- О, просто красавица! - сказал я и ухмыльнулся про себя. - Кавалеров у тебя будет - целые толпы. Так и будут виться вокруг тебя. Будут присылать тебе коробки шоколада, величиной с наш кухонный стол, и огромнейшие букеты роз. Но ты ни на кого не будешь обращать внимания. "Фи!" - и так гордо проплывёшь мимо в своём роскошном платье. У тебя будет масса всяких красивых платьев, гардероб будет прямо битком набит. Но самое любимое твоё платье будет такое длинное-длинное белое платье с серебряной вышивкой.
Лотта, пока я рассказывал дальше, выбралась из кровати и завернулась в простыню - будто это такое длинное вечернее платье. А на голову надела старую корзинку с оторванной ручкой. В таком наряде она важно расхаживала по комнате - будто "проплывала".
- И я всюду буду ходить в своей золотой шляпе, - пропищала она "голосом кинозвезды".
Она была такая смешная с этой корзинкой на голове и в простыне, которая волочилась за ней по полу, что просто невозможно было смотреть без смеха. Так хорошо было снова немножко повеселиться и забыть про все наши несчастья, хоть на минутку.
И я стал рассказывать дальше про Лотту Свет, Королеву Рож. Как она разъезжала по свету, а в один прекрасный день взяла и приехала в Дальбу. Но только никто даже и не догадывался, что на самом-то деле она Лотта Птицинг. Она прикатила в эту дыру в сверкающей машине самой последней марки. Школьный оркестр выстроился на площади и приветствовал её всякими там фанфарами, сам губернатор явился, и сказал скучную речь, и преподнёс ей цветы. И никто её даже и не узнал. Только я один, потому что на Лотте Свет были те самые серёжки из чистого мельхиора, которые я прислал когда-то Лотте Птицинг, моей сестрёнке.
И все кричали "ура!" и размахивали флажками.
- А ты улыбнулась им своей ослепительной белозубой улыбкой и сказала, что ты очень рада побывать в Дальбу, что Швеция - прекрасная страна и что люди здесь очень гостеприимны. А потом ты подкатила к фабрике Голубого, вплыла к нему в кабинет и потрясла у него перед носом своей сумочкой, набитой деньгами. "Я покупаю вашу фабрику, - заявила ты. - Берите это и вытряхивайтесь отсюда в двадцать четыре часа. Моё имя - Лотта Свет, и я не желаю больше видеть вашу противную морду".
- Ваше противное-препротивное рыло, - сказала Лотта.
- Точно, - сказал я. - А потом ты отдала фабрику тем, кто работал на ней. И все стали жить поживать и добра наживать.
- Да ну тебя, - сказала Лотта. - Ты это всё понарошку. Просто чтоб посмешить меня.
- Ага, - признался я.
- Ну и подумаешь, - сказала Лотта. - Мне и правда стало веселее. А вообще-то не хочу я быть никакой Лоттой Свет. Пусть я буду Лотта Птицинг, ладно уж. И не буду я никакой Королевой Рож. Не хочу. Пусть я лучше буду я сама.
Она стянула с себя простыню и сбросила корзинку на пол. А потом подошла к окну и открыла его. В комнату ворвался свежий ветерок. Лотта сделала глубокий вдох.
- А завтра я пойду к Оскару, - сказала Лотта.
Но назавтра к Оскару никого не пустили.
Ему должны были делать операцию. Только после этого можно было его навестить.
Ева теперь уже снова ходила на работу. По вечерам к нам домой приходили её товарищи с фабрики.
Сначала Ева всё больше молчала. Только слушала и кивала. Но потом она тоже стала участвовать в этих их бесконечных разговорах и спорах, и опять они стали засиживаться допоздна. Мне слышны были их голоса на кухне.
Среди всех этих голосов я теперь ясно различал Евин голос. Она не горячилась, как раньше, а говорила спокойно и неторопливо. И другие замолкали, слушали её. Она стала какая-то другая. Будто выросла и стала сильнее.
Странно сказать, но раньше я мало думал о Еве. То есть конечно, я не мог без неё, но я как-то не очень её замечал. Ну вот, например, без воздуха или света мы ведь не можем жить, а разве мы их замечаем? И потом, её, наверное, заслонял Оскар, такой большой, шумный, со своим хохотом, и вспышками и взрывами. Он занимал в нашем доме очень уж много места.
Но за эти дни Ева будто выступила для меня из тени на свет. Я вдруг увидел её. Я понял, как она много значит. Не только для меня, для всех нас.
Но что это с ней вдруг случилось? В тот день она бродила по квартире как потерянная. И без конца зачем-то подходила к пианино. Постоит - и опять отойдёт. Поделает что-нибудь по хозяйству - и опять бежит к пианино. Постоит и отойдёт.
Потом она позвала нас с Лоттой.
Зачем она нас позвала? И что это за торжественность? Мы все уселись в гостиной. Ева расправила юбку на коленях, тряхнула своей рыжей гривой.
- Пианино сегодня продаём, - сказала она коротко, будто это и так всем должно быть ясно.
- Пианино?! - сказал я. - Да ты с ума сошла! Ты что, шутишь?
- Помолчи, - отрезала Ева. - Надо - значит, надо. Я всё обдумала, было бы тебе известно. Что скажет Оскар? Про это я тоже думала.
- Но зачем? - сказал я. - Почему?
Нет, я не мог этого понять. Чем больше я жил на свете, тем больше понимал, как мало я понимаю. Если так пойдёт и дальше, думал я, скоро я вообще перестану что-нибудь понимать. Как она могла подумать, что Оскар захотел бы, чтоб она продала пианино? Как она вообще посмела думать о какой-то там продаже?
- Дай мне договорить, - сказала Ева таким тоном, всякий бы уже побоялся её прервать. - Я же сказала: надо - значит, надо. Бывает, что ты просто должен поступить так, а не иначе. Если хочешь, чтоб тебе не стыдно было смотреть на себя в зеркало. Почему, вы думаете, Оскар угодил под этот кусок железа? Да всё потому же: он просто не мог поступить иначе. Потому что нельзя просто стоять и смотреть, как другому на голову валится кусок железа.
- Но кому же это, интересно, валится на голову наше пианино? - вставил я.
- Тебе сколько раз говорить, чтоб ты помолчал? - сказала Ева. - Пианино надо продать потому, что понадобятся деньги. На фабрике, возможно, будет забастовка, и понадобятся деньги. Чтобы печатать листовки и чтобы как-то прожить. Оскар, конечно, не был бы против. А когда-нибудь и вы тоже поймёте.
Так вот и увезли в тот день наше пианино.
- Боже, что ты с собой сделала?! - всплеснула руками Ева при виде Лотты.
Мы собирались идти к Оскару в больницу. Наконец-то нам разрешили навестить его. Наконец-то ему сделали эту самую операцию. Лотта с утра заперлась в уборной и никак оттуда не выходила. А я мучился, и еле терпел, и чуть не каждую минуту подбегал и дёргал дверь. "Ты скоро? Чего ты там застряла?" - кричал я. "Ещё немножко. Подожди", - отвечала она. Чего она там делала так долго? Наконец я стал барабанить в дверь как сумасшедший, обещал ей подарить свой альбом с марками и грозил, что использую вместо горшка её любимые туфли, если она сию же минуту не выйдет. Но всё напрасно. Сколько я ни дёргал дверь - она не открывала. Как говорится, про нужду законы не писаны. И пришлось мне использовать для этого дела кухонную раковину. Ну, Ева, конечно, тут же меня застукала. И конечно, наорала на меня, вместо того чтоб наорать на Лотту, которая одна была во всём виновата. "Мог бы и потерпеть!" - сказала она. Как будто я не терпел всё утро!
В общем, я убить был готов мою милую сестрицу. Я посылал её ко всем чертям или ещё куда подальше и приготовился задать ей хорошую трёпку, когда она выйдет. Но когда она вышла, все мои планы мести рухнули, я сразу про всё забыл.
Ну и видик! С ума сойти!
Она остригла свои длинные каштановые волосы. Причёсочка получилась, похожая на… да ни на что не похожая. Сплошные вихры, клочки, огрызки и "лестницы". Не зря она всё утро просидела в туалете с ножницами. В руке она держала "хвост", перевязанный красной ленточкой - её бывшие волосы.
- Наверное, на затылке получилось не очень ровно, - сказала она, увидев, какое у Евы лицо. - Мне пришлось на ощупь, потому что зеркала-то не было.
- Господи, но зачем? - простонала Ева. - Зачем остриглась?
- Ты что, не помнишь, что Оскар сказал мне, чтоб я постриглась? Ну, ещё до больницы. Ну вот я и решила, что он обрадуется, если я совсем уж как следует постригусь. А этот "хвост" - это будет ему подарок в больницу. На память. Как по-твоему, он обрадуется?
- Конечно, обрадуется, - сказала Ева и улыбнулась. - По-моему, он будет просто счастлив.
- Всякий развеселится, поглядев на тебя такую, - сказал я.
Оскар и правда заулыбался, увидев Лотту. Когда мы ехали в больницу, ей пришлось ехать в шапочке - чтобы другие водители при виде её не налетали на фонарные столбы и не давили ни в чём не повинных пешеходов. Когда мы вошли к Оскару в палату, она сняла свою шапку.
- Ты замечаешь, что я постриглась? - спросила Лотта.
- Ммм, - сказал Оскар.
- Как по-твоему, красиво? - спросила Лотта.
- Очень, - сказал Оскар.
- Я принесла тут тебе немножко волос в подарок, - сказала Лотта и протянула ему свой "хвост" с шёлковым бантиком.
- Спасибо, - сказал Оскар.
- Ой, совсем забыла спросить, как ты себя чувствуешь, - сказала Лотта.
- Хорошо, - сказал Оскар.
13
- По-моему, к нам явился важный гость, - сказала Ева и скорчила кислую мину.
Она затеяла генеральную уборку. Ковры выносились на улицу и выколачивались. Шторы снимались. Мебель сдвигалась, освобождая место для пылесоса. Шкафы очищались, и одежда вывешивалась на улицу. Дверца холодильника была нараспашку. И во всей квартире пахло нашатырём, полиролью и мылом. Радио орало вальс "У камина", да так, что наше очень музыкальное пианино заткнуло бы уши, если б услышало.
Ева протирала старой майкой оконные стёкла. Я подошёл, лоб посмотреть, про какого такого важного гостя она говорит. Это был Голубой. Его серебристо-серый "понтиак" стоял рядом с нашим "дедом". Голубой захлопнул дверцу и не очень уверенно двинулся к нашему крыльцу.
Что ему от нас надо, подумал я.
- Добрый день, фру Птицинг, - сказал он, заглядывая в комнату. - Извините, если помешал.
Ева даже не сказала ему "заходите". Она продолжала тереть своё окно.
- Н-да… Я, конечно, понимаю, - сказал Голубой, когда ему не ответили. - Печальная, конечно, история… ну, с этим несчастным случаем.
Ева принялась так тереть своё стекло, что оно заскрипело. Вот и весь её ответ. Но Голубой продолжал своё.
- Однако, как я слышал, состояние вашего супруга сейчас улучшилось, - сказал он. - Это весьма отрадно. Не думайте, пожалуйста, что мы не интересуемся своим персоналом.
Тут Ева со стуком поставила на подоконник свою бутылку с "Блеском".
Я даже вздрогнул. Я не привык, чтобы у нас в доме так встречали гостей. Наш дом всегда был открыт для всех. Гостям у нас всегда были рады. Кто ни придёт - всегда усадят, угостят кофе или пивом, всегда посидят, поговорят не торопясь. Поэтому Евино враждебное молчание - будто ей не терпелось вытурить этого гостя за дверь - подействовало на меня больше, чем если б она швырнула ему в голову сковородку.
- Что вам, собственно, надо? - сказала она наконец. - Зачем вы сюда явились?
- Просто хотел узнать, как у вас дела, - сказал Голубой, будто оправдываясь.
- Если только за этим, то могу вам сообщить, что у нас всё в порядке. А теперь извините, но мне некогда, у меня, как видите, уборка.
- Ещё раз прошу прощения, если помешал, - сказал Голубой. - Но у меня к вам ещё одно дело, фру Птицинг.
Он поискал глазами, куда бы ему сесть, но не нашёл ничего подходящего. У него был такой растерянный вид, что всякого другого на его месте мне стало бы жалко. Но только не его. Его я не мог жалеть. И не мог, и не хотел.
- Я вас вполне понимаю, фру Птицинг, - продолжал он. Понимаю, что вы возмущены случившимся. Это совершенно естественно. Только что до моего сведения дошло, что вы распространяете на фабрике некие печатные тексты. Вы, конечно понимаете, о чём я говорю. Хочу лишь указать вам, фру Птицинг, что содержание их противозаконно. Там содержится прямой призыв к забастовке, и забастовке противозаконной. Вы, надеюсь, сами понимаете, что одного этого было бы достаточно, чтобы отстранить вас от работы.
- Вряд ли бы это помогло, - жёстко сказала Ева.
- Да это и не входит в мои намерения, - сказал Голубой. - Как я уже говорил, ваша реакция мне вполне понятна. После того что произошло, у вас, естественно, нервы не в порядке. Могу себе представить, как это вас потрясло.
- Вряд ли можете! - зло фыркнула Ева.
- И однако, - продолжал он, будто не слышал, - как вы сами можете понять, так дальше продолжаться не может. Я не имею права смотреть сквозь пальцы, как вы, фру Птицинг, сеете смуту среди рабочих. Мой прямой долг - приостановить беспорядки. Поскольку, повторяю, и вас тоже до некоторой степени можно понять - в том смысле, что это всего лишь нервная реакция в связи с пережитым потрясением, - я хотел бы предложить вам взять на некоторое время отпуск по болезни. Вам просто надо отдохнуть и прийти в себя, фру Птицинг. Наше предприятие, со своей стороны, могло бы, видимо, оплатить вам расходы на какую-нибудь заграничную поездку, учитывая особые обстоятельства. Как вы на это посмотрите? Майорка, например, или же Родос, или Тунис. Чудесно бы отдохнули, не так ли?
Теперь вид у Голубого был очень даже уверенный. Он так и сыпал всякими заковыристыми словечками. Я не всё понял из того, что он говорил. Но я очень хорошо понял, что ему не нравятся те листки, которые распространяла Ева. На те деньги, которые она получила за пианино - не на все, конечно, - она купила пишущую машинку и ещё одну там машину, которая сразу печатала много одинаковых листков. На этих листках было написано, чего должны потребовать рабочие. А ещё там было написано, что если всё будет как раньше, то они устроят забастовку.
- Разве я похожа на больную? - насмешливо сказала Ева.
- Это уж не мне судить, - сказал Голубой.
- Вот именно, - отрезала она. - А вы, по-моему, как раз и берётесь судить.
- Для вас, во всяком случае, так было бы лучше. - сказал Голубой. - А то можно ведь и по-другому…
- Что именно "по-другому"? - повысила голос Ева.
- Я могу ведь просто-напросто отправить вас к фабричному врачу. И пусть он вас обследует и даст своё заключение.
- Ну, вот что, - не выдержала Ева. - Довольно. Я должна с вами попрощаться. Мне некогда больше разговаривать.
Голубой повернулся, чтобы уйти. Но тут он увидел меня - я всё это время простоял в уголке. Он подошёл ко мне, и улыбнулся такой добренькой улыбочкой. Он выудил из кармана десятку и протянул мне.
- Вот, это тебе, - сказал он. - Купи себе что-нибудь и постарайся уговорить твою маму поехать в отпуск.
Я смотрел на бумажку. Мне так и хотелось выхватить её, скомкать и швырнуть в эту сладко улыбающуюся рожу.
- Оставь её себе, - сказал я.
- Не нужны мне твои деньги! - выкрикнул я вдобавок, чтобы как-то выразить своё возмущение.
Мне очень хотелось прибавить что-нибудь этакое… покрепче, но мне ничего не пришло в голову, кроме "жирный боров", а это не подходило. Это было слишком неубедительно и как-то даже оскорбительно для свиней.
Голубой отдёрнул руку, будто обжёгся. Попятился и так спиной и вышел в дверь, обалдело глядя на нас с Евой, будто мы какие диковинные звери. Машина рванула с места и умчалась.
- Тьфу! - сказал я, и больше мне ничего не пришло в голову.
А потом была забастовка. Про эту забастовку столько было разговоров, что мне она уже представлялась какой-то прекрасной сказкой. Мне представлялось, что весь мир сразу станет другим. Вода в речках и озёрах станет теплее, и приятней будет купаться. Осы перестанут садиться на блюдце с вареньем, когда пьёшь на террасе кофе. Мухи перестанут биться ночью о потолок. Что произойдёт волшебное превращение - как всё равно в сказке о принцессе, которая полюбила лягушку. Принцесса только поцеловала эту лягушку - и лягушка мигом обернулась принцем, стройным красавцем женихом с целым королевством впридачу. Так и тут. Мне представлялось, что сразу настанет Царство доброты, тепла и красоты.
А на самом деле - ничего вроде бы и не изменилось. Только на улицах теперь толклось днём больше взрослых. А ещё всюду шли какие-то собрания. Все входы и выходы на фабрику были закрыты, и ворота заперты. А за всеми этими замками и запорами лежала целая куча денег, которым вовсе не полагалось там лежать. Это были вообще-то деньги рабочих, их зарплата, но Голубой запер их у себя. Когда рабочие устроили забастовку, он сказал, что не выдаст им зарплату.
Вот тут-то в это дело и вмешались "Поросята-бунтари". Это была их последняя и самая блестящая операция и последний их вклад в борьбу за справедливость. На этот раз идея принадлежала мне. Она пришла мне в голову однажды вечером, когда мы засиделись у Хедвиг. Мы теперь подружились с Хедвиг. Ева отдала ей часть тех денег, которые получила за пианино. И мы со Стаффаном тоже кое-что сделали, чтоб помочь ей в её торговле. Мы, например, сочинили массу рекламных объявлений - мы наклеивали их на витрину её лавочки и расклеивали по всему посёлку.
Мы со Стаффаном сочиняли наперегонки. Ну, например:
"ПОКУПАЙТЕ ЗА БЕСЦЕНОК ЦЕННОЕ ВАРЕНЬЕ ХЕДВИГ".
"НОВАЯ МЕТЛА ХЕДВИГ ЧИСТО МЕТЕТ".
"КОМУ СЛЕДУЕТ КАК СЛЕДУЕТ НАМЫЛИТЬ ГОЛОВУ - МЫЛЬТЕ МЫЛОМ ХЕДВИГ".
"ТАБЛЕТКИ ОТ КАШЛЯ, КУПЛЕННЫЕ У ХЕДВИГ, ПРОЧИСТЯТ ВАШЕ ГОРЛО, НО НЕ ОЧИСТЯТ ВАШ КОШЕЛЁК".
"КУПИШЬ У ХЕДВИГ ДЕШЁВУЮ ЛОПАТУ - БЫСТРО УЗНАЕШЬ ЕЙ ЦЕНУ".
Мы столько понаклеили этих реклам, что потом уже стали вывешивать только напоминания вроде: "Вы сами знаете, где всё вкусно и дёшево".
Но больше всего мы гордились своей "рекламой в стихах". Вся эта рекламная дешёвка звучала гораздо лучше, если её зарифмовать. Из этих наших стишков я помню, например, такой:
Как у Хедвиг колбаса
Это чудо-чудеса!
Ешь хоть с краю, хоть с серёдки,
Хоть с начала, хоть с конца!
И вот, значит, когда мы пришли однажды навестить Хедвиг, разговор зашёл о тех временах, когда она работала уборщицей на фабрике Голубого. И тут она упомянула, что однажды, прибирая в его кабинете, увидела, как он возится с секретным замком сейфа; и цифры ей сами собой запомнились, будто отпечатались в голове. У Хедвиг была вообще удивительная память на цифры, номера телефонов или там расписания поездов - всё тут же отпечатывалось, да так ясно, будто неоновые рекламы.
И дело, считайте, было сделано. Мы тут же "выудили" у Хедвиг код. Стаффан записал цифры на бумажку, а бумажку спрятал в самое надёжное место - в правый карман брюк, в котором не было ни единой дырки. Мы, "Поросята-бунтари", приготовились провести нашу последнюю и самую блестящую операцию - проникнуть в кабинет к Голубому и выкрасть украденные у рабочих деньги.