Женька жил в полутораэтажном доме, сложенном из огромных таёжных брёвен. В том же доме жил и Кешка, но мы всегда говорили: Женькин дом, потому что Женька жил наверху, а Кешка внизу. Возле дома одиноко высилась пихта. Из-за неё у Кешки было всегда темно. А в квартире его и без того было плохо. Отец Кешки, пимокат, валял в углу пимы. Сначала пим получался с тонкими краями и такой огромный, что в него мог легко забраться младший Кешкин братишка. Потом отец Кешки отжимал, бил и колотил этот огромный пим, пим уменьшался и толстел по краям. Потом его долго надо было сушить, потом Кешка чистил почти готовые пимы стеклянной шкуркой, и от этой тяжёлой, долгой работы с шерстью, с пимами в квартире у Кешки летали шерстинки, было душно, и шерстяная пыль лежала на всех вещах квартиры. Мы не любили приходить к Кешке из-за этого, да и Кешка не любил сидеть у себя дома. У Женьки, наверху, было гораздо лучше. Отец его работал в пристроечке на дворе, и у Женьки в квартире всего только и пахло кислятиной: когда стояли морозы, овчина квасилась не в пристройке, а в кадушке на кухне. А так - у Женьки было здорово, одна печка чего стоила: она была похожа на целую крепость со своими полатями, печурками и отдушинами.
Женька мыл руки, когда я вошёл. Глиняный с двумя носами рукомойник качался над лоханкой и смешно кланялся Женьке; рукомойник был похож на ныряющую утку. Коричневая вода стекала у Женьки с рук, он только что вернулся со двора из пристроечки, там они с отцом обезжиривали овчину. Очень грязная это была работа. Овчину несколько раз надо было покрывать глиной и несколько раз счищать глину.
Оттого у Женьки, как у всякого шорника, как у батьки его, руки всегда бывали в цыпках.
Огромный бородатый отец Женьки выкатывал на ребре кадушку с овчиной.
- Не становись на дороге - придавлю! - крикнул отец.
Я проскользнул мимо и сел на лавку. Скоро подошли и Ванька с Сашкой. Прибежал, весь красный и мокрый, Мотька - по дороге он успел с кем-то подраться.
Мы тихо переговаривались, сидя на лавке. Женькин отец натягивал за печкой пимы, а каждый пим был ростом с самого Женьку.
- Ну, светлое будущее, - говорил Женькин отец густым, огромным голосом, кряхтя и сопя, - берёзову-то кашу в школе отменили. Вот зря, так зря… Когда я учился, меня поп, батюшка Иван, часто берёзовой кашей кормил.
Отец всегда говорил одно и то же, когда мы собирались у Женьки, - про берёзовую кашу да про то, что напрасно нас в школе не порют. Мы побаивались широкой чёрной бороды и рук шорника, его валенок, похожих на семимильные сапоги-скороходы из сказок. Нам даже стало как-то полегче, когда отец ушёл.
Тогда Женька подошёл к печке, оглянулся на нас и открыл отдушину для самовара. Потом он прокричал в неё:
- Кешка! Кешка! Айда наверх!
Туча сажи обдала Женькино лицо. Он приставил к отдушине ухо и прислушался.
От удивления мы подавились слюной.
- Сейчас придёт, - сказал Женька. - Чего рты-то разинули? Обыкновенный телефон… Я сам догадался. Наша отдушина в Кешкину проходит, трубы там как-то соединяются. Здорово, а? - И он довольно ухмыльнулся.
Мы ещё не совсем поверили, что Женька изобрёл телефон, как снизу прибежал Кешка, не подпоясанный, в лохматых пимах на босу ногу, и сразу же начал крутиться и колесить по комнате.
- Ух ты, чёрт! - пискнул он. - Как у вас тихо, прямо рай. А у нас внизу шум, крик, пять ребятишек, и все пищат. Меня матка не пускала, я тишком удрал.
- Достаётся тебе, - пожалел Саша. - А у меня ребятишки уж большие. Осенью в школу пойдут.
Мы помолчали. Решительная минута приближалась, собралось всё общество голубятников. Мы сидели в Женькиной комнате, тёплой, пахнущей кислым, в комнате с крепостью-печкой, с зелёной лампадкой перед чёрными образами (отец Женьки ещё верил в бога). За этим большим деревянным столом мы всегда читали вслух Нат Пинкертона и Фенимора Купера, решали задачки, дулись в дурака на кедровые шишки, а кон у нас всегда был возле старинном солонки-стульчика, неизменно стоявшей посредине стола.
Мы собирались тут несколько лет подряд; но сегодня казалось, что все мы пришли в первый раз.
Мы поглядывали друг на друга исподлобья и не знали, как начать разговор.
- Ну вот, - первый сказал Женька, нарочно очень весёлым голосом, - однако, вся вшивая команда в сборе. Значит, ребята, так и решили: ни в какие пионеры общество голубятников, или Жультрест, вступать не будет. Будем сами по себе. Мы ещё этим пионерам сопли утрём. Решили? И говорить долго нечего, одну волынку тянуть.
- Да ты объясни, почему же в пионеры не идти, - сказал я. - Что ты только распоряжаешься, как барин? Мы же даже как следует и не знаем, что там такое будет, а ты уж сразу: "не идти, не идти".
Женька злобно посмотрел на меня из-под густых бровей.
- Не знаю, и знать не хочу. Да уж одно то, что туда тихони да девочки набьются… Тоже, компания! Я батю даже спрашивал, а батя говорил: нечего дурака валять, работать надо. Ты что, моего батю не уважаешь? А?
- Я твоего батю уважаю, - начал я, но Ванька перебил:
- А у твово-то бати иконки висят.
- Мы твоего батю уважаем, - спокойно ответил Сашка, - только мой батя твоего бати не глупее. Он красный партизан, а что говорит? "Иди, говорит, Саша, довольно собак гонять".
Кешка вдруг вскочил и закричал, махая тощими руками:
- Твой батя, твой батя! Твоему бате хорошо, он сознательный, на лесопилке восемь часов работает. Партизан! А у кого батя с утра до ночи пимы катает да матка такая, что погулять и то тишком бежишь, так не больно-то в пионерах походишь!
- Верно, - сказал Мотька и насупился. - Может, и пошли бы, да дома не пустят, уж это фактура.
- Эх ты, - протянул Женька, - "пошли бы, пошли бы". Да если хотите знать, я и на своего батю, и на твоего батю плевать хотел. Сам не иду. Не хочу, чтобы надо мной какие-то хромые командовали… Больно надо!
- Ты ещё не знаешь, почему он хромой, - перебил я. - Может, он герой гражданской войны. Видел - будёновку носит.
Женька махнул рукой.
- Ты, Колька, начитался всякой муры, так всегда чего-нибудь сочиняешь. Все у тебя герои, необыкновенные. И в пионеры-то идёшь потому, что сам героем хочешь быть.
- Ну и хочу. А тебе завидно? Конечно хочу быть героем, как Спартак. Слышал, Лёня говорил: юные пионеры имени Спартака?
- Спартак - дурак! - крикнул Мотька.
- А я пойду в пионеры, - тихо сказал Ванька. - У пионеров барабан будет, у них своё знамя будет… Красное знамя, как у батиных деповских, как у всех рабочих…
- Женя, - сказал я, - Жень, ты зря не хочешь идти в пионеры. Ведь, может быть, нас в ЧОН возьмут…
- И я пионером буду, - коротко сказал Сашка. - А потом я буду партизаном, как батя.
Мы помолчали. Было тихо, все скребли ногтями толстую доску стола, в лампадке шипел нагар, от мороза крякали брёвна.
- Я председатель, - сказал Женька злым голосом. - Я вам не велю.
- Мало ли ты чего не велишь, - спокойно ответил Сашка, - раз мы хотим в спартаковцы идти… Что мы, маленькие?..
Я стал напяливать барнаулку.
- Ну, я домой пошёл, братцы. Завтра первый арифметика.
- И мы с тобой, Колька, - пробормотали Саша и Ванька.
Мы молча натягивали ушанки, медленно поднимали воротники у шуб. Вдруг из печной отдушины раздался хриплый крик: "Кешка, чертёнок!.."
- Мамка кличет, - вздрогнул Кешка и виновато поглядел на Женьку. - Тоже телефоном пользуется…
Женька подошёл ко мне вплотную.
- Однако, что ж, - сказал он печально. - Значит, больше водиться не будем? Значит, у нас и голубятни общей не будет?
- Ну, да брось ты, Женька, - ответил я, не глядя на товарища. - Чего ты? Приходи ко мне завтра, я новую книжку "Таинственный остров" достал, верно… А голубятню такую заведём, такую… Ты приходи.
- Я, пожалуй, приду! - громко закричал Женька. - Приду после дождичка в четверг. Дожидайся! Маменькин сынок! Сопля!
- Я не маменькин сынок! - заорал я.
Я тебе за маменькина сынка морду набью!
- Слабо, слабо! - запищал Кешка и вскочил на лавку.
Мы стояли друг против друга, покрасневшие и злые, позабыв про нашу старую дружбу, и говорили друг другу: "А ну ударь, ударь!.."
- Я то ударю…
- Ну ударь!..
- Ну и ударю…
Я повернулся спиной к Женьке.
- Пошли, ребята. Мы им докажем, кто такие юные пионеры.
- Кешка, домой! - опять закричала печка. - Изобью!
- Тоже, подумаешь, телефон завели, - говорил Ванька, толкая примёрзшую дверь. - Механики какие. А у нас будет азбука Морзе, когда мы пионерами станем.
- А мы вашу азбуку Морзе украдем и… и испортим! - крикнул Мотька.
Женька смотрел нам вслед, сжав кулаки.
- Ну держись, спартаковцы дохлые! - крикнул он. - Это вам не пройдёт…
Дверь за нами захлопнулась.
V. ПЕРВЫЙ СБОР
На соборной площади снег завивался столбушками. Каменный тяжёлый собор высился в падающем снегу. На площади было темно и пусто, следы человеческих ног и полозьев заносило. Я, Ванька и Сашка гуськом пробирались в темноте через площадь к губ-кому. Двухэтажное здание губкома РКП и РКСМ, обшитое тонкими досками, скупо светилось замёрзшими окнами. Мы никогда не бывали раньше в губкоме, где работали коммунисты и комсомольцы. Мы никогда даже не разговаривали с ними, не приходилось. Но мы знали, что комсомольцы уходят с отрядами ЧОНа в тайгу на бандитов. Мы видали один раз, как уходил от губкома отряд чоновцев: барнаулки их были обмотаны крест-накрест патронами, над лицами чернели лохматые казацкие папахи.
Мы первый раз шли в губком, где должен был встретить нас хромой комсомолец Лёня Нежин, первый комсомолец, который сам пришёл в школу и позвал нас в губком…
Около губкома было чуть посветлее, потому что из окон шёл слабый свет и освещал сугробы на мостках.
Мы стали шарить по стене, отыскивая дверь.
Тут из-за угла вышло ещё трое ребят, засыпанные снегом.
- Ребята, вы на сбор? - крикнули они нам.
- Ага, а вы тоже?
Мы вошли в низкое длинное помещение. На стенах чернели маленькие круглые дырки - здесь раньше, наверно, была раздевалка. Две керосиновые лампы светили под потолком. Человек тридцать ребят рассматривали на стенах старые плакаты и тихо переговаривались между собой. Почти все ребята были с наших Алтайских улиц, из нашей школы, больше всего из нашей, четвёртой группы. Тут была боевая Липка - в ушанке и тулупчике, совсем как мальчишка; был тихоня Валька Капустин; был Смолин, ученик пятой группы. Смолин часто дрался вместе с нами против песталоцев, не важничал, давал иногда книжки, и мы его очень уважали.
Я обрадовался и сказал шёпотом Саше:
- Дурак Женька, что не пошёл с нами. Правда?
- Теперь он совсем не пойдёт, Кольша, - грустно ответил Сашка.
- Почему?
- От гордости… Гордый он очень…
Мы стали рассматривать плакаты. Это были плакаты первых дней революции, они призывали на помощь голодающим, на субботники, на сбор рукавиц для Красной Армии. Наверно, их повесили в раздевалке потому, что через неё приходило и уходило из губкома много народу на фронт, в партизанские отряды, на продразвёрстку… А потом раздевалку заколотили, прошла гражданская, прогнали с просторов Сибири Колчака, но плакаты остались висеть здесь и напоминали о самых трудных и первых днях Советской власти.
Я только что стал читать подпись под карикатурой на генерала Врангеля:
Вам всем обычай мой известен,
Их бин герр Врангель фон барон,
Я самый лютший, самый шестный
Есть кандидат на русский трон -
как стук деревяжек о пол и внезапная тишина заставили меня повернуться к двери.
На пороге в будёновке и шинели стоял запыхавшийся Лёня и весело оглядывал нас.
- Будьте готовы! - сказал он громко и поднял ладонь над шлемом.
Мы молчали. Мы не знали, что надо делать.
- Надо отвечать: "Всегда готов" и салютовать мне так же, как я вам, - улыбнулся Лён я. - Ну! Будьте готовы.
- Всегда готов! - крикнули мы вразброд и торопливо подняли руки, поглядывая друг на друга.
- Эх, не ладно… - улыбнулся Лёня и покачал головой. - Вы, как грачи, кричите… А надо дружно, как будто одним голосом, и руки держать над головой уверенно, твёрдо… Вот так… А то как честь получается… Ну-ка ещё разок… Будьте готовы!
- Всегда готовы!
На этот раз мы ответили дружней.
- Ну, вот так ещё подходяще…
Он быстро подскочил ко мне и, покачиваясь на костылях, взял мою левую руку за локоть и за кисть и поднял её повыше.
- Крепче, теснее сожми пальцы!.. Распрями ладонь! - говорил он. - Ну, вот так. Голову выше! Вот, вот. И ладонь над самой головой… И быстро надо салютовать, чтоб все видели, что ты всегда готов… Ну садитесь, ребята. Он лёгкими прыжками подошёл к столу, снял будёновку, пригладил закинутые назад волосы и оглядел нас, улыбаясь. Мы смотрели на него во все глаза.
- А ну-ка ещё раз салют! - вдруг крикнул Лёня. - Будьте готовы!..
- Всегда готовы! - крикнули мы, охотно вскакивая и закидывая ладони над макушками.
Лёня засмеялся, засмеялись и ребята.
Лёня сел и вытянул костыли рядом с собою.
- Вот совсем другое дело! Скоро будете совсем настоящими пионерами.
- Можно вопрос? - вдруг крикнул Смолин.
- Да хоть сотню.
- Товарищ…
- Начотр, - подсказал Лёня, - начальник отряда.
- Да, товарищ начотр… Вот мы третий раз кричим: всегда готов… Ведь это же скаутский лозунг… Почему же мы его?
Мы подтолкнули друг друга локтями и насторожились. Начотр пристально посмотрел на Смолина.
- Ты молодец, - сказал он, - соображаешь… Хорошо. Так мы с этого и начнём… Скаутская организация… Я сам был скаутом… Ну, смешная, в общем, организация. Например: придёшь, каждому салютуй тремя пальцами правой руки, а здоровайся только левой: левая рука, видите ли, к сердцу ближе… Сердечная теплота при этом разливается… Путаницы с этими рукопожатиями было - не сосчитать. Бывало, дёргаешь, дергаешь руками, забудешь, где правая, где левая…
Мы улыбнулись.
- Да ещё называй каждого "брат". Скука! Недолго я ходил туда. Скоро выгнали. Было это так. Повели отряд на молебен - праздник какой-то был. Идём мы это в полной форме, с кучей значков, нашивок, посохами о землю стучим, верёвок на каждом чуть не с километр накручено.
- А верёвки-то зачем? - перебил Сашка.
- А вот в том-то и дело - скауты девиз "всегда готов" понимали так, что надо каждую минуту быть готовыми к происшествию какому-нибудь; к пожару, к наводнению, к крушению там… Слышишь, Смолин? И вот ходи как целая спасательная станция и жди: вдруг крыша обрушится? Вдруг задавит кого-нибудь? Вдруг загорится где-нибудь?.. Конечно, такие события на каждом шагу не случаются. Ну, зато уже юные разведчики (это скауты так себя называли) на каждое приключение целым стадом кидались. А уж если скауту действительно удавалось помочь кому-нибудь, так он сейчас же себе на галстуке узелок завязывал, чтобы каждый прохожий знал: ага, этот скаут доброе дело сделал. Помню, скауты все друг перед дружкой из кожи вон лезли, чтоб побольше узелков на галстуке навязать. За добрыми делами прямо погоню устраивали. Некоторые до чего доходили: поднимут на улице какой-нибудь барыне носовой платок - и узелок завяжут: мол, доброе дело сделал. Надо сказать, что узелок у меня на галстуке был всего один… Я щенка из канавы вытащил…
- Тебя за это и исключили? - опять перебил Сашка.
- Да нет, не за это, - покачал головой Лёня. - Ты слушай. Ну значит, пришли мы на молебен, на площадь. А молебен был необыкновенный. В честь Георгия Победоносца, так сказать, скаутского шефа. Ну, стоим, попов ждём. Вот мой товарищ Мишка - мы с ним вместе в отряд вступили - и говорит мне: "А как с неверующими?" Тут наш скаутмастер увидел, что мы разговариваем, как гаркнет: "Молчать в строю!" Тогда мы с Мишкой переглянулись, и говорим чуть не в один голос: "Мы в бога не верим, не хотим на молебне торчать". Все ребята глаза на нас выкатили. Скаутмастер сдержался, а сам позеленел от злости. "Юные разведчики, говорит, никому не навязывают своих убеждений… Кто в бога не верит - шаг вперёд!" Шагнул Мишка, шагнул и я, а за нами из нашего отряда ещё один парень. Вышли мы из строя.
Обалдел наш скаутмастер. Побежал по фронту, останавливается перед каждым отрядным знаменем и орёт: "Кто в бога не верует - шаг вперёд!" Вышло человек двадцать. А народ кругом хохочет; скандал получился. Но совсем конфузно вышло у отряда герлскаутов-гимназисток. Самая маленькая после команды вышла на полшага. "Почему команды не исполняете?" - орет мастер, а она шепелявит: "Я… я не знаю, верю я в бога или нет. Я сомневаюсь". Тут уж такой хохот поднялся, что мы с Мишкой плюнули, воткнули на наши места свои посохи да и пошли из строя… Потом нас "суд чести" решил исключить - за то, что мы дружину опозорили. Ну, да мы не очень горевали.
- Вот дураки! - воскликнул Ванька.
- Кто? - крикнуло сразу несколько ребят.
- Да скауты, конечно, дураки… А то кто же?
- Дураки? - Лёня прищурился. - Ну нет, они не такие уж дураки были… Они, брат, знали, за что бороться. Как только началась гражданская война, старшие скауты пошли не куда-нибудь, а добровольцами в белую армию, в генеральские банды. И уже там они завязывали себе узелки на память не о поднятых барских платочках, а об убитых рабочих и крестьянах, о расстрелянных партизанах.
Не у одного скаута такие узелочки на шее висят… И каждый узелочек - рабочая жизнь… Они хорошо были готовы… расстреливать революционеров…
Лёня вскочил из-за стола, схватил под мышки костыли и протянул вперёд руку.
- А наш лозунг значит: "К борьбе за рабочее дело будь готов". И пионер отвечает:' "К борьбе за рабочее дело всегда готов". А пять пальцев, поднятых над головой, означают пять стран света, где угнетённые борются за свою свободу… Ну, Смолин, похож наш лозунг на скаутский?
И Смолин не успел ещё открыть рта, как Лёня стал говорить нам, что мы, пионеры, третье поколение революционеров, что мы идём на смену комсомолу и будем завоевывать весь мир и освобождать от буржуазии всё человечество.
Он говорил громко, торжественно, точно был на большой площади, под большим ветром…