На другой день утром я у себя в комнате писала письмо, вдруг за спиной послышались легкие шаги.
- Кто это? - не обернулась я.
- Вася… Василек! - звенит милый голосок.
- А, ты! Ну, здравствуй!
Я протянула ему руку, он ухватился за нее обеими руками и сияет своими чудесными глазами.
- Садись, маленький, я сейчас допишу письмо, а потом мы поговорим с тобой. Ты руку мою отпусти пока!
Повела я его в гостиную, он поздоровался с мамой и Надей, сначала был смущен, но потом обошелся. С увлечением рассказывал о войне, о дяденьках своей роты, о разведках.
Пробыл он у нас часа три - я все время наблюдала за ним. В нем была какая-то врожденная деликатность и чуткость. Я обещала приехать на вокзал, чем несказанно обрадовала его.
- Правда приедете, барышня? - так и вскинулся он.
- Конечно, приеду, Василек!
Он прижался щекой к моей руке.
- Мне нравится, как вы меня называете… Василек, - задумчиво повторил он. - Меня, как мама умерла, никто ласковым словом не называл. Тетка - она добрая, и знаю, что любит меня, да нужда ее замучила, все кричит она, сердится. Дяденьки - те любят, называют то чертенком, то пострелом. Васильком только вы и назвали.
Я решила, что теперь самое время посвятить его в наши планы.
- Слушай, малыш, оставайся у нас!
- Правда? - загорелись синие глаза.
- Да! Будешь жить у нас как свой, как маленький брат, учиться будешь. Сколько книг у меня чудесных, у Марии Николаевны - ты не видал таких, - я взяла его за подбородок. - Ну?
Какая-то тень легла на милое личико.
- Барышня, а как же я брошу роту свою, дяденьку Игната? Сколько времени был с ними, сколько тяжелого вместе переносили - и вдруг уйду я… Стыдно! Подумают еще, что испугался. Вот после войны - можно? - пытливо уставился он на меня.
Мои предположения оправдались - чувство товарищества было очень сильно в маленьком сердечке.
- Ты хороший, мой Василек, не хочешь оставлять дяденек. Значит, после войны будешь с нами жить?
- Всегда с вами буду и как брат ваш маленький!
Мой герой совершенно неожиданно расплакался, уткнувшись лицом мне в колени.
- Что ты, Василек, милый, перестань!
Бедный малыш так стосковался по нежной, женской ласке, ведь он еще такой маленький, такой беспомощный. Его душа, как цветочек на солнце, расцветала от каждого приветливого слова, а моя нежность совсем покорила его. Мы расстались очень довольные друг другом. На вокзал мы привезли ему гостинцев и целый ящик папирос для "дяденек" его роты.
- Здесь, в коробке, бумага и карандаши. Ты пиши, Василек, как только будет свободное время, - внушала я ему.
- А сами часто будете писать? - трется детская мордочка о мой рукав.
- Конечно, и я, и все наши.
До второго звонка он не выпускал моей руки, наконец расцеловались мы с ним и заставили встать на площадку.
- Если что-нибудь тебе нужно будет, Василек, напиши, пришлем, - говорит ему мама.
- Эх, много ли солдату нужно, - сквозь слезы улыбается малыш, - пишите только. Барыня, - шепчет он, наклоняясь к маме с площадки, - возьмете меня, значит?
- Возьмем, возьмем. Не упади ты, ради Бога!
Раздался третий звонок, Василек было рванулся вперед, потом замер, и, казалось, вся жизнь ушла в эти синие звездные глаза с крупными слезами на золотых ресницах. Я долго шла рядом с вагоном, Василек раза два собирался что-то сказать, но не мог и только смотрел, смотрел не отрываясь. Увидимся ли с тобой, мой маленький? Всю ночь я не спала. Точно уехал кто-то родной, и предчувствие какого-то горя тяжело легло на душу.
II
С дороги я получила письмо. Он писал, что скучает, ехать хорошо, и скоро уже будет на месте. Всю зиму приходили большие белые конверты с крупно и старательно выведенным адресом, а в них длинные, ласковые письма, то по-детски забавные, то говорящие о том, от чего сжимается душа и взрослого человека. Этот ребенок каждый миг чувствовал над собой холодное веянье крыльев смерти, худенькое тельце мерзло и стыло в окопах, змейкой скользило в снегу на разведках с Игнатом. За одну из таких разведок они оба получили медали на Георгиевской ленте, и малыш, видно, ног не чуял под собой от радости. С каким удовольствием я покупала маленькие фуфайки, перчатки и посылала ему вместе с лакомствами.
Никогда не забывала и дяденьку Игната - половина посылки всегда предназначалась ему. В конце каждого письма Василька аккуратно стояла приписка: "Покорно благодарю, барышня, за гостинцы, счастливо Вам оставаться. Покорный слуга Игнат Мехов". Работа в лазарете, книги, мои переводы и масса знакомых оставляли очень мало времени, но каждый раз при мысли о Васильке странной болью сжималось сердце. Дело уже было в мае, мы переехали на дачу. Прислал он письмо, радостное, бодрое. "Слыхал, что война окончится осенью, тогда и останусь с вами, милая барышня, - мелькали крупные буквы. - Вы все как родные мне, приласкали и обогрели, точно солнышко. А у нас прапорщик, товарищ вашего покойного братца, просили кланяться вам. Как вернусь, поедем на кладбище, вы повезете много цветов, тех, красных, мохнатеньких. Хорошо там, тихо".
Бедная детская душа тосковала по миру и тишине в этом адском реве снарядов и грохоте пушек. "Скоро увидимся".
Мы скоро увиделись с Васильком, но как печально было это свидание! Из газет мы знали, что идут ожесточенные бои там, где стоял полк Василька; беспокоилась я страшно, а писем все нет и нет! Как-то после обеда сидели мы на террасе. Мама и Надя вышивали, я держала в руках газету, но не читала ее. Мысли были далеко… Где мой синеглазый малыш? Вошла горничная.
- Письмо вам, барышня.
Я схватила его. Синий конверт, почерк немного знакомый, кажется, Игнат. Я прикусила губу, не помню, как разорвала конверт. Почему пишет он? Вдруг Василек убит? Буквы сливаются, прыгают перед глазами:
"Многоуважаемая барышня, спешу сообщить Вам печальную весть…"
Слезы застилают глаза, я ничего не вижу и бессильно опускаю письмо на стол.
- Что такое? - тревожно спрашивает мама. Надя испуганно смотрит на меня.
- Прочтите кто-нибудь, я не могу, - шепчу я.
Надя берет письмо и читает вздрагивающим голосом: "…во время ночной атаки мы потеряли Васю. Потом, когда подбирали раненых, нашли его около занятого нами окопа, был он без памяти, отнесли его на перевязочный пункт. Сестрица сказала, что раны тяжелые, штыковые. Одна - под лопаткой, другая - в левом боку, глубокая. Как мы в роте жалеем парнишку, я и сказать Вам не могу, как со своим все нянчились. Просил я сестрицу, чтобы в Москву его отправили, дал адрес Ваш. Может, и потеряла его сестрица, ведь работы у них день и ночь, пропасть. Отпишите мне, барышня, как привезут Васю…"
Я уже плакала, не стараясь сдерживаться.
- Бедный, маленький Василек! Мама положила мне руку на голову.
- Перестань, Люша, не время плакать. Его, может, и привезли уже, надо решить, кто куда из нас поедет, где искать его будем. Надя, письмо от какого числа? От 18-го? А сегодня 30-е. Может, и привезли нашего мальчика.
На другой день мы все трое объездили распределительные пункты, лазареты, но безрезультатно. Я знала, что если Василька привезли сюда и если он в сознании, то постарается дать мне знать о себе. Жив ли он, Господи?
Я собиралась поехать еще в один госпиталь, как меня попросили к телефону. Звонил знакомый доктор.
- Любовь Владимировна, а у нас ваш приятель лежит, приезжайте; второй день, как пришел в сознание, покою не дает. Не могли раньше сообщить - заняты все по горло…
- Какой приятель? - перебиваю я, вся дрожа от волнения.
- Большой, Васильком зовут!
Я бросила трубку и вихрем полетела в сад.
- Мамуся, Надя! Василек здесь, в лазарете на Б-ной улице.
- Слава Богу!
Когда я вошла в палату и с подушки мне улыбнулось бледное, почти прозрачное личико, точно камень упал с души.
- Василек мой! - сдерживая слезы, я гладила прильнувшую ко мне золотую головку.
Глаза у него стали еще красивее, еще синее.
- Вот и дождался барышни своей, - улыбается сестра. - Измучил всех, говорит: "Она беспокоиться будет!"
- Беспокоилась и даже плакала, мой маленький!
Он молчал и, блаженно улыбаясь, прижимался ко мне. Говорить много ему нельзя было.
- Ты молчи, Василек, потом все расскажешь, пока говорить буду я, а ты слушай! Вот полежишь еще немного, поправишься, мы тебя возьмем на дачу к нам. Там сад большой, цветов много, розы сейчас цветут. Выходим тебя, скоро опять молодцом будешь, ну а на войну больше не пущу тебя. Со мной останешься. Чего же ты смотришь так, маленький?
- Соскучился… Господи, как соскучился!
В лазарет мы приезжали всегда с цветами: около Василька постоянно стояли в вазочке розы, и он с восторгом прижимал их к лицу. Я никак не могла улучить момент, чтобы поговорить с доктором. Наконец как-то столкнулась с ним, когда входила в подъезд.
- Кому цветы несете?
- Моему Васильку.
- Вот что, Любовь Владимировна. Я все собираюсь спросить вас, откуда вы раздобыли этого мальчугана и почему вы так привязаны к нему?
- А что? - вздрогнула я.
- Да так, знаете… Плох ваш Василек. Похоже на то, что не выживет. Но это еще не наверно, - поспешил он добавить, видя, что я бледнею. - Очень слаб. Организм истощенный, раны тяжелые, ведь легкое повреждено. Потом, потеря крови большая. Может скоротечный процесс развиться. Впрочем, не надо отчаиваться, может, и поправится мальчик. Хороший уход, питание…
Я минут десять стояла в коридоре, не решаясь войти; надо было согнать с лица выражение боли, вытереть слезы. Ведь Василек всегда заботливо всматривался, спрашивал, почему я бледна, почему глаза грустные, и сам расстраивался ужасно. Ради него я должна быть спокойной!
Вся напускная серьезность, желание казаться взрослым исчезли теперь у Василька, он стал тем, кем и должен был быть - ребенком, беспомощным, ласковым. Он уже, не смущаясь, обнимал меня за шею, когда я наклонялась поцеловать синие глазки, перебирал мои пальцы, целуя их и играя кольцами. Он мечтал о переезде на дачу, как о каком-то огромном светлом счастье. Сегодня Василек особенно оживленно строил планы будущего. Когда ему казалось, что в своих фантазиях он залетал очень высоко, личико - все вопрос, поднималось ко мне.
- Правда?
- Правда, маленький!
Не знаю, для чего судьба подарила мне Василька, этот хрупкий, нежный цветочек? Зачем так неожиданно ярко вспыхнула в моей душе глубокая нежность к синеглазому ребенку? Что-то бесконечно родное и милое сияло в его взгляде, улыбке, звенело в тоненьком голоске. Кого же напоминал он мне? Ведь помимо желания приютить сиротку, помимо жалости к способному ребенку, какая-то сила властно тянула меня к нему. Я смотрела на него, стараясь найти в его личике намек на другие, милые, черты, и вдруг ахнула. Да ведь он похож на покойного брата, когда тот был ребенком! Та же синева глаз, то же золото волос, и улыбка до странности схожа. Я не думала об этом до сих пор, но память сердца сильнее памяти рассудка. Скоро возьмем тебя на дачу, мой маленький! Пусть тебе осталось немного прожить, но я сделаю так, чтобы все дни ты засыпал и просыпался с радостной улыбкой, чтобы и тени грусти не легло на твоем истаявшем личике.
Наконец настал желанный день, я и Надя привезли закутанного пледами Василька в коляске на дачу. Сторож осторожно взял его на руки и понес через сад:
- Ишь, как перышко легонький!
На террасе ждала нас мама, мы уложили малыша на раздвижном кресле, укрыли, он утомленно опустил ресницы, я сбоку наклонилась на ним.
- Устал, маленький?
- Как цветы пахнут, - не сказал, а как-то вздохнул он. - Это всё розы?
- И розы, и гвоздики, я нарву их тебе сейчас.
Первое время Василек будто бы окреп, щеки порозовели, голосок стал звонче. Целые дни лежал он в кресле на террасе или в цветнике на ярком солнце и с любопытством наблюдал, как мы возились на клумбах; радостным криком приветствовал распустившиеся за ночь цветы. Я посадила в маленькой клумбе васильки и, смеясь, говорила ему:
- Скоро твои глазки расцветут. И он гордился этим.
Мама и Надя читали ему вслух, он удивительно легко запоминал стихи и повторял их медленно, задумчиво, вслушиваясь в каждое слово. Я рассказывала ему легенды, сказки, отвечала на сотни вопросов, которыми он забрасывал меня.
- Откуда роса берется? Почему цветы пахнут? А звезды, из чего они?
- Замучил ты меня, Василек, два часа я говорю без передышки. Слушай, я поиграю тебе.
Музыку он любил больше всего, закрывал глаза и слушал, бледнея от волнения. Я сначала подбирала мелодии, понятные ему, сыграла как-то "Последний нынешний денечек".
- Это дяденька Игнат играет на гармонии.
Потом я стала играть все, что любила сама. Раз, уже вечером, когда кресло его внесли в гостиную, я играла ноктюрны Шопена, в комнате было темно. Вдруг послышался какой-то заглушённый не то вздох, не то стон. Я замедлила игру. Вздох повторился… Господи, да это Василек!
Так и есть, опустил голову и тихонько всхлипывает.
- Что с тобой? - испугалась я. - Болит что-нибудь?
- Нет!
- Отчего же ты плачешь?
- Так, жалко…
- Кого жалко, глупенький? - допытывалась я, уже понимая, что его болезненно чуткая, нежная душа не могла иначе отозваться на скорбную красоту музыки Шопена, как слезами и чувством неясной тоски.
- Не знаю, всех жалко: и вас, и дяденек, и себя, - пытался он объяснить свое настроение.
Мы переглянулись.
- Я не буду больше играть, не хочу, чтобы ты плакал.
- Да нет же, я по-хорошему плачу, не горько, а как от радости или от жалости плачут.
Он бывал счастлив, когда приходили письма от Игната, тот подробно описывал жизнь роты, бои, посылал бесконечное количество поклонов от дяденек, от Мишки, ротного козла, и желал скорого выздоровления. Но меня удивляло, что война как-то совсем отошла от Василька, он очень редко рассказывал о зиме в окопах, об атаках, разведках.
- Тебя очень тянуло на войну, Василек? - спросила его как-то Надя, он задумался:
- Сначала хотелось, а потом… Видно, маленький я, душа еще слабая, не могу видеть, когда люди мучаются! Меня еще в деревне дети "девчонкой" звали за то, что всегда подбирал я котенка или щенка брошенного и домой нес. Учился бы я! - оживляется он вдруг, - все книги, какие есть на свете, прочел бы! А может, и сам бы написал когда-нибудь большую книгу. Сумею я, Люшенька? - как всегда за подтверждением своих планов обращается он ко мне.
- Сумеешь, Василек! - улыбаюсь я ему.
Он охотно и много рассказывал о своей жизни в деревне, нас поражало, как остро он чувствовал красоту природы и проникался ею.
- Убежишь в поле или в лес, ляжешь на спину, слушаешь, смотришь… Рожь вся золотая, как риза у батюшки в большой праздник. Дунет легкий ветерок и колосья точно закланяются ему. Березки шелестят и кажется, будто девушки в воскресенье на улице смеются; дуб тяжело шумит, на старосту важного похож, а осинки - те, как ребятки пугливые, все дрожат да шепчутся: "Ой, боюсь, ой, страшно!"
Ходить наш Василек уже не мог, иногда я обнимала его и он пробовал сделать два-три шага, но сейчас же бессильно повисал на моих руках.
- Видно, долго еще мне не встать! - печально говорил он. Приезжал доктор, выслушивал его, задавал вопросы, мы следили за выражением его лица, но оно было непроницаемо.
Как-то мама спросила его в гостиной:
- Что, доктор, есть надежда? Ему как будто лучше немного! Он нахмурился.
- Это так, временно. Зато ухудшение пойдет быстрыми шагами, сгорит в месяц. Я это говорил с самого начала!
Никто из нас не обронил ни слова в разговорах друг с другом о близкой смерти Василька, молчать было легче. Но еще нежнее, еще заботливее стали к нему все. Он тихо, радостно улыбался, когда кто-нибудь из нас наклонялся над ним:
- Я теперь совсем счастливый, мне так хорошо!
С каждым днем таяло его личико, на висках, на шее ярко голубели тоненькие жилки, весь он сделался таким хрупким, что, казалось, малейшее прикосновение причинит ему боль.
Уже отцвели розы, на клумбах надменно покачивали пушистыми головками хризантемы: красные, лиловые и белые. После двух дней дождя выглянуло солнце, и мне показалось, что с верхушек деревьев струится желтый поток. Листья сияли бронзой и золотом, а клены пылали огнем в своих ярких осенних нарядах. Осень пришла, красивая, в пышных одеждах сказочной царицы. Под ноги ей деревья расстилали золотые ковры своей листвы. Они покорно ждали, когда суровое дыханье ветра обнажит их ветви, и трепетали в тихой дреме, в смутном предчувствии смерти.
Смерть входила в наш дом, но пока еще стояла у порога. Я боялась отойти от Василька, ночью каждая из нас вставала взглянуть, не плохо ли ему, не заснула ли сиделка. Когда раздавался его кашель, негромкий, но какой-то особенно глухой и жуткий, мне хотелось кричать от боли - уходит жизнь, и нет сил удержать ее, спасти!
А какая страшная жажда жизни была у Василька! Он мечтал о зиме: "Тогда-то уж я поправлюсь! Начнем учиться. Ведь вы меня отдадите в гимназию? Потом поступлю в университет, а потом что?"
- Профессором будешь, студентам лекции читать станешь!
- Профессором! - блаженно улыбался малыш. - Слышите, тетя? - поворачивал он голову к маме.
Этот слабый голосок прямо надрывал душу!
Я никогда не забуду ясный сентябрьский день, теплый, тихий, точно полусонный. Казалось, что умирающее лето простило осени ее жестокость, и в святости примирения потонула скорбь.
Василек, как всегда, лежал в кресле на террасе. Я, нарвав целый сноп хризантем, сидела около, составляя букет.
- Люшенька, у вас на коленях такие же цветы, как те, что в прошлом году вы везли на кладбище! - тихо говорит Василек.
Я взглянула, правда! - красные и лиловые хризантемы.
- Как мне хотелось тогда хоть один цветочек!
- А помнишь, ты мне ответил, что солдату не полагается иметь украшений? Каким ты басом старался говорить!
- Какой я солдат…
Он так тихо говорит, что трудно разбирать слова. Я поставила цветы в воду и опустилась на колени у кресла своего любимца. Неужели сегодня? Разве так делу конец? И мне становится холодно от этой мысли.
- Мне сейчас совсем хорошо! - шепчет Василек в ответ на мой тревожный взгляд. - Только слабость сильная, все спать хочется, - он опустил золотую голову мне на грудь. - Я еще тогда с первого раза знал, что без вас мне не прожить, точно мне сказал кто-то… Помните, не хотел отойти от вас? Так и пошел на кладбище, день тогда был тихий, как сейчас. Все, что было раньше: война, зима долгая, все было как во сне, а теперь мне кажется, что проснулся, - худая ручка обвивает мою шею, - проснулся, и со мной родная, сестричка милая, Люшенька, - гаснет ласковый голосок, но глаза с вопросом устремлены на меня.
- Да, братик миленький, все, что было раньше, это сон!
Я прикусила губу, сдерживая слезы, уже меркли синие звезды милых глазок, и странные тени ложились на прозрачное личико.
- Что это, солнышко садится, Люшенька?
- Нет, детка, сейчас полдень… Ты устал, усни, маленький! Широко открытые глаза останавливаются на моем лице.