А мы сидели очень тихо. Мы слышали наше общее дыхание. Трещали огненные венчики лапм. За окном подвывал вечерний ветер, о стёкла шаркал снег. От треска ламп, от голоса ветра, от слов начотра о мировой революции было даже чуть страшновато, и мне вдруг показалось, что вот сейчас распахнётся дверь и кто-нибудь, в папахе и патронах крест-накрест, весь заваленный снегом, войдёт и скажет: "Ребята, началась мировая революция!" - и мы все схватим винтовки (они пирамидой стоят где-нибудь рядом в губкоме) и закричим, и побежим куда-то в зарево, в людские толпы… Или он крикнет: "Ребята, вы мобилизованы в ЧОН!" - и вот мы сейчас же пойдём по тайге, будем проваливаться по глубоким сугробам. Гудят мачтовые сосны, стреляют бандиты. Ночь. И глуховатый голос начотра командует: "По врагам революции - па-альба!.."
А потом Лёня сел и стал говорить, что мы должны длительно играть, закалять своё тело, прежде чем будем революционерами…
Он говорил, что мы не должны уступать скаутам, что мы будем уходить летом в леса, вести там полную приключений и опасностей жизнь, как в книгах у Лондона или Киплинга…
И что каждый из нас должен стремиться стать таким, как великие люди человечества - завоеватель севера Нансен, древний революционер Спартак, житель джунглей Маугли или Ленин…
- Ты кем будешь? - шепнул я Сашке.
- Лениным, конечно, дурак, - ответил он.
Уже в лампах не хватало керосину, уж в комнате стало почти темно, когда Лёня кончил говорить о нашей будущей жизни.
Он оборвал свой рассказ как-то неожиданно.
- Ну заговорил вас совсем. А время уж за полночь… Ну ясно, кто вы теперь такие?
- Ясно, ясно, товарищ начотр!
Лёня снова поднялся:
- Первый сбор первого городского отряда юных пионеров имени Спартака считается закрытым. "Интернационал"!
Мы встали.
- Товарищи, - торжественно сказал Лёня, - вы будете петь "Интернационал" уже не простыми ребятами, а пионерами… Знайте, что пионер высоко держит салют, когда поют священный гимн пролетариата… Ну?..
Мы сделали салют. Лёня поднял голову и запел гимн. Мы подхватили. Мы чётко, крепко выговаривали каждое слово, и каждое слово звучало для нас по-новому. Наверно, в губ-коме, кроме нас, никого уже не было и мы одни пели во всем большом потемневшем здании…
Вдруг со звоном лопнуло замёрзшее окно нашей комнаты, и обледеневшая бутылка вместе с осколками стекла грохнулась посредине первого городского отряда имени Спартака.
VI. ГРОМЫ И МОЛНИИ
Прошёл ровно месяц со дня первого сбора.
Ровно месяц, три раза в неделю, мы собирались в губкоме к шести часам вечера и возвращались оттуда почти за полночь. Ровно месяц я, Сашка и Ванек не разговаривали и не играли с Женькой, Кешкой и Мотькой. Сашка было пытался заговорить с Женькой после первого сбора, но только что он открыл рот, как Женька повернулся к нему спиной, а Кешка быстро прошипел:
- Окно разбили? Мало вам, да? Погодите, не то ещё будет, ужо придумаем…
Сашка так и остался с глупо открытым ртом, а ученики засмеялись. С тех пор мы не лезли к обществу голубятников. Даже между собой мы не говорили о наших бывших товарищах. И о голубях тоже мы не говорили, точно условились. Да к тому же некогда стало зарабатывать, - значит, нечего было и откладывать на голубей. Уроков и то мы почти не готовили.
Ровно месяц спустя я собирался на очередной сбор.
Я торопливо обедал и поглядывал на ходики. Но как только я взялся за скобку двери, меня окликнула мать.
- Постой. Ты опять на сбор? И опять до первых петухов?
- Ну… да нет, мама.
Я толкал примёрзшую дверь.
- Как нет? Как нет? Да ты постой, послушай, что я скажу…
- Некогда, мама, ведь на сбор опоздаю.
- Ну и опоздаешь, велика важность. Ты послушай, что я скажу: я долго наблюдала, изучала твоё поведение и пришла к выводу, что вы занимаетесь там не делом. - Когда мать начинала нас пробирать, она всегда говорила, как будто читала по книге. - Да, да, не возражай. Ты пропадаешь до часу ночи, ночью бредишь какими-то полярными походами, дома всё забросил…
- Я за водой езжу, - сказал я.
- Ну что же, что за водой ездишь? А стирать перестал, за Володькой не смотришь, я уж его по соседям вожу. За уроками я тебя не вижу…
- Мама, да опоздаю я!
- А ты не ходи совсем. Слышишь? Один раз ничего…
- Да как так ничего…
Я опять стал толкать дверь.
- Не ходи сегодня, я тебя прошу… Я каждый вечер покою не знаю. Мало ли чего на пути ночью случиться может?
- Да ничего не случится? Чего ты пристала-то?
Я наконец открыл дверь и выскочил. Мать крикнула мне вдогонку:
- Последний раз, Коля! Последний раз! Ещё раз придёшь в час, никогда не пущу!
- Ну вот, ну вот… - шептал я на бегу. - Вот началось… Я думал, что только других ребят не пускают, а вот и у меня теперь… "Последний раз, последний раз"… Как же! Нет уж, шалишь-мамонишь, на страх наводишь… Теперь-то меня из отряда никакие мамы, никакие Женьки не вытащат… А вдруг и верно не пустит? Валенки отберёт - и в сундук… Как мать у Вальки…
Я вбежал в комнату отряда как раз в то время, когда наши патрули выстраивались вдоль комнаты под мачтой. Ко мне подошёл Смолин и сказал строго:
- Ну? Опаздываешь? Начальник лучшего патруля "Гром", а дисциплину забыл? Чтоб первый и последний раз. Коля…
Смолина Лёня назначил своим помощником, и он наводил в отряде такую строгость, что прямо податься было некуда. Но нам это даже нравилось.
- Мать не пускала, - пробормотал я.
- Несознательность, - отрезал Смолин и отошёл к мачте. Её недавно поставили посреди комнаты.
Я только что стал впереди своего патруля, как стукнули деревяжки, вошёл Лёня. Раздался дружный, громкий девиз. Затем на пять шагов вышел вперёд Смолин и под салютом произнёс рапорт.
- Третьего марта тысяча девятьсот двадцать третьего года на сборе первого городского отряда юных пионеров имени Спартака присутствует сорок человек. Нет пяти пионеров: троих из патруля девочек "Молнии", одного из патруля "Бык" и одного из патруля "Парижская коммуна". Сегодня проходит общеотрядное занятие: чтение книги Киплинга "Маугли" и занятия спортом.
- Ты говоришь - нет пятерых пионеров? - спросил начотр. - Причина установлена?
- Товарищ начотр, насколько удалось выяснить, их не пускают родители…
- Так… - Лёня кивнул головой. - Значит, они не находят в себе сил сопротивляться старому быту. Ну что ж, пусть в отряде останутся только самые стойкие… Продолжаем!
Смолин, не поворачиваясь кругом, делая точные, рассчитанные шаги назад, отступил и вздёрнул к самому потолку красный флажок. Во время поднятия флага мы пели "Интернационал". Когда флаг был поднят, патрульные переглянулись и я крикнул: "Ста…", а весь отряд подхватил: "Ста-ро-му по-лун-дра ми-ру!" Отряд прокричал это три раза. Сбор открылся.
Быстро, без шума и разговоров, пионеры рассаживались по лавкам. Лёня весело глядел на нас.
- Молодцы, - сказал он, - скоро вы будете настоящими пионерами… Как только потеплеет, приступим к строевым занятиям… Через три дня мне обещали барабан…
- Барабан! - взвизгнул Ванька.
- Тише! - поднялся Смолин.
Лёня развернул толстую книжку. Он провёл рукой по гладким своим волосам и с минуту глядел на потолок.
- Мы изучили с вами, - сказал он, - биографию великого завоевателя севера Фритьофа Нансена. В следующий сбор патруль "Гром", который выбрал себе образцом жизнь Нансена, будет воспроизводить в игре его великий поход на Северный полюс… Патрульный! - вдруг быстро повернулся начотр ко мне. - Как ведёт твой патруль изучение следов?.
Я вытянулся и забарабанил:
- Патруль "Гром" три своих сбора посвятил следопытству. Мы научились отличать след одного человека от следа другого и проследили путь красильщика кож от базара до Алтайских улиц. Мы так же различаем сейчас мужские, женские и детские следы. Мы отличаем след собаки от следа кошки. Мы изучили волчий шаг вперёд и назад…
- Хватит! Хорошо, - остановил меня Лёня. - К игре готовы?
- Всегда готовы, - отвечал я.
- Отлично! Итак сегодня, ребята, мы приступаем к чтению Маугли. Маугли выбрали себе образцом "Молнии", патруль девочек. "Молнии" будут воспроизводить потом эту книгу в игре. Маугли - человеческий детёныш, но он вырос в джунглях, в семействе волков, он и сам был таким, как волки. Каждый пионер должен стараться стать таким волчонком, вот почему мы изучаем эту книгу… Итак, я начинаю…
И Лёня начал читать первую главу. Эту книжку я прочёл уже давно, мне было скучновато.
Знал её и Ванька, и Сашка, и многие другие ребята. Поэтому, когда Лёня читал о том, как питон Каа усыплял бандерлогов, мы сами чуть не заснули. Я поглядывал на тёмные окна, вспоминал ссору с матерью и очень обрадовался, когда Лёня хлопнул переплётом и громко сказал:
- Ну, на сегодня довольно… Песню! А потом - бокс!
Мы сразу оживились, откашлялись и затянули нашу любимую: "Над Советскою Россией ветер клич наш пронесёт, нас услышат наши братья, нас услышит весь народ".
- Вольно! - скомандовал Лёня. - Первым занимается патруль "Парижская коммуна".
Через минуту он опять командовал:
- Патруль, приготовься! Патрульный, вперёд!
Патрульным был Сашка. Он сделал шаг вперёд. Все остальные обступили кругом маленькое пространство вокруг мачты.
- Я становлюсь в позицию, - говорил Лёня, стуча костылями. - Следи за мной… Руки вот так… Делаю первый выпад…
Он резко подался вперёд, костыль скользнул по гладкому обшарканному полу, и Лёня со всей силы грохнулся на пол. Костыли разлетелись в разные стороны.
- Ой! - взвизгнули пионеры. Мы бросились поднимать начальника отряда.
- Ничего, ребята… Я сам, - говорил Лёня, весь красный. Он встал, морщась от боли, кто-то подал ему костыли. Смущённо улыбаясь, Лёня подскакал к скамейке и сел под огромным плакатом. На лбу у него выступили капли пота.
Отряд столпился вокруг него, и все тревожно спрашивали: "Что, не больно? Ушибся?" Но Лёня улыбался и отвечал:
- Ничего, бросьте, ребята, пустяки…
Мы молчали, пока он потирал коленку здоровой правой ноги.
- Товарищ начотр, а почему у тебя нет ноги? - вдруг громко спросил Сашка.
Я вздрогнул и даже переступил с ноги на ногу; я первый раз в жизни почувствовал, какие у меня крепкие, быстрые ноги и как хорошо, что не болтается пустая штанина вместо одной ноги, как у Лёни.
- Ногу я во время колчаковской карательной экспедиции потерял, - помолчав, сказал Лёня.
Мы переглянулись. И тут Смолин, угадав наше общее желание, сказал:
- Товарищ начотр, расскажи нам, пожалуйста, про карательную экспедицию… Расскажи, а?
- Ведь мы должны были сегодня обязательно начать бокс изучать.
- Ничего, ничего, потом бокс, успеется, - замахал руками Сашка. - Расскажи!..
И, не дожидаясь согласия начотра, ребята уже усаживались вокруг него - кто на корточки или по-турецки на пол, кто верхом на скамейку или боком на подоконники, - не так, как всегда, рядами, а тёплой, тесной кучкой…
- Ну вот, может быть, слышали, тут от Барнаула верстах в шестидесяти село есть такое - Богоявленское, - начал Лёня. - Большое село, староверское, в самой тайге стоит. Там сельчанам всё время приходится с таёжными пнями возиться - из земли выкорчёвывать, землю под хлеб расчищать… А пни-то в три обхвата, к земле приросли, как горы… Вот я в этом селе и жил после революции, мы туда из города перебрались, отец там
учительствовал. Ну, да это всё я так говорю, к слову… И вот в восемнадцатом году село на три четверти опустело: все, кто мог, ушли партизанить, от колчаковских банд свою власть защищать, пни свои, землю.
Надо сказать, трудно было драться против колчаковских полков: у Колчака каждый солдат - в английском мундире, в английских буцах и обмотках, с английской винтовкой, с гранатой… А у наших партизан - простых берданок не хватало, ноги в лаптях, в пимах, зимой и летом - один мундир: нагольный тулуп. Да и вооружены были чем попало: тут уж всё в ход шло - косы, топоры, медвежьи рогатины. Но и с таким оружием здорово пощипывали партизаны колчаковские банды: наши-то мужики все подряд охотники, тайгу вдоль и поперёк знали, все тропинки, все ходы и выходы. Бывало, то с фронта Колчака ударят, то в тыл зайдут, то заведут врага куда-нибудь в болото, в топь… А у богоявленского отряда даже арсенал свой был… Настоящий лесной арсенал, хоть вертел там всем делом один человек, наш сельский кузнец Василий. Ковал в своей кузне Василий пики и штыки, из глины формы делал и в этих формах пули отливал. А потом Василий даже пушку смастерил. Была эта пушка из огромной выдолбленной колоды, обита внутри железом, сверху закована в железные обручи…
Заряжали её с дула - затвора не было… Набьют всякой железной трухой - гвоздями, обломками жести - и палят. Колчаковцы сначала понять не могли, откуда у мужиков пушка. Долго ничего поделать не могли с богоявленцами. Только белогвардейское кольцо всё сжималось и сжималось. Мы слышим - они подходят всё ближе и ближе… Перестала стучать кузница - Василий и партизаны забрали, что могли, и ушли в лес. Уж слышно было как стреляют… А мы, ребята, всегда у завалинок вертелись, слушали, что старшие говорили, и потом по другим завалинкам разносили… И вот один раз вечером - ещё закат был такой красный-красный, старухи говорили - к ветру, - толпится весь народ на улице, шумит, слушает, как стреляют, - со всем уже недалеко… Женщины плачут, старики трясутся. Все говорят: "Надо в лес бежать, к своим". Как вдруг скачет один наш партизан - одежда на нём вся клочьями, голова в крови - кровь глаза заливает. Только крикнул: "Окружили - идут", - лошадь упала, и он упал. Схватили его, потащили в хату. И сразу же за ним конный отряд.
Стреляют на скаку… Народ мечется, крик пошёл, стон, топот. Летит на меня солдат, целится почти в упор. Потом - огонь, треск. Я упал, зажмурился, только успела мысль промелькнуть - растопчут… Очнулся на миг в чьей-то хате. Старуха сидит в углу - качается, воет… Вся комната в зареве - горит село. И мне показалось, что я горю… Но тут я опять сознание потерял и очнулся уж в барнаульской больнице, после ампутации.
Лёня замолчал. Мы тоже все молчали.
- Ну вот видите, ничего особенного, - сказал Лёня. - Никакого у меня даже геройства не было… А вы что думали? Ну-ка!
- А пушка? - спросил Ванька.
- Что пушка?
- Куда пушка-то делась? Самодельная.
- Белые забрали, кажется… А точно не знаю… Я ведь в больнице тогда лежал. Выходит - тоже пострадал от карателей.
- А кузнец Василий? - спросил Сашка.
- Не знаю.
- Ну как же, как же ты не узнал! - воскликнул Сашка. - А что, сейчас ещё есть партизаны?
- Есть ещё, конечно. Вот на Алтае, там ещё с Кайгородовым, с белобандитом, вовсю воюют. Не вышибли ещё его.
- Товарищ начотр, - сказал Смолин, - а вот мы… Мы скоро будем в чоновских отрядах… или там, вообще… как революционеры, бороться?
Лёня улыбнулся.
- Ну, сперва мы будем учиться этой борьбе. Вот скоро организуем общеотрядную игру в восстание Спартака, потом в Парижскую коммуну… Скоро, дорогой, скоро. Но, во всяком случае, не сегодня… Сегодня-то уж половина первого…
- Половина первого! - закричали ребята. - Дома-то…
"Дома-то! Мать-то…" - подумал я.
Мы заспешили, кое-как спели "Интернационал" и побежали на Алтайские.
На улицах было темным-темно. Пришла оттепель, на крышах повисли сосульки, и с них капало как из плохо привёрнутого самоварного краника. По всей улице стоял негромкий разговор капель.
- Ох, опять батька у меня валенки отберёт, - хныкал Ванька. - Дрова сегодня надо было нарубить… Разозлится он…
- Да ну тебя с валенками, - отвечал Сашка. - Подумаешь, прибьёт, испугался. Наш Лёня вон чего натерпелся и то, пожалуй, не плакал.
- Жаль, что я в гражданской не участвовал, - проговорил Смолин. - Вот, ребята, на Алтай бы… Кайгородову бы наклепать…
И вдруг из-за угла наперерез нам кинулись какие-то люди. В щёку мне ударила острая сосулька. Я быстро обернулся и, ничего не видя в темноте, со всей силы ткнул во что-то мягкое, холодное, - наверное, в чьё-нибудь лицо.
Раздался крик, мой противник покачнулся. Правой рукой я схватил его за воротник, а левой всё наддавал и наддавал кулаком куда попало. Он рванулся, кусок воротника остался у меня в руке. Я сунул его в карман и догнал убежавших вперёд ребят.
- Ну? - спросил Сашка. - Отделал он тебя?
- Как бы не так! Не на такого напал!
- А мы второго в сугроб прямо ткнули. Он едва ноги унёс.
- Так и надо. Не разглядеть только было, кто наскочил-то.
Мы дрожали мелкой дрожью, пока не подошли к моему дому.
В нашем окне мигал свет.
- Бывай, Коля!.. Завтра за водой! - крикнул Сашка.
Я даже не ответил: от калитки я увидел, что на крыльце стояла мать, закутанная в большой платок.
Она молча пропустила меня вперёд себя и молча глядела, как я раздевался. Вдруг она схватила меня за руку и потащила к моргалке.
- Ну-ка покажись, покажись, - говорила она, поднимая кружечку с керосином к самому моему лицу. - Что это? Кровь? Всё лицо в крови! Я так и знала, что это кончится поножовщиной.
- Да какая же поножовщина, мама! - воскликнул я. - Упал я просто. На сосульку налетел.
- Знаю, знаю, что это за сосулька, - говорила мать, - хватит! Совсем от рук отбился, ничего не делаешь… Нет, кончено, Коля, не могу я больше. Надо уходить из отряда.
Она ещё долго что-то говорила, а я залез под одеяло, заткнул уши и шептал про себя: "Из отряда не уйду… из отряда не уйду… Пионера не сломить… Ты буржуйка, ты буржуйка, а я из отряда не уйду".
Я бормотал, пока не уснул.
Спал я тревожно, проснулся с третьими петухами, даже мать ещё не разводила печку. Я наносил ледяных дров, подмёл комнаты, разбудил Володьку, приготовил кадку и салазки.
- Что попало? - спросил Володька. - Вчера опять в час ночи пришёл?
- Не твоё дело, - буркнул я. - Мелюзга! Будешь подначивать, в Нансена играть не приму.
Володька сразу утихомирился.
Мы только что выехали за калитку, как повстречали Сашку и Ваньку. Они уже были завалены мокрым снегом - вьюжило.
- Привет моему верному помощнику, товарищу Свердруппу! - сказал я Сашке.
- Привет тебе, смелый Фритьоф Нансен! - отвечал Сашка. - Итак, ты твёрдо решил достичь ледяной Гренландии?
- Да, - отвечал я, - в поход, товарищи.
Мы двинулись, жмурясь от летящего в глаза мокрого липкого снега. Гремели кадушки, в вёдрах выл ветер. Мы шли и играли в Нансена.
После того как мы узнали про его жизнь и работу, мы каждый раз поездку за водой превращали в арктический поход.
Обледеневшая водораздельная будка была Гренландией, школа - Северным полюсом. Сашка был моим помощником Свердруп-пом, Ванька - лапландцем (он и лицом-то подходил), Володька - собаками.
- А я даже бутылочки захватил, - сказал Сашка, - утром набил снегом и повесил себе за пазуху, чтоб вода была.
Так делала экспедиция Нансена во время трудных переходов по сплошным и безлюдным льдам.
- Хорошо, дорогой Свердрупп, - ответил я. - У фиорда Умералика мы сделаем привал и напьёмся.