешь, Василек?
- Я на Арбат, в лазарет, а что? - растерянно ответил мальчик, неожиданно оторванный от своих воспоминаний.
- Да ведь проехал ты! Слезай тут на остановке, пройдешь назад два квартала, там как раз твой лазарет, - объяснила я ему.
Потом достала кошелек и положила на маленькую ладонь деньги.
- Возьми, Василек, себе что-нибудь купишь, а дяде Игнату свезешь - гостинец. Он на позициях теперь?
- Да, письмо мне недавно прислал, я еще лежал в лазарете тогда. Просит поправляться скорее - скучает. Да что, теперь я скоро уже поеду, здоров совсем.
- Ну, вот сейчас и сходи. Всего хорошего, Василек, дай Бог тебе силы и здоровья, маленький.
- Барышня, а вы куда едете? Я сказала ему.
- Можно мне с вами? - и милые глаза-васильки с мольбой устремились на меня.
- Как же ты с лазаретом будешь? Дело у тебя там, кажется?
- Да там из нашей роты раненый, я к нему шел. Завтра его навещу. Барышня, милая, пойду я с вами, хоть немножечко.
- Ну, если так хочешь, пойдем!
Василек нес мои цветы и о чем-то оживленно болтал, не умолкая ни на минуту, - серьезные фразы, тон взрослого человека сменялись ребячьим лепетом, таким наивным и забавным, так мило звенел радостный голосок. Говорил малыш очень хорошо, гладко; манеры были сдержанные, мягкие, ни одного резкого выражения не сорвалось у него за все время разговора.
- Ты грамоту знаешь, Василек? Он поднял личико ко мне.
- Знаю, барышня! Меня мама учила, она приходскую школу окончила. Потом в деревне у тетки я в школу ходил, там учительница была, Мария Николаевна. Она со мной и в особинку занималась. Вечером прибегу к ней, она, если свободна, книжки мне читала, интересные!
- Какие же книжки? Ты помнишь теперь?
- Там писали про то, как разные люди живут, птицы, звери, как цветы растут. Я всю помню, до крошечки!
Разгорелись щеки у Василька, я слушала его болтовню, и вдруг пришла мне в голову мысль, что, если взять его к себе?! Маме он должен понравиться, можно будет позаниматься с ним, подготовить в гимназию, ведь такой интересный и способный ребенок. Я совсем расфантазировалась, очень уж милое личико было у этого Василька!
Вот и дошли до ворот монастыря. Мне почему-то очень не хотелось, чтобы мальчик шел на кладбище, какое-то смутное, тяжелое предчувствие сжало вдруг сердце.
- Ну, дай мне цветы, Василек, - протянула руку к букету.
- Барышня, я пойду с вами, ей-Богу, не помешаю. Я и говорить не буду.
Вижу, что не хочет Василек расставаться со мной, прижал цветы к груди и ждет.
- Зачем тебе идти на кладбище? Печально там!
- На войне, барышня, много видел кладбищ, - серьезно говорит он.
Вместе мы убрали цветами родную могилку, Василек положил красивую пышную лиловую хризантему.
- Я пойду теперь, постою вон там, а вы, может, одна посидите.
Меня поразила такая чуткость в этом малыше. День был кроткий, притихший какой-то, небо стало глубже и синее, чем в горячие дни июля, солнце светило устало. Его лучи с печальной лаской льнули к старым белым стенам монастыря, к его круглым красным башням. Было как-то особенно тихо на новом кладбище. Бронзовые и золотые с чернью листья березок, медленно кружась, падали на траву и устилали прямые белые дорожки. Мягким звоном колокол отбивал минуты; казалось, что здесь время идет незаметно, тут не ранят душу боль и печаль, исчезает ужас кровавых дней. Из тихих минут сплетаются часы и дни под мерный звон колокола. В этот час никого не было на кладбище, только тонкая черная фигура монашенки склонилась у крестов, и бледная рука заботливо поправляла неугасимые лампадки. Я положила руку на родной холмик, солнце нагрело землю, и она была теплая-теплая. Мне показалось, что ладонь моя лежит на лбу у брата… Кажется, что все это было так давно и так недавно вместе с тем. Очнулась я от жалобного голоса:
- Милая барышня, не надо, ей-Богу, не надо!
Мой солдатик стоял около меня с испуганным личиком.
- Что не надо, Василек? - не могла сразу сообразить я.
- Да плакать!
Я провела рукой по лицу, оно было мокро от слез.
- Не буду, Василек! Я знаю, что не надо, теперь у всех много горя.
Он стоял без шапки, солнце золотило круглую головку, в синих глазах сияли слезы. Я наклонилась и поцеловала ясный детский лоб. Нежность к этому ребенку все ярче и ярче разгоралась в душе.
- Идем, маленький!
- Хорошо здесь, тихо… Солнышко по-особенному светит. Как-нибудь я приду сюда, барышня, еще раз.
Обратно мы ехали вместе на площадке, я написала ему свой адрес на карточке и просила зайти ко мне перед отъездом.
- Непременно приду! Я вас как дяденьку Игната полюбил, барышня. А то, пожалуй, и больше.
- За что же, Василек?
- Ласковая! - шепотом протянул он, не выпуская моей руки.
- Ну, сходи вот здесь!
Он ловко козырнул, пробасил: "Счастливо оставаться!" - и спрыгнул с трамвая.
Дома я, конечно, рассказала о своем новом знакомстве, и все заинтересовались милым синеглазым малышом. Маме понравился мой план взять Василька к нам, а Надя, моя подруга, уже распределила, как и чем мы будем с ним заниматься. Весь вечер только и было разговоров, что о Васильке. Я была не совсем уверена, что он согласится оставить своих "дяденек" до конца войны. На этой неделе мы переезжали в город; хлопоты с квартирой, мебелью и разные мелочи заполняли все время, и дни летели страшно быстро. Как-то я вернулась домой с прогулки, и горничная, улыбаясь, доложила мне:
- Тут солдат вас спрашивал, барышня.
- Какой солдат? - Я подумала, какой-нибудь раненый из лазарета, где я работала. - Давно?
- С час назад, пожалуй. Не дождался вас и просил передать, что был Василек и что послезавтра он едет на позиции.
Так досадно, как раз в это время никого не было дома.
- Говорил, что еще зайдет?
- Да, завтра, барышня.