Мы молча минут пять тащили сани, пока не дошли до угла. Это и был фиорд Умералик. Тут на нас налетел целый шквал снега. Мы на минуту ослепли.
- Собаки отказываются идти дальше! - воскликнул Володька и съёжился.
- Ничего, - ответил Нансен, то есть я. - Мы посадим собак в сани и потащим сани на себе. Садись, Володька!.. Но мы достигнем ледяной Гренландии…
- Мы достигнем Гренландии, - сказали Свердрупп и проводник-лапландец, стуча зубами.
В Гренландии очередь была небольшая. Мы быстро набрали воды и поехали обратно.
- Мы возвращаемся в Норвегию, друзья, - сказал я почти у самого дома, - но знайте, ненадолго… Через несколько месяцев мы двинемся открывать Северный полюс.
- А я только на второй урок приду, - сказал вдруг лапландец - Ванька.
- Почему?
Ванька помолчал.
- Пилить надо… Да батя ещё… какие-то планки оставил, велел заточить. Не успел я вчера, в отряде просидел, ночью пришёл. Батя гудел-гудел… спасу нет…
- У меня мать тоже гудела… Увидела, что щека в бруснике, орёт: поножовщина!
- А здорово вчера мы их отдули, - сказал Сашка. - Жалко, что темно было, а то по следам сразу бы узнали - кто.
- Постойте! - крикнул я. - И так узнаем… Сейчас я что-то покажу вам.
Мы остановились.
Я сунул руку в карман барнаулки и вытащил кусок воротника. С минуту мы молча разглядывали клочок рыжего меха.
- Это Кешкин воротник, - медленно сказал Сашка и поглядел на всех по очереди. - Ух! Ребята! Ведь его матка, наверно, измордовала за воротник. Ведь ему только-только новое пальто справили. И воротник был рыжий, помните? Из пыжика ещё.
Я тихо спрятал кусок воротника обратно в барнаулку. Мы потащили воду вверх по Алтайской, но уже больше не играли.
Дома я завернул кусок Кешкиного воротника в бумажку, а в школе в большую перемену тихонько положил сверток в парту общества голубятников.
VII. ДЕНЬ ПЕРВОГО КОСТРА
Дня первого костра мы ждали всю зиму. С него должна была начаться наша первая пионерская весна, такая весна, которой ещё не было ни разу в жизни. Раньше каждой весной мы пускали корабли, собирались заводить голубей, а этой весной мы готовились дать торжественное обещание и показаться всему городу настоящими пионерами. В день первого костра первый раз мы должны были надеть пионерские костюмы и галстуки.
Мы приставали к Лёне: "Когда день первого костра?" Лёня отвечал: "Когда просохнет земля и чуть зазеленеет".
И вот мы каждый день глядели на почки и щупали землю: не сохнет ли? Но стояла страшная распутица, переулки на Алтайских гремели, как речки, сибирская весна наступала медленно. В этом году - казалось нам - особенно медленно… Конца-краю не видать было школьным занятиям, а учиться надоело до невозможности. К тому же почти у всех наших пионеров были так запущены все предметы, что на проверочных работах стояли сплошные неуды.
В один из весенних дней, после того как я, Сашка и Ванька получили "плохо" за письменную по арифметике, мы шли домой и в первый раз говорили не об отряде, а о школе.
- Ребята, - сказал я, - не надо говорить Лёне, что мы так засыпались, ладно?
Ребята поняли меня.
- А если нас на второй год оставят? - спросил Сашка. - Что ж это - обманывать?
- Мы подготовимся. Чего там! Переведут. Из - за одной арифметики не оставят.
- А география, Колыша? А история? Чего там тень на плетень наводить. По главным предметам - гроб.
- Ну что вы, однако, - вмешался Ванька, - смотрите лучше - совсем сухой кусок земли.
- Да, сухой! Утонуть можно. Это тебе просто охота впереди отряда с барабаном пройтись…
Мы прыгали по мокрым тёмным мосткам, торопясь к дому. У ворот, где обрывались мостки, мы брели по набросанным кирпичам и хлюпающим в воде доскам. Проходя мимо Женькиного и Кешкиного дома (в этот раз из-за грязи пришлось идти обходом), мы покосились на знакомую пихту и окна, но ничего не сказали друг другу. Давно уж не были мы в этом доме. Вдруг какой-то лёгкий шум раздался на дворе, за калиткой, и голуби взлетели над Женькиной крышей. Мы обомлели и остановились прямо посреди огромной лужи. А голуби кувыркались, кружились, плавали в прохладном весеннем небе, поблёскивая белыми крыльями… Иногда из стаи медленно падало на землю перышко…
- Голуби… Женькины… - прошептал Сашка.
- У них свои голуби, - повторил Ванька.
- А у нас скоро будут красные галстуки, - сказал я, сжимая кулаки. - Наплевать на ихних голубей. Подумаешь, невидаль - голуби! Паршивые какие-нибудь. Да пойдёмте ребята!.. Ну чего вы стали, как бараны перед новыми воротами? Чудилы!.. Ну пойдёмте же!
Мы опять пробрели по сырым мосткам и не оглядывались больше на летающих голубей.
- Теперь у них работы мало, говорил Сашка, - пимы да кожи они зимой да осенью работают…
- Небось целый день голубей гоняют!
- Голубятню строят.
- Да…
- Наверно… Им хорошо. Они - неорганизованные… Ходить им никуда не надо - не то что мы…
- Ну а что мы? Что мы - хуже их голубей гоняли бы?
- Не хуже, а некогда нам.
- Ну уж и некогда. Отвели бы одно занятие на голубей - и только… Не всё равно играть-то.
- А вот интересно, неужели это Женька сам столько голубей накупил?
- Всё равно у него сманят. Фёдоров сманит… У Фёдорова турман - во!
- А у Женьки, наверное, турман ни к чёрту.
- Да уж наверно…
- Во! Совсем сухой кусок земли, - опять сказал Ванька, топая ногой по камню.
- Верно…
Мы стали по очереди топтаться на камне. Мы очень ждали дня первого костра.
И этот день пришёл. Земля просохла, деревья оперились. В этот день, задолго до полдня отряд наш как по струне выстроился перед губкомом. Наши зелёные рубашки топорщились и скрипели. Большие красные косынки лежали на спине ровными треугольниками, а спереди, до самых трусов, спускались толстыми галстуками. От галстуков ещё пахло свежей краской. Впереди отряда - высокий, стройный - стоял Смолин и крепко держал знамя, подаренное нам губкомом партии. От лёгкого солнечного ветра знамя чуть-чуть колыхалось, дрожали золотые кисти и бахрома, поблёскивали золотые буквы и звёздочка на конце древка. За Смолиным стоял барабанщик отряда Ванька и держал палочки на барабане. За ним - три трубача. Они упирались трубами в бока. А дальше вытянулся отряд - по патрулям, и каждый начальник патруля держал в руках треугольный патрульный флажок. Все стояли как нарисованные, не шевелясь, только лица расплывались в широкие улыбки. Мы старались не улыбаться, но ничего не выходило: губы сами растягивались до ушей.
День первого костра пришёлся на воскресенье, и потому на площади собралось много народу. Барнаульцы смотрели на нас во все глаза, и мы даже слышали отдельные возгласы:
- Смотри, красиво-то как!
- Знамя-то, знамя! Золотое!
- Галстуки красные на шеях, однако…
- А ребята как ровно стоят. Одно слово - пионеры!
В толпе среди ребят и девчонок я разглядел моих старых приятелей - Женьку, Кешку и Мотьку.
Они смотрели на нас. Мотька выпучил глаза и положил в рот пальцы. Кешка всё время что-то говорил другим ребятам, показывая на нас рукой, посвистывал и сплёвывал струйкой. А Женька стоял неподвижно как столб. Он немного расставил ноги, нагнул голову, и даже издали были видно, что его толстые чёрные брови сошлись в одну черту. Но мне было не до них.
Я быстро повторял в уме текст торжественного обещания: не забыл ли чего? Нет. Все помню. Солнце подымалось и начинало греть голые коленки.
На деревянной трибуне толпились губкомовцы - коммунисты и комсомольцы. Туда же втиснулся комсомольский оркестр. Через каждые десять минут оркестр играл разные песни, вальсы и польки. Фотограф из "Звезды Алтая", накрытый чёрной тряпкой, бегал по площади и снимал нас спереди и сзади, с правого и левого флангов. Мы старались не улыбаться!
У меня даже голова кружилась от гула голосов, от весёлых маршей оркестра, от солнечных зайчиков на трубах отряда. Кто-то говорил с трибуны о нас, первых пионерах, но от волнения я даже толком не расслышал - что. Уже отряд начал давать обещание. Сердце у меня билось, рябило в глазах, когда я вместе с другими ребятами, слово в слово, произносил торжественные, важные слова.
"Честным словом обещаю, - говорили мы одним огромным сильным голосом, - что буду верен рабочему классу… буду ежедневно помогать своим трудовым собратьям, знаю законы пионеров и буду им повиноваться…"
И вот горнисты закинули вверх головы и подняли трубы к небу: трубы заблистали как огненные и запели звонко и громко, так что все заулыбались, а какие-то женщины даже пустили слезу. Отряд медленно и ровно начал шаг на месте.
Лёня стал впереди отряда, крикнул: "Шагом марш!" - и быстрее всех, впереди запрыгал на своих костылях по площади.
Барабан мелко затрясся, зарокотал, заухал, и мы стройно, нога в ногу, тронулись по главной улице. Песок дымился под нашими ногами. Знамя горело и колыхалось впереди. Я не видел из-за ребят знаменоносца, Смолина, и казалось, что знамя идёт впереди отряда само, как живое, как человек!
"И буду верен делу рабочего класса… и буду верен делу рабочего класса", - в такт шагам думал я.
Мне казалось, что сейчас, после торжественного обещания, я могу сделать всё на свете, пойти на любую опасность, выполнить любое трудное дело. Ноги сами шагали по мостовой, перед самым лицом щёлкал на ветру новый галстук.
А по бокам шагающего отряда бежали неорганизованные ребята. Я опять заметил, что с ними бегут Кешка и Мотька и широко шагает Женька. Ребята кричали нам: "Пионеры, дайте барабанчика! Ребята, примите нас! У, голоштанные, голоштанные!" Но мы шли, не глядя по сторонам, в ушах у нас трещал барабан, патрульные запевали песню. Песня заглушала голоса неорганизованных ребят, мы шагали так быстро, что ребята бежали бегом за отрядом.
- Что, увидали, кто такие спартаковцы?! - крикнул ребятам Сашка. - Завидно стало? Не плюй в колодец.
- Разговоры! - закричал Лёня.
Сашка замолчал.
Мы перешли плашкоутный мост. Вода была ещё холодная, тёмная, она пахла недавним льдом. Вот мы вступили в свежую, едва одетую рощу. Она была такой прозрачной, что на вершинах деревьев можно было сосчитать гнезда. Всю дорогу мы пели. Пели "Интернационал", "Молодую гвардию" и нашу новую, пионерскую:
Мы возникли так недавно
В уголках России трудовой,
Но девиз наш, бодрый, славный,
Уж летит над всей землёй…
Мы пришли на небольшую круглую полянку, и Лёня отдал приказ остановиться.
- Вольно! - скомандовал начальник отряда. - Приступаем к разбивке лагеря.
И лагерь начал вырастать на полянке! Мы выбрали на опушке высокую, совсем молодую берёзку и с криком и визгом нагнули её до самой земли.
- Нагибай!.. Тяни-и!.. Тише, не сломайте!.. Ещё разик! Ух!..
- Держите крепче! - кричал нам Смолин, бегая вокруг берёзки.
- Держим!
Ребята быстро обдирали молодые ветки, покрытые мохнатыми красными серёжками и листиками, такими маленькими и клейкими, что они прилипали к ладоням…
Потом мы быстро прикрепили к вершине полосу кумача и отбежали от берёзки. Она сразу взлетела кверху, широко раскачиваясь, и немного ниже строящихся птичьих гнёзд поплыл по воздуху красный флаг.
А под мачтой-берёзкой мы сложили наше имущество: знамя отряда, трубы, барабан, связанные в пучок патрульные флажки. Около мачты стал очередной караульный - он должен был охранять всё это.
А солнце забиралось всё выше и выше, тонкие тени леса окружали полянку, наверху над нами шло шумное птичье строительство.
- Сейчас будем картошку печь… Картошку, картошку! Патрульные, разводите костры!.. Раскладывайте звёздный костёр, он лучше…
Когда стали разводить невидимые в свете солнца костры, все патрульные очень беспокоились: вдруг не удастся развести костёр двумя спичками - вот позор!
Но ветки были уже сухие, звёздный костёр вспыхнул быстро, и скоро мы ели печёную картошку.
Мы дули на пальцы и ели картошку прямо из душистого, обугленного мундира.
Потом после часового отдыха началась большая игра в восстание спартаковцев.
Мы разделились на две равные группы: восставших рабов-гладиаторов и легионы патрициев.
Спартаковцы вооружились длинными пиками из лозы.
Патриции за кустами спешно запрягали колесницы; колесницы и лошадей изображали пионеры, которые умели ржать, как настоящие лошади.
- Товарищи, - сказал Спартак, Валька Капустин, - нам надоело изображать диких зверей в Колизее! Свергнем патрициев, товарищи, и сделаем в Риме Советскую власть!
- Путаешь! - крикнул Лёня, руководивший игрой, но Спартак махнул рукой, и восставшие гладиаторы, потрясая прутьями, бросились на Рим.
Патрицианские лошади ржали, лягались, сами начинали драться, как воины, но ничто не помогало: спартаковцы загнали римлян в ров, где ещё густо лежали прошлогодние листья и пахло осенью. Патриции сдались.
Всё вышло не так, как было двадцать веков назад; но ведь патриции сами были пионерами, им тоже хотелось, чтоб победили спартаковцы.
Мы играли до тех пор, пока солнце не спустилось к самым корням леса. Наступило время первой костровой беседы. Мы снова набрали веток и хвороста и посреди полянки сложили костёр вышиной с хороший пионерский рост. Теперь костёр горел ярко, загоревшие наши лица казались в свете ночного огня медно-красными. Лёгкие розовые искры поднимались в небо. От костра опять запахло картошкой. В глубине леса уныло и мерно, как часы, кричала кукушка.
Мы приготовились слушать Лёню.
Не слушал один Саша, ему пришла очередь стоять в карауле у мачты, хранить наши трубы, знамёна и патрульные флажки, а мачта была довольно далеко от костра. Хотя Саша вытягивал шею, как гусь, но всё равно ничего не слышал.
- Ну вот, - начал Лёня, - ну вот и зажёгся первый пионерский костёр в Сибири… Да, ребята, вы гордиться должны… Потом вспоминать будете… как вот сейчас вспоминают о кострах на первых маёвках. Отец мой рассказывал, как однажды огонь много народу спас. Отец сам в первых маёвках участвовал… Он тогда совсем молодым был, учителем в заводской школе работал в Московской губернии. Ну, заодно и нелегальную литературу носил на завод. Вот накануне Первого мая сговорились рабочие собраться в лесу. А Первое мая как раз на воскресенье пришлось… Ну вот, выбрали рощу и назначили час, стали собираться по одному, по два… Принёс один рабочий за пазухой красное полотнище, сделали древко из молодого дерева, укрепили знамя… Другие в картузах прокламации принесли. Вот, собрались, запели "Варшавянку". Стали костёр раскладывать…
- А-а!.. - заорал вдруг Сашка у мачты.
Лёня вскочил на костыли. Мы тоже вскочили.
- Что это? - прошептал кто-то.
Сашка заорал ешё громче. Мы стремглав понеслись к мачте. Сашка метался там, кричал и плакал.
- В чём дело?.. В чём дело? Успокойся! - схватил его за плечи начотр.
Смолин бросился к мачте.
- Голову… по голове ударили… - плакал Сашка.
- Кто? Кто?
- Я шага на три… от мачты… отошё-ёл… послушать хотелось… - всхлипывал Сашка. - Вдруг меня взади ка-ак треснут.
- Под мачтой нет патрульных флажков, - сказал Смолин, подходя к нам.
- Патрульные флажки украдены, товарищи…
- Урок, - сердито сказал Лёня, бросил Сашку и сам подошёл к мачте.
- Верно. Так и есть. Трубы тут, барабан тут… Да, нет флажков.
Мы оглянулись по сторонам и заметались. Костёр почти погас. Стало совершенно темно Что - то трещало в лесу - тр-тр… тр…р… Может быть, ломился зверь…
- У-у-у!.. - раздался страшный крик с той стороны полянки.
Ребята зашумели, сгрудились, кто-то захныкал:
- Ой, домой хочу…
- Девочки! Мне страшно! - взвизгнула какая-то пионерка.
- Ребята! Это что? - строго крикнул Лёня. - Пионер никогда не теряется - забыли? Ищите следы воров. Ну! Горящие ветки в руки и по следам! Ведь вы следопыты.
- Костёр потух… Не видно ничего… Пойдёмте домой! Какие там следы! - раздавались голоса пионеров.
- Эх вы! Сдрейфили! Ну стройтесь тогда! Спокойнее! Спокойнее!
Мы строились, и все тряслись, точно нас окунули в холодную воду. Мы боялись взглянуть на тёмные деревья. А за деревьями раздавались страшные, воющие голоса.
- Шагом марш! - командовал Лёня. - Барабанщик, дробь!
Но Ванька играл на барабане уж совсем не так, как утром, а сбивчиво, бестолково. Страшно откликалось эхо. Мы шли понурые, печальные, жались друг к другу. Около реки Барнаулки правофланговые шарахнулись в сторону.
- Медведь, медведь! - закричал кто-то.
Троих ребят сбили с ног.
- Дураки! Это пень! - ещё громче крикнул Смолин.
А на самом мосту ударил дождь. Дождь был жёсткий и крупный, как бобы. Река зашипела под нами, плашкоутный мост закачался.
- Ай, ай, ай!.. - завизжали в рядах. - Ай, за шиворот!.. Ай, утонем!
- Спокойно! Спокойно, товарищи! Не путать рядов! - раздавался голос Лёни. Ему помогал Смолин. Он успокаивал ребят и, сам весь мокрый, всю дорогу один нёс знамя, отяжелевшее от воды.
Едва живые, вобрав голову в плечи, добрались мы до домов. Я ничего не отвечал матери, которая охала и говорила, что я обязательно захвораю воспалением лёгких. Почти засыпая, я развесил на тёплой печке полинявший галстук, зелёную рубашку и трусики и полез в кровать.
"Флажки украли", - подумал я, закрывая глаза. Я чуть не заплакал от обиды, но не успел - уснул.
VIII. НАСТОЯЩЕЕ ДЕЛО
Лето выдалось жаркое, мы не раз видели с высокого берега Оби, как дымилось в тайге, в черни, - там шли лесные пожары.
Каждую минуту мы ожидали набата - в отряде было условие, что пионеры первыми бегут на пожар - помогать его тушить. Мы даже на двух занятиях изучали пожарное дело. Но в то лето больших пожаров в городе не случилось.
Только раз вечером на каланче зазвонили, выбросили шары, и с Заячьей части помчалась по нашей улице пожарная команда. Я выскочил из калитки на дорогу, бросился наперерез обозу и прицепился к задку последней бочки.
- Вот я тебя вожжой! - заорал пожарный, оборачиваясь.
- Дяденька! Я - пионер! - завопил я. - Мне надо на пожар!
Бочка подскакивала как сумасшедшая, из-за пыли я ничего не видел, собаки бежали за бочкой и старались схватить меня за пятки.
По дороге к пожарной команде прицепилось ещё несколько пионеров, что жили на нашей Алтайской.
Когда мы доскакали до пожара, все коленки у меня были в синяках. Обоз остановился на горушке у кладбища. Мы соскочили и увидели, что горит деревянный мужик. Так называли барнаульцы огромную, сделанную из сосновых брёвен и досок фигуру рабочего. Её поставили в первые дни революции. "Деревянный мужик" уже догорал, когда подскакала Заячья пожарная часть. Опасности городу не было: он стоял на отшибе. Пересмеиваясь, трубники стали разворачивать шланги и устанавливать насос.