- У-у! - воскликнул Петр Иванович. - Все дома. Наконец-то! Здравствуй, Аркаша… Люблю, когда все дома, ей-богу. Никакого праздника не надо, лишь бы были все дома, да здоровые, да веселые… Эх, жаль, что через полчаса идти, а то бы мы сейчас выпили!
- Я тоже, пап, ухожу, - сказал Аркадий.
- Куда? - спросил Юрка.
- В институт. Да кое-кого из друзей повидать.
- Ну ничего, вечерком чокнемся. Ага, мать?.. Выпьем и снова нальем!
- Вообще-то на меня не очень рассчитывайте, - проговорил Аркадий.
- Понятно. Дело молодое, но постарайся пораньше… Ну что ж, рассказывай, как там, что там, почему там, сколько турбин уже пущено, когда перестанете Перевалку заливать?
Юрка не любил подобные расспросы отца: как, что и почему. Они были до того нудными и дотошными, что, будь это кто-нибудь другой, мальчишка решил бы, что человека все, о чем он спрашивает, не интересует вовсе, а делает он это назло. Но Петр Иванович, сколько Юрка помнит его, всегда был любителем поговорить именно так, подробно. И мальчишке оставалось только удивляться этой отцовской склонности да вовремя спасать друзей от всяческих расспросов.
Аркадий и Петр Иванович ушли вместе.
Юрка вздохнул. Мать и отец наговорились с Аркадием, а ему и слова не дали вымолвить. А между тем именно его, Юркин, разговор важнее и интереснее всех этих Армагеддонов. Он рассказал бы о портальном кране, сделанном Валеркой, о выставке, о том, что они всем классом наметили экскурсию на плотину, о том, что скоро они станут пионерами, о том, что просила передать Галина Владимировна, - о болотце… Действительно, гора новостей. Аркадий, значит, предчувствовал это и сам, очевидно, не против был потолковать. Так ведь не дали со своим Иисусом Христом.
Мальчишка решил дождаться брата во что бы то ни стало, пусть хоть в два часа ночи придет.
Юрка вернулся с улицы уже затемно и засел в комнате Аркадия читать "Руслана и Людмилу".
Петр Иванович купил водки, ждал-ждал сына, потом выпил одну стопку, вторую, затем, когда прогудела очередная электричка и Аркадий не появился, налил сразу стакан, выпил, наелся, пошелестел минут пять газетой и уснул на диване.
Аркадий приехал в двенадцатом часу. Родители спали. Свет горел только в его "келье", как он называл свою комнатушку. Юрка мужественно боролся со сном.
- Ну как? - спросил Аркадий.
- Ничего.
- Ну и прекрасно… Мне бы чайку.
И пока он в кухонной полутьме добывал себе чай, Юрка поспешно соображал, с чего начать разговор.
- Зря он простил Фарлафа, - сказал он, когда брат вошел с дымящимся стаканом. - Я бы ему голову отрубил.
- Фарлафу?
- Ну да.
- На правах читателя ты можешь это сделать… Хочешь со мной чай пить?
- Нет.
- А спать тебе не пора?
- Я тебя ждал.
- А-а, Тогда извини.
Юрка поворошил некоторое время страницы книги, потом вдруг сразу сказал, что у них в классе открыли выставку. И беседа началась.
Вот с братом Юрка любил поговорить. По тому, как он слушал, как и что отвечал, чувствовал Юрка молодую, почти мальчишескую душу брата, и это его так радовало, что он готов был делиться с Аркадием не только тем, что действительно требовало чьего-то участия, а и пустяками. Василиса Андреевна, та, слушая Юркины излияния и обычно не прекращая своих хлопот по хозяйству, все время поддакивала, соглашалась, затем принималась переспрашивать и наконец заявляла: "Ох, сыночек, ничегошеньки я не поняла из твоей болтовни". Мальчишка не раз зарекался не делиться с матерью никакими мыслями, но забывал об этом.
Когда Юрка рассказал о болотце, Аркадий рассмеялся.
- Как же это ты запомнил?
- Я никак не запомнил. Само запомнилось.
- Значит, она посоветовала мне высказываться осторожней. М-да-а, - протянул брат насмешливо. - Это хорошо - видеть все в розовом свете, это радостно и спокойно. Ну, а если свет не розовый? - спросил он вдруг, пристально взглянув Юрке в глаза. - Если свет не розовый, тогда что?
Аркадий порывисто допил чай и поднялся.
- У нас ведь не инквизиция. Нужно называть белое белым, а черное черным.
Юрка понял, что брат сейчас будет говорить много и не совсем понятно, не ему, Юрке, а вообще - человечеству. Аркадий в самом деле принялся шагать взад-вперед.
- Странно все-таки некоторые люди смотрят на обычные явления, - заговорил он, сталкивая между собой большие кулаки. - Один мой сокурсник, побывав как-то у нас, сказал мне: "Послушай, Гайворонский, ты ведь живешь в тисках цивилизации!" Я ответил, что да, мы действительно живем в тисках: там бугор и там бугор; но это тиски не цивилизации, а новостроек. "Ты замечаешь?" - спросил я его. Он рассмеялся и назвал меня оптимистом.
- Чем?
- Оптимистом. Человек, который не под ноги смотрит, а вдаль. Вдаль, но и под ногами все видит. Понял?.. Должен понять - нехитрая философия. Мир наш перестраивается, перекраивается. И моментально везде он не может обновиться, сменить шкуру. Это Люксембург можно сразу перевернуть вверх ногами, а матушку Русь поди обнови одним махом - надорвешься. Но обновление ширится. Кое-где оно идет медленно, но за счет того, что где-то идет быстрее. И наша Перевалка перелицовывается, однако туговато, и нам нужно помогать ей по-хозяйски, а не говорить, что все отлично, не пугаться этого слова - "болотце"… Есть у нас и школа, и клуб, и больница - многое есть, но ведь мы еще пасхи справляем. Вспомни, как ты сам, задравши хвост, бегал по домам Христа славил, даже соревновались, кто больше наславит… Ребятишек бьем! Водку дуем до одури! И не пускаем сами себя, свои мысли и интересы дальше собственных огородов! Вот что такое болото. Все, что плохо, - болото. И осушать его надо, а не ходить по воображаемому мостику. Вот так, братец, будущий пионер!.. Кстати, наше настоящее болотце, с камышами и лягушками, - это, по-моему, очень хорошая штука… Ты что-нибудь понял?
- Понял, - ответил Юрка, действительно поняв, вернее, почувствовав, что в жизни есть что-то неладное, тревожное.
- Тогда будет, наговорились. Тебе, который привык ко всему окружающему, трудно вдруг различить, что тут так, а что не так. Но ты различишь. Вот столкнешься покрепче и различишь… Значит, зря, говоришь, Руслан пощадил Фарлафа? Я тоже думаю - зря. Голову ему, пожалуй, следовало бы снести… Ну что же, спать?
- Спать.
Так вот что подразумевал Аркадий под словом болотце, думал Юрка, забившись под одеяло. Не протухшую воду и не камыш с лягушками, а человеческую жизнь. Все, что плохо, - болото. Как, однако, странно. Пасху справляют. Да, пасху справляют почти все, и они, ребятишки. Это очень необычно и забавно. Соревнований, правда, никаких не было, но хвастали друг перед другом пасхальными дарами. Самый прыткий "христосник", конечно, Фомка Лукин. Он даже с какой-то сумкой ходил и, обойдя все дома, отправлялся во второй заход. Юрка с Валеркой на это не решались - стыдно, да и нравилась им больше беготня, шум, сутолока, а не всякие плюшки-ватрушки. Что тут плохого? Что болотного в пасхе? Мальчишка этого не мог понять… Другое дело, когда водку пьют и бьют ребятишек - вот это противно и страшновато. Вон дядя Вася иногда Валерку лупит, а зачем? Или Поршенникова - свою Катьку. Какой толк? Только больно и только зло берет… Ну и, конечно, в бога верить глупо. Вон мать каждый раз перед сном что-то нашептывает, молится. К чему? Хорошо, что Аркадий в прошлом году икону снял и спрятал ее где-то на чердаке, а то висит в углу - прямо жутко… Юрка лег на бок. Сквозь дверные портьеры из комнаты брата сочился свет - еще читает. Как он додумался до таких мыслей? Он, Юрка, даже в готовом не может разобраться, не то чтобы откуда-то из ничего выудить. Болотце… Может, и сейчас, если выйти за ворота, можно услышать, как лягушки квакают… Собаки лают… Луна…
Глава пятая
ЛЕТАЮЩАЯ ГАЛОША
Погода начала портиться. Небо заволокло сплошными серыми облаками, которые вскоре потемнели. Пошел дождь. Переваловская почва превратилась в кисель, местами непролазный.
Теперь Юрка с Валеркой ходили в школу не но своей улице, которая особенно раскисла, а огородами перебирались на соседнюю, куда в половодье вода не докатывалась и где поэтому не было ила. Валерка носил галоши с ботинками. Юрка надевал сапоги.
Галина Владимировна сделала перекличку и озабоченно проговорила:
- Опять Поршенниковой нету. То хоть по субботам, а тут третий день подряд. Что же с ней?
- Она на уколы ходила.
- Я знаю, Валера… Никто ее, ребята, не видел в эти дни?
Нет, никто не видел.
- Да-а… Нужно узнать, что с Катей.
- Может, из-за грязи, - подсказал Фомка Лукин.
- Может, но едва ли. Она у нас слабее всех, а вы, я вижу, особенно мальчики, относитесь к ней холодновато, а то и просто грубо. Ей живется труднее, чем многим из вас, - у нее нет отца, а мать много работает. Так что давайте внимательнее относиться друг к другу… Нужно сходить к Поршенниковым. Лучше тому, кто ближе.
- Я живу близко, - сказал Валерка, сказал как-то вдруг, сидя, потом смутился, встал. - Я и Гайворонский. Мы близко живем.
- Вот я прошу: узнайте, что с ней.
Валерка закивал и медленно, скользя по спинке, опустился на сиденье.
- Только обязательно. - Галина Владимировна захлопнула журнал, велела раскрыть тетради и пошла между партами, просматривая домашнее задание.
Когда учительница миновала Юрку, он дернул Валерку за плечо:
- Кто тебя просил выскакивать?
- А чего?
- Ничего. Нужна мне эта Паршивенькая. Она в школу не ходит, а я ходи к ней, узнавай.
- А может, она болеет? Может, уколы не помогли?
- "Может-может"! А может, здоровая?
- Ну и не ворчи. Разворчался. Не хочешь - не надо. Я один схожу.
- Ну и иди.
- Ну и пойду.
- В чем дело, Теренин? - спросила Галина Владимировна. - Чего это вы расшумелись?
- Спросите у Гайворонского, - ответил Валерка, чуть приподнявшись, с опущенной головой.
- Юра, о чем спор?
- Спросите у Теренина.
- Ну вот что, друзья, все вопросы решите на перемене, а сейчас урок.
Юрка разозлился на Валерку, Валерка - на Юрку. Но Юркина злость была сильнее - она даже мешала ему понимать то, что объясняла учительница. Ему вдруг захотелось чем-нибудь досадить Валерке - вот как он разозлился. Юрка вспомнил, что сегодня Валерка забыл дома мешочек для галош и, чтобы они не потерялись в гардеробе, принес их в класс. Юрка тут же решил стащить одну галошу - пусть поищет.
Уловив момент, когда Галина Владимировна отвернулась к доске, он тихонько нырнул под парту, дотянулся до Валеркиной галоши и осторожно переложил ее к себе, потом уселся как ни в чем не бывало, погрозив пальцем Наташе - девочке, сидевшей рядом с ним, которая открыла было рот, чтобы, наверное, спросить, что он делает. Юрке стало до того радостно, что он заулыбался. Он то и дело приоткрывал слегка крышку парты, чтобы посмотреть, тут ли галоша.
Неожиданно явилось желание вытворить какой-нибудь номер с этой галошей - подбросить, например, ее вверх и снова поймать. Желание было настолько сильно, что Юрка не сдержался. Он нагнулся, схватил галошу и, убедившись, что учительница стоит спиной к классу, размахнулся. Бросать было неудобно, задник зацепился за палец, и, вместо того чтоб взлететь вверх, как хотел Юрка, галоша стремительно описала дугу и шлепнулась на заднюю парту, к Фомке Лукину. Она ударила чернильницу, наполненную до краев, стукнулась о стену и отскочила под парту. Чернильница куда-то улетела, веером рассыпав фиолетовые брызги по Фомкиной тетрадке и окропив такими же брызгами лицо Фомки.
Ребята, обернувшись на неожиданный шум и увидев расписанного Фомку, от смеха легли на парты. Лукин сперва насильно улыбнулся, потом скривил физиономию и заплакал.
Галина Владимировна застучала по столу согнутым пальцем:
- А ну-ка тихо!.. Тихо!.. В чем дело, Лукин?
Фомка так разревелся, что не мог ответить.
- Ему галошей в чернильницу закатили, всю тетрадку заляпали и на лицо вон… Да не три ты, дурак, все размажешь!
- Лукин, перестань плакать. - Галина Владимировна подошла к нему. - Иди умойся, принеси тряпку и вытри парту.
- Никуда я не пойду и вытирать не буду, - из-под локтя, зло, со всхлипыванием ответил Фомка. - Пусть вытирает кто бросил, а я не буду. Вот!
- Безобразие! - сказала Галина Владимировна. - Кто это бросил? (Молчание, испуг и любопытство.) Я спрашиваю, кто это сделал?.. Не хватает смелости сознаться?.. Лукин, достань галошу.
Фомка вынул ее из-под парты.
- Что это такое? Ну-ка, отнеси к доске!
Как Лукин ни был разобижен, этот неожиданно строгий тон учительницы пронял его. Он не встал, а сполз с парты, поднял галошу и направился к доске, бодливо склонив голову и спрятав лицо в согнутой руке. Положив галошу рядом с мелом, Фомка быстро вернулся и плюхнулся на место.
Галина Владимировна прошла к столу.
- Чья эта галоша?
Молчание.
- Кто пришел в галошах - проверьте.
Валерка нагнулся и, к великому своему удивлению, увидел лишь одну галошу. Ничего не понимая, он совсем забрался под парту, все оглядел и, пораженный, вылез обратно.
- У меня нет галоши, Галина Владимировна. Это, наверное, моя.
Учительница, круто выгнув левую бровь, как всегда делала в порыве недовольства, глянула на Валерку и со сдержанным раздражением спросила:
- Чего же ты, Теренин, молчал?
- Я не знал, что это моя галоша. Я думал, что это чужая галоша, а тут оказалось, что это моя…
- Разве не ты ее бросил?
- Я?.. Конечно, не я! Это же моя галоша, зачем же я буду бросать свою галошу?
- А кто же ее бросил? - допытывалась Галина Владимировна.
- Не знаю! - Валерка от волнения даже охрип.
- Садись, Теренин… Гайворонский, встань!
Юрка встал. Галошу он кинул так моментально, что до сих пор вроде и не верил, что это он именно кинул. Он будто и раньше вот так сидел, и теперь вот так же сидит, и не доставал он будто ничего, и не бросал будто ничего. Но галоша лежала на желобе доски и явно требовала объяснения своему появлению там. Как много бы Юрка отдал, чтобы эта противная галоша исчезла оттуда и очутилась у Валерки под ногами и лежала бы там себе спокойно. Но… ничего не поделаешь. Юрка тут же решил отпираться, отпираться, несмотря ни на что, отпираться нагло - будь что будет. Не расстреляют же. А сознаваться вот так, перед всем классом, да еще после такого долгого молчания - нет, это невозможно.
- Зачем ты бросил галошу? - спросила Галина Владимировна.
- Какую галошу?
- Галошу Теренина. Вот эту.
- Я не бросал галошу Теренина. Ведь это его галоша. Зачем же я буду бросать чужую галошу? - Решение не сознаваться придало голосу Юрки удивительную уверенность.
Галина Владимировна не знала, что и думать.
- Что же, по-твоему, галоши сами летают?
- Не знаю, - ответил Юрка.
Это вывело Галину Владимировну из себя. Она стукнула ладонью по столу и повысила тон:
- Постыдись, Гайворонский! Набедокурил, а сознаться боишься?! Наташа, это он бросил галошу?
Если бы девочка не растерялась, Галина Владимировна почувствовала бы себя, наверное, бессильной. Но девочка растерялась. Сказать "да" - значит впасть в немилость Юрки, сказать "нет" - значит обмануть учительницу. Она так и замерла между двумя этими намерениями, только склонила голову. Но этого было достаточно. Галина Владимировна да и все ребята поняли, что бросил галошу Гайворонский.
- Садись, Гайворонский! После уроков останешься.
…Они сидели друг против друга - учительница и ученик.
Она - за столом, он - на первой парте. Галина Владимировна, сложив на журнале руки, смотрела в окно. Юрка нашел на парте чернильное пятно и старался пальцем растереть его - он ждал, когда Галина Владимировна заговорит. Но она молчала, смотрела пристально в окно и молчала. Юрка несколько раз исподлобья взглядывал на нее.
Вдруг ему стало не по себе от этого молчания, и он, не переставая тереть чернильное пятно, сказал:
- Галина Владимировна, это я бросил галошу.
Учительница посмотрела на него:
- Спасибо за признание.
- Я на Валерку разозлился.
- Из-за чего?
- Из-за дела.
- Из-за какого?
Юрка не ответил.
Он вдруг понял, что причина недавней злости на товарища до того ерундовская, что говорить о ней не то что стыдно, а просто позорно. Можно было без спора сказать Валерке, мол, топай один к Паршивенькой Катьке, а я не хочу. Почему правильно соображать начинаешь гораздо позже, когда дело сделано?
- Хорошо, - сказала Галина Владимировна. - Это ваше дело, о чем спорить, но при чем же здесь класс? Мы потеряли пол-урока да еще заработали себе неприятности.
Да, кто-кто, а Юрка заработал себе неприятности, это он понимал.
- Я и не хотел кидать ее, - с тихим вздохом произнес он. - Я хотел просто утащить галошу.
- А когда утащил, захотелось бросить ее, - продолжила Галина Владимировна.
Она больше не смотрела в окно, и тоскливость во взгляде у нее исчезла. Она точно вела урок с одним Гайворонским: спрашивала у него заданное, и ей было приятно слушать его ответ и вносить в него некоторые уточнения.
Да и Юрка, не то решив, что ничего страшного в разговоре уже не будет, не то просто почувствовав прилив откровенности, не таился:
- Я не хотел в Фомку бросать, я думал: чуть-чуть вверх подкину, поймаю и поставлю под парту, а она вон куда полетела. Я бы не бросил, если бы знал, что она так полетит, да я бы вообще не бросил, оно как-то само вышло, я только подумал, а галоша уже улетела…
- Да, да. Я верю, - ответила Галина Владимировна. - Вот мне, думаешь, не хочется сделать иногда что-то такое, неожиданное, например, кому-нибудь из вас уши надрать?.. Хочется. Прямо взяла бы и встряхнула хорошенько.
Юрка догадался, что это ему, Гайворонскому, Галина Владимировна не прочь надрать уши, и посмотрел на учительницу.
- Да, да, прямо встряхнуть. Но я ведь сдерживаюсь, потому что это дурное желание. На улице и дома вам разрешается многое, но когда вы приходите в школу, вы становитесь коллективом - классом, где есть свои порядки…
Чернильное пятно перешло уже на пальцы, но Юрка продолжал полировать парту.
- Я напишу записку родителям, - сказала Галина Владимировна, вырвала из тетради лист, написала несколько слов и протянула Юрке. - Вот. Сегодня пятница. Пусть в понедельник кто-нибудь придет. Записку завтра принеси с подписью.
Юрка помедлил прятать бумажку. Он выжидательно посмотрел на учительницу. Она поняла его взгляд.
- Говорить будем не о галоше. О ней мы достаточно наговорились.
- А о чем, Галина Владимировна? Больше я ничего такого не делал.
- Необязательно нужно что-то делать. Вон все наши девочки очень смирные, но их родителей я тоже вызываю. Это касается только взрослых… Пошли. Сейчас вторая смена нагрянет.
Однако разъяснения эти Юрку не успокоили.