- Честно! - сказал Стаффан. - В точности так и написано. Тут такое вообще понаписано! Как, например, держать собаку на особом ошейнике, если она не слушается - называется "строгий ошейник", в нём, наверное, задохнуться можно. Масса всяких там наказаний, только бы сделать из собаки послушного раба. А если собака была послушной, можно сунуть ей кусочек сахару и милостиво потрепать по загривку.
Я подумал про Оскара, про рабочих на фабрике, про Голубого, про взрослых и детей. Мысли так и завертелись у меня в голове. Я будто всё сразу вдруг понял, и в то же время всё у меня перепуталось. Это были даже не мысли, а скорее клубок каких-то чувств.
То, что прочитал Стаффан - так же ведь было и у Оскара на фабрике. Если человек не делал, как ему велели, ему кричали "фу!" и дёргали за поводок: переводили на другое место или вообще выгоняли. А если ты был послушный, был "паинька", совали тебе кусочек сладкого и гладили по головке: предлагали местечко повыше. И со многими родителями та же история. Если их не послушаться - будешь наказан. Только если сделаешь по-ихнему - только тогда тебя похвалят. И всякий кроха уже знает, чего нельзя делать, а то не получишь в субботу никакого сладкого, или тебя будут ругать, или отошлют в постель.
Одна системка! И все эти "фу!" так и застревают в человеке на всю жизнь. Люди потом всю жизнь как бы таскают в себе маленького ребёнка, который вечно боится, что его отругают или отшлёпают. Чуть не с пелёнок человек учится поступать так, чтобы его погладили по головке и сказали, какой он хороший, какой "паинька". А что значит "паинька"? Кто это решает? Как бы научиться поступать самостоятельно - как ты сам считаешь правильным? Делать всё не ради того, чтоб быть "паинькой", а ради самого поступка?
Стаффан опять уткнулся в свои книжки. "Ой, мамочки! Ой, не могу!" - стонал он, когда натыкался на что-нибудь, по его мнению, совсем уж идиотское.
А я сидел и рассматривал на плакате перелётных птиц Швеции. В свете карманного фонарика казалось, что вся эта разноцветная стайка коноплянок, зябликов, горихвосток и малиново вот-вот вспорхнёт и улетит в свои тёплые страны.
Лиза-Эскимоска из чёрного граммофона в углу так завывала что вся наша шаткая хибара тряслась. Пластинка опять застряла на своём обычном месте. Опять эта чёртова пружина ослабла. Но мне лень было встать и подкрутить ручку. Лиза пела всё медленнее и всё более низким голосом.
"Надейся на бога, - повторял граммофонный голос совсем уж каким-то басом. - Надейсянабога. Н-а-д-е-й-с-я-н-а-б-о-г-а!"
- Да-да! - послышался чей-то голос сверху. - Слышу! "Надейсянабога", - твердила своё Лиза совсем уж неузнаваемым голосом.
- Да-да! - откликнулся опять сверху чей-то дрожащий голос.
Наверное, кто-то шёл по мосту в этот поздний час, и его настиг здесь этот "глас божий".
Когда мы выглянули наружу, мы увидели в свете луны маленькую фигурку Хедвиг. Она шла к своему дому, молитвенно воздев руки к тёмному ночному небу. Она шла прямо через заросли крапивы. Что ей теперь всякие там земные колючки. Ей дано было услышать "глас божий". Громкий голос сказал ей своё слово, ей, жалкой старухе из Дальбу. А она-то ещё думала, что не смеет утруждать господа своими старушечьими жалобами. Теперь ей подана весть. Теперь она знает, что ей делать. Придёт сейчас домой, распакует все свои картонки и снова расставит всё по местам.
Ноги жгло от крапивы. Лучше, пожалуй, всё же смазать их маргарином. Не может же господь бог предусмотреть все мелочи.
"Глас божий" оказался хорошим лекарством для Хедвиг! Нам про всё рассказала Лотта. Она на следующий же день побежала к Хедвиг в её лавочку. Дома Лотта устроила нам целое представление. Она изображала по очереди то саму Хедвиг, то обалдевших от удивления покупателей. Она так здорово всё изображала, что мы будто сами побывали в лавочке у Хедвиг. Хедвиг была твёрдо уверена, что сам господь бог обратился к ней. А слова "надейся на бога" надо было, конечно, понимать так, что бог встал на её защиту и хотел, чтобы она осталась жить там, где жила. И наверное, он, в неизречённой своей милости, поможет ей немножко и в торговле, чтоб быстрее распродавались в её лавочке резиновые сапоги, сушилки для волос, табак, ручные часы, молоко и копчёная колбаса.
Мы все дружно хохотали. Лотта передразнивала так, что у неё получалось совсем не зло, а только смешно. Изображая Хедвиг, она собрала волосы на затылке и сделала себе такой же пучок. Она размахивала руками и трясла головой, и пучок у неё развалился, а чёлка упала на глаза.
Тут Оскар сказал, что надо бы ей постричься, а то скоро ей вообще ничего не будет видно. Но Лотта только тряхнула головой, и её длинные волосы разлетались во все стороны.
- Я их отращу до самых пяток, - сказала она.
Оскара, по-моему, тоже забавляло это представление. Но он ужасно разозлился, когда узнал, как Голубой хотел выставить Хедвиг из её домика. Он сказал, что постарается собрать для неё немного денег. Вся эта история с Хедвиг сразу его встряхнула. Он так стукнул ладонью по кухонному столу, что кофейные чашки подпрыгнули, наверное, на несколько сантиметров.
- Всё, выхожу снова на работу! - сказал он. - Хватит, насиделся дома. Если уж такая старушенция, как Хедвиг, всё ещё не сдаётся, то мне и подавно стыд и срам опускать руки.
Откуда он мог знать, что с ним случится на этой его работе.
Никто из нас и думать не думал.
11
Тот день, когда это случилось, начался, как обычно. Утро было как утро, ничего особенного. Солнце светило в кухонное окошко. Радио громко пело про то, что надо быть счастливым - что проку плакаться, друзья, ведь сделать ничего нельзя. Лотта нацепила на себя Евино платье, а на голову нахлобучила Оскарову кепку. Кепка съезжала ей на уши, из-под козырька торчала только пуговка носа. В таком наряде она разгуливала по квартире, шлёпая задниками мужских шлёпанцев, которые она вытащила из гардероба и которые были велики ей, наверное, размеров на двадцать.
- Что желаете на завтрак? - пропищала она.
- Сапожный крем с молоком, - сказал я и зевнул.
Я сидел в пижаме за кухонным столом и пририсовывал очки всяким там дядькам в газете. Чересчур уж скучные физиономии я украшал залихватскими пышными усами и грозными кустистыми бровями. А лысые у меня в момент становились кудрявыми.
- Тебе что, обязательно надо испачкать всю газету, прежде чем успели в неё заглянуть? - сказал Оскар миролюбиво. Можно подумать, в этой стране все, о ком пишут в газете, вскармливались на жидкостях для ращения волос и разных там удобрениях.
Лицо у Оскара было намазано кремом для бритья. После того как я однажды попытался починить ему электробритву, он стал бриться обычной бритвой. Между прочим, он и раньше ей иногда брился, ещё до того, как сгорела его электрическая. Он схватился одной рукой за кипящий чайник, чтоб отставить его, а второй продолжал бриться, и тут он наступил на камешек из Лоттиной коллекции, и в результате порезал себе щёку и плеснул кипятком на пальцы ноги. Он взвыл, плюхнулся на стул и схватился за голову. И при этом вмазал крем для бритья себе в волосы.
- Что проку плакаться, друзья, ведь сделать ничего нельзя, - пропищала Лотта.
Ева сидела за швейной машиной и вшивала в Лоттин комбинезон новую молнию.
В общем, утро как утро, ничего особенного.
Оскар теперь снова ходил на работу. Ходил будто кому-то назло.
Из того утра мне ещё запомнился запах свежеиспечённого хлеба. Вкусно пахло сдобой. И теперь, как только я услышу этот запах, мне сразу вспоминается то утро. И сразу к горлу подступает комок, и я готов разреветься.
Телефон зазвонил уже ближе к вечеру. Ох уж этот проклятый, зловредный телефон! Он затрещал пронзительно на всю квартиру.
Подошла Ева. Она вдруг страшно побледнела. Лицо стало совсем белое. Она, по-моему, даже ничего не ответила. Она опустилась на стул, а трубку так и держала в руке, будто не знала, что с ней делать. Мы с Лоттой как раз были на кухне. Ева закрыла лицо руками. Она прикусила палец, чтобы не закричать.
- Ты чего? - спросила Лотта. - Ева, ну чего ты?
- Оскар… - прошептала Ева. - С Оскаром несчастье. Звонили с работы. Его отвезли в больницу. Они сказали - наверное, что-то серьёзное.
А дальше я ничего почти не помню. Помню только, что было очень страшно и очень тоскливо. Мы с Лоттой прижались к Еве, а она крепко обняла нас. Так, прижавшись, мы и сидели все втроём. Мне кажется, мы просидели так целую вечность. Сидели мы, по-моему, на полу.
Потом уже я узнал, как это всё произошло. В том цехе, где работал Оскар, на полку на стене поставили какую-то там громоздкую деталь машины. В цехе всё тряслось от работы машин, и эта тяжёлая штуковина стала сползать к краю полки. А кто-то из товарищей Оскара по работе стоял как раз под этой полкой. И Оскар случайно увидел, что эта штуковина сползла на край и вот-вот рухнет. Оскар крикнул, чтобы предупредить того. Но тот не расслышал из-за шума и грохота в цехе. Он только взглянул на Оскара и улыбнулся. Стоял себе, улыбаясь, под этой железякой, которая каждую секунду могла рухнуть ему на голову. Наверное, он подумал, что Оскар крикнул ему что-нибудь шутливое.
Тогда Оскар подбежал и оттолкнул его плечом в сторону. Но сам он не отскочил, а ухватился за эту штуковину и попытался удержать, её. Тут уже и другие увидели, что происходит. Но никто не пришёл Оскару на помощь. На них на всех будто столбняк напал. Лицо у Оскара было багровое от ярости. Он будто собрался сделать невозможное - поднять в воздух этот кусок железа и метнуть его, как пушечное ядро, в фабричные стены. Но наконец он не выдержал. Колени у него подогнулись, и руки начали медленно сгибаться. Тут остальные вышли из своего странного оцепенения. Они бросились на помощь, но было уже поздно. Железная махина рухнула на Оскара и придавила ему ноги. Он лежал на грязном полу, будто придавленный обломком скалы.
Потребовалось четыре человека, чтобы освободить Оскара. Он уже был без сознания. Вызвали "скорую". Все молча, с Опущенными головами, шли за носилками. Какие-нибудь несколько секунд могли бы спасти его. Почему никто даже не двинулся с места? И ведь Оскар предупреждал насчёт этой несчастной полки, как раз на днях. Почему всё так получилось? Какая нелепица. Так всё ужасно, и несправедливо, и нелепо.
Я плохо помню, как мы ехали к Оскару в больницу. Вообще в моей памяти вся эта история будто покрыта туманом. Помню, что Ева очень быстро вела машину, но ехали мы очень долго, потому что до больницы было далеко. У Евы было заплаканное лицо. А Лотта сидела, зажав рот рукой.
В больнице нам пришлось ждать. Наконец нас пустили в палату. Лицо у Оскара было белое-белое, не отличить от простыни. И всё в палате было белое: наволочки, занавески, ночная рубашка на Оскаре, халаты сестёр. Я смотрел на это белое лицо: глаза закрыты, все черты застыли, будто он уже не дышал.
И мне вспомнился тот кошмарный сон, который привиделся мне, когда я болел. Тот сон про замороженных Оскара, Еву и Лотту, которые будто совсем меня забыли. Наверное, из-за того, что здесь всё было такое белоснежное, а Оскар был как застывший.
Ева подошла к Оскару и наклонилась к самому его лицу. Мы сели рядом. Ева погладила Оскара по щеке. Прошло много-много времени - мне показалось, несколько часов - но вот он открыл глаза. Он растерянно посмотрел вокруг.
- Где я? - прошептал он так тихо, что я с трудом разобрал.
- Ты в больнице, - сказала Ева. - Произошёл несчастный случай на работе. Но тебе нельзя разговаривать. Лежи тихо.
- Пить хочется, - прошептал Оскар.
- Тебе сейчас нельзя пить, - так же шёпотом сказала Ева. - Ты лежи тихо, не разговаривай.
Оскар пошевелил рукой. Хотел, наверное, поднять её, но не смог. Ева накрыла его руку своей.
- Больно, - прошептал Оскар. - Железо… Не могу… Тяжело.
Ему, наверное, казалось, что он опять там, в цехе.
- Я здесь, с тобой, - сказала Ева. - Я здесь, и Петтер, и Лотта. Всё прошло, всё уже позади. Я останусь с тобой. Я тебе обещаю. Я никуда не уйду.
Постепенно Оскар успокоился.
- Сыграй мне, Ева, - шепнул он, уже засыпая. - Немножко. Пожалуйста…
И он снова куда-то провалился.
Ева осталась в больнице на ночь. А нас с Лоттой забрал к себе Бродяга. Мы спали на одной кровати. Лотта всё вертелась во сне и тихонько стонала, будто заболела, и всё прижималась ко мне. Я взял в кровать своего деревянного поросёнка. Но он был такой твёрдый и жёсткий. Он совсем не помогал. Но потом, когда я уже стал засыпать, он вдруг сделался весь мягкий и тёплый, будто живой.
- Миленький поросёнок, - попросил я его по привычке, - сделай так, чтобы Оскар выздоровел.
И в эту ночь мне приснился хороший сон.
Мне снилось, будто Оскар стоит под огромной яблоней и собирает яблоки. В руках у него длинный шест и мешок, чтоб сбивать туда яблоки. Яблоки очень большие и красные. Он сбивает яблоки с веток, ещё обсыпанных яблоневым цветом, но яблоки не падают вниз, в мешок, а улетают красными воздушными шариками в воздух. И над цветущими белыми яблонями парят и кружатся красные яблоки. Оскар стоит, смотрит вверх и улыбается улетающим фруктам.
Но когда я проснулся, вернулся и страх.
Поправится ли Оскар? Может, дело совсем уж плохо?
12
Это были ужасные дни. Просто кошмарные дни.
Полная неизвестность. Неизвестно было, выживет Оскар или нет. Ему должны были сделать операцию. Но врачи сами не знали, смогут ли они его спасти. Ева всё время ездила в больницу.
Тяжелее всех это переносила Лотта. Она сама заболела.
Нет, у неё не было температуры, и ничего такого. Но она лежала в кровати и не хотела ни есть, ничего. Такая весёлая, живая девчонка, а тут вдруг сделалась какая-то вялая, ко всему равнодушная, ничего ей не надо было, ничего не хотелось. "Как там Оскар?" - больше её ничего не интересовало.
Я часто сидел с ней и старался хоть немножко отвлечь. Или просто сидел и тоже молчал. Мы оба молчали.
- Ты думаешь, Оскар умрёт? - спросила она меня в один такой вечер.
- Да нет, - сказал я. - Не думаю.
- Может, ты нарочно для меня так говоришь? - сказала она. - Не надо. Я же всё равно пойму.
- Ладно, не буду, - сказал я. - Если честно - откуда я знаю. Может, и правда умрёт.
"Умрёт". Страшно было даже выговорить это слово. Как это вдруг умрёт? Как это вдруг его не будет? И мы никогда по больше не увидим? Никогда-никогда? Невозможно было представить, как же мы будем без Оскара. Только бы он остался с нами! Пускай себе ворчит, и ругается, и бесится. Только бы он был.
- А как это - умереть? - спросила Лотта. - А потом что? Потом, что ли, попадаешь на небо? Как по-твоему?
- Точно, наверное, никто не знает.
- Нет, а как по-твоему?
Как по-моему? Нет, я никак не мог поверить, что есть какой-то там бог и какое-то там небо, куда человек попадает после смерти. Хорошо бы, наверное, во всё это верить… "Надейся на бога…" Нет, не мог я в это поверить, не мог, и всё тут.
Если б был бог, разве он допустил бы, чтобы Оскар умер? И разве он не постарался бы навести порядок на земле, вместо того, чтоб возиться без конца со своими райскими садами? И потом, я никак не мог представить себе Оскара с крыльями и в длинной белой хламиде.
- Нет, - сказал я. - Я не верю, что после смерти человек попадает на небо. По-моему, умереть - это значит, что тебя уже просто не будет. Не будет - и всё. Это значит - ничего больше не чувствовать, ничего не думать. Вот как, по-моему.
- А по-твоему, умереть - это страшно? - не отставала она.
- Умирать иногда, может, и страшно, - сказал я. - Когда тебе очень-очень хочется жить, а ты знаешь, что должен умереть. Хотя вообще-то - всё равно ведь когда-нибудь умрешь. А когда уже умрёшь - это, по-моему, уже не страшно. Чего же страшного, если тебя уже просто не будет. Это, наверное, всё равно что спать, когда ничего не снится.
- Всё равно плохо, - сказала Лотта. - Плохо, когда люди умирают, если они ещё молодые. Для чего это надо? Ну, старые - это ещё понятно, им, наверное, уже надоело, они уже много жили.
- А вот возьми, например, Оскара, - сказал я. - Ведь он, наверное, знал, что ему грозит? Наверное, знал, что может умереть, когда бросился спасать своего товарища? Может, иногда это для чего-то и надо? Ты как думаешь?
- Может быть, - сказала Лотта.
Она замолчала. Я тоже молчал. Про что она думала? Бледное личико вдруг вспыхнуло. Она села на кровати, тиснула кулачки и стала бить себя в грудь. И слёзы полились ручьём.
- Ой, Петтер, - всхлипывала она. - Не хочу я тут. Не хочу я жить в этом дурацком Дальбу. Не хочу, когда вырасту, мучиться, как они, на этой идиотской фабрике. Понимаешь, Петтер?
Ещё бы! Чего ж тут не понять. Но надо было как-то её отвлечь. Ребёнок всё ж таки, разве ей под силу. Да и я уже больше не мог.
- А зачем тебе тут жить, - сказал я. - Конечно, ты тут не застрянешь. Ты ведь станешь Королевой Рож, сама знаешь. Ты объездишь весь мир. И всюду будут собираться целые толпы, чтобы посмотреть твои "рожи".
- Расскажи мне, как я буду жить, когда буду Королевой Рож, - попросила она.
- Ну, тогда тебе скучать будет некогда. Знаешь, какая будет интересная жизнь! Приезжаешь ты, например, в какой-нибудь город, а там уже всюду висят огромные афиши с твоими "рожами". И написано: "Лотта Свет на гастролях в нашем городе!", "Спешите увидеть знаменитую, несравненную Королеву Рож!" И люди прямо толпами будут валить. Короли, королевы, нефтяные короли, индейские вожди, султаны, кардиналы будут бегом бежать, чтоб поглядеть на тебя живую. Премьер-министры будут наперегонки приглашать тебя на обед.
- А где я тогда буду жить? - спросила она.
- Да везде понемножку, - сказал я. - Ты же будешь всё время ездить, поэтому жить тебе придётся в отелях. В самых, конечно, роскошных. Но кроме того, у тебя будет несколько всяких там домов. Ну, конечно, не такие вот, как этот. Не простые дома, а вроде как дворцы. С разными там хрустальными люстрами, картинами, коврами и слугами. А ещё там будут бассейны, в которых ты будешь купаться, а ещё огромный чёрный рояль, чтоб ты могла играть на нём. Ведь Лотта Свет будет знаменитей любой кинозвезды.
- Почему ты всё время говоришь "Лотта Свет", "Лотта Свет"? - спросила Лотта. - Я ведь Лотта Птицинг.
- А это, понимаешь, будет твоё сценическое имя. У всех знаменитых артистов есть ещё такое специальное имя, называется "сценическое имя".
- Ну, а какая я тогда, интересно, буду? Красивая?