В погреб к Кики Детективу? Там у них целая бочка квашеной капусты и банки с компотами, вполне можно долгое время продержаться на нелегальном положении, даже с моим кишечником…
Но вдруг меня начнет искать милиция, а у мамы с папой случится инфаркт? Я совершенно не хотел, чтобы у них был инфаркт.
Вот так, стоя в нерешительности перед дверью, я машинально сунул палец в наш почтовый ящик. И что-то нащупал. Отпер, вынул письмо. Конверт был облеплен красивыми марками и надписан красивым почерком. Я зажег свет, прочел имя отправителя: Росица Петрунова.
Росица!
Трясущимися руками вскрыл конверт. Вот что она мне писала:
Дорогой Энчо, сегодня со студии пришло приглашение на второй тур, я сразу подумала о тебе и обрадовалась, что мы опять увидимся в Софии, побеседуем, как прошлый раз, о книгах и машинах, а также о твоем друге Кики Детективе.
С тех пор как мы расстались, я кое-что успела: исправила четверку по пению, теперь у меня пятерка, по труду исправила двойку на тройку, но с меня и этого довольно, я ведь совершенно безрукая, моторы, машины - это не по мне, самое большее, на что я способна, - связать младшему братику варежки или носки.
Как у тебя дела с Перпетуум мобиле? Удалось ли преодолеть закон сохранения энергии? Наш физик по-прежнему уверяет, что это невозможно, разве только кто-нибудь сделает гениальное открытие вроде открытия Эйнштейна. По-моему, тебе вполне под силу сделать такое открытие и преодолеть закон, который мешает создать Вечный двигатель. Я в тебя верю. Потому что, как только тебя увидела, сразу поняла, что ты очень умный и симпатичный. И потрясающе разбираешься в науке и технике.
Должна тебе сказать, что в свободное время - хотя у меня его мало, я ведь ухаживаю за братишкой, а он непрерывно проказничает - я готовлюсь ко второму туру. Разучила новую песню, а также басню Стояна Михайловского.
И еще: прочитала по твоему совету книгу "Брак и семья", безумно интересно. Когда увидимся, поговорим. И об Орфее с Эвридикой тоже. Вот будет здорово, если тебя возьмут на Орфея, а меня на Эвридику. Дядя Владо - ты его знаешь, сценарист - сказал, что съемки будут летом возле водохранилища. Ты плавать умеешь? Я - нет. Но твердо решила, что, если буду Эвридикой, обязательно научусь. Поможешь мне?
Ну, хватит, пора кончать, братишка в соседней комнате почему-то хнычет…
До скорой встречи!
Росица.
P. S. А ты готовишься ко второму туру?
Пока я читал, свет на лестнице два раза автоматически выключался, и я два раза нажимал на кнопку, включал. И чем дольше читал, тем громче колотилось сердце…
Перечитал письмо еще раз.
И еще.
И каждый раз свет выключался, а я снова включал…
Под конец, когда письмо уже было выучено наизусть, я опять перечитал то место, где Росица пишет, что я умный и симпатичный, здорово разбираюсь в науке и технике и способен сделать гениальное открытие, которое преодолеет этот проклятый закон сохранения энергии. Дедушка Энчо тоже так считает.
Перечитал я и те строки, где написано, как будет здорово, если нас обоих возьмут сниматься, и где Росица просит меня научить её плавать.
Как вы думаете, как я после этого поступил?
Отправился в Берлогу к Черному Компьютеру?
К дедушке Энчо в деревню?
Или в погреб моего друга Кики?
Ошибаетесь! Ни то, ни другое, ни третье. Я вложил письмо в конверт, спрятал за пазуху, поближе к сердцу, и медленно поплелся по лестнице на пятый этаж.
Вошел как ни в чем не бывало в гостиную, где Черноусый по-прежнему вливал в себя дедушкино вино, послушно сел с ним рядом за стол и стал ужинать. Жутко хотелось есть.
Перед сном мама заставила меня проглотить витамины, пять раз спеть вокализы снизу вверх и сверху вниз, а потом залепила мне уши пластырем.
На другое утро мы покатили в Смолян.
Я был тише воды, ниже травы.
Потому что плазмодий, рохля и слюнтяй.
Часть третья. Битвы в пути
1. Вперед, ко второму туру
Наш старенький "Москвичок" мчал нас со скоростью сто километров в час.
Духотища стояла жуткая, но мама, как и в прошлый раз, не разрешала открыть окно, чтобы я не простудился. Кроме того, она не давала мне откинуться на спинку, чтобы не помялась прическа, и засыпала меня советами, как держаться перед отборочной комиссией, как получше спеть, как улыбаться, и то и дело совала мне в рот чернослив.
Папа мрачно молчал. Поездка в Софию была ему поперек горла, потому что в городе начинались полуфиналы по волейболу, не говоря уж о том, что его издергали непрерывные ссоры с мамой.
Я тоже молчал. И под равномерное гудение двигателя подремывал с открытыми глазами и видел сны… Нет, скорее, не сны, а кошмары (тоже выразительное слово, надо будет его почаще употреблять). Передо мной проходили кошмарные картины того, что пришлось пережить в минувшие дни… Подробно всего описать я не смогу, но расскажу вкратце о событиях, которые разыгрались после приезда Черноусого и письма от Росицы.
На следующее же утро мама объявила тревогу третьей, то есть наивысшей, степени. Она сказала, что вплоть до пятнадцатого мая наша семья все свои силы отдает исключительно моей подготовке; заставила папу позвонить своему начальнику, сказать, что он едет в деревню к тяжело заболевшему отцу (а дедушка совершенно здоров!), и усадила нас в "Москвич", не забыв захватить с собой фотоаппарат и пять кассет с пленкой.
Мы отправились в Смолян.
А я? Как по-вашему, что делал я?
Я позволил делать с собой все, что они хотели. Я был плазмодием, чучелом, куклой, которую дергают за веревочку. Я забыл и думать о Черном Компьютере, "Колокольчиках" и Милене, даже о Машине. И думал только о предстоящей встрече с Росицей пятнадцатого мая и о том, как буду учить ее плавать в водохранилище, как ее накроет волной, а я бесстрашно нырну, вытащу ее на берег и она в награду поцелует меня… Я вздыхал и был счастлив. Одна беда - плавать-то я не умею…
Мы ехали до Смоляна пять часов без передыху и приехали полумертвые от усталости. Но мама немедленно осведомилась, где памятник Орфею, и мы довольно долго проторчали возле него. Памятник нисколько, ну нисколечко не похож на того Орфея, про которого мне столько вдалбливала Лорелея. Тот Орфей был красив, как бог, играл на лире… Смолянский, правда, тоже играет на лире, но он длинный и тощий, как кишка, и совершенно лысый.
- Вот это и есть Орфей? - Мама саркастически засмеялась ("саркастически" - тоже интересное слово). - Не Орфей, а узник Освенцима. Обидно, зря проделали такой путь…
Тем не менее она несколько раз сфотографировала памятник с разных точек - "для документации", как она объяснила, словно он тоже будет сниматься в картине.
Мы повернули обратно, даже не пообедав. В Пловдиве заехали в музей - узнать, нет ли там чего об Орфее. Оказалось, есть. Очень красивая античная ваза из той эпохи, когда в этих краях жили фракийцы. На ней изображен Орфей. Сидит на обломке скалы, обалденно красивый и изящный. На нем древнегреческий хитон, он играет на лире, у него черные кудрявые волосы и венок из лесных цветов.
- Вот это другое дело, это настоящий Орфей! - удовлетворенно произнесла Лорелея. И отщелкала всю пленку.
Домой мы вернулись только к вечеру.
Первое, что сделала Лорелея, - заперла дверь в квартиру, ключ спрятала в карман и мой ключ забрала тоже.
- Внимание! - воскликнула она. - До пятнадцатого мая остается всего девять дней. Это самый важный период в нашей жизни. Все эти девять дней Энчо будет сидеть дома. Никуда ни шагу. Цветан будет ходить только на работу и за покупками. На этот раз мы не позволим врагам нарушить мирный процесс нашей подготовки.
- А как же школа? - спросил папа.
- Никакой школы! Энчо еще не оправился от алкогольного отравления. Я уже договорилась с доктором Алексиевым.
Таким образом, я девять дней не выходил из дому. Кроме одного-единственного раза, но об этом позже. Это были жуткие дни, честное слово, самые жуткие за всю мою жизнь.
В шесть утра Лорелея будила меня, заставляла делать зарядку - по пятьдесят раз прыгать на месте с поднятыми кверху руками и по пятнадцать раз подтягиваться на перекладине, - чтобы побыстрее вырасти. Потом я ходил по комнате с энциклопедиями на голове, танцевал под пластинку вальс, хоть мама и не знала в точности, танцевал ли вальс Орфей, и только после этого мы садились завтракать.
Завтрак был по маминой диете: ложка творога, три листика салата и пол-ломтика поджаренного хлеба… Я подыхал с голоду, чтобы стать изящным и воздушным, как Орфей на фракийской вазе, а становился тощим, как Орфей из Смоляна. Во мне было уже сорок семь кило!
После завтрака я играл на гитаре, а в десять приходил Маэстро, тот самый, с подтяжками на спадающих брюках. (Бобби Гитарист и носа не показывал, боялся взбучки от моего папы за ту дискотеку с выпивкой!) Маэстро прихлебывал из алюминиевой фляжки, которую всегда носил в заднем кармане брюк, прижимал мои израненные пальцы к гитарным струнам и требовал: "Еще! Еще! Еще!" И я дергал их еще и еще…
В двенадцать Лорелея выводила меня на балкон и сажала лицом к солнцу, чтобы кожа стала такой же смуглой, как у Орфея на древнегреческой вазе.
А я становился красным, как светодиоды на нашем компьютере в Берлоге.
В полпервого мы принимались за вокализы: "Ааа-ооо-еее…" - и так далее. Отрабатывали арию Соловья и партизанскую песню до тех пор, пока я не начинал хрипеть…
В час - обед: ложка шпината, два стручка зеленого перца и полстакана простокваши, после чего полагалось час лежать неподвижно, чтобы в организме шли процессы акселерации. Маму совершенно не заботило, что в переходном возрасте требуется, наоборот, усиленное питание, не зря же доктор Алексиев ей это сказал. "После фильма, - говорила мама, - после фильма…" У нее, в отличие от меня, железная воля.
В три приходил Фальстаф. Как видите, он продолжал делать из меня артиста, хоть и не переставал поносить бездарностей-кинозвезд. И для того чтобы я потряс отборочную комиссию, стал разучивать со мной сцену из "Ромео и Джульетты", где Ромео застает Джульетту бездыханной и выпивает яд. Раньше меня в этой сцене душил смех, потому что толстый Фальстаф нисколечко не походил на четырнадцатилетнюю девушку… Теперь я уже не смеялся. Я входил в склеп, замечал лежащую неподвижно Джульетту, метался от горя, понарошку целовал ее в губы, потом вынимал из кармана пузырек с ядом, выпивал его и с рыданиями произносил:
Любовь моя, пью за тебя!
О честный Аптекарь!
Быстро действует твой яд.
Вот так я умираю с поцелуем.
И, мертвый, падал рядом с Джульеттой…
Мы репетировали этот этюд по десять раз за урок, и по десять раз за урок я метался от горя, по десять раз падал замертво, но Фальстаф все оставался недоволен.
- Не так, не так! - говорил он. - Камень ты или человек? Трогательней! Больше волнения! Ты должен довести комиссию до слез, до разрыва сердца!
Я повторял сцену еще и еще, но уже на седьмой раз начинал заикаться и вместо "Любовь моя, пью за тебя" говорил: "Лю-лю-лю-бовь мо-мо…" - и не мог договорить до конца. Фальстаф злился, топал ногами и бежал на кухню за пивом и колбасой.
Чтобы легче было понять мои дальнейшие злоключения, должен вас предупредить, что из-за "Ромео и Джульетты" мы не успели разучить этюд со стаканом воды. А это имело роковые последствия…
После того как Фальстаф уходил, мама читала мне отрывки из либретто оперетты "Орфей в Аду" и оперы "Орфей и Эвридика", мы даже изображали, как я вывожу Эвридику из подземного царства, как оборачиваюсь на нее, несмотря на запрет богов, и как она умирает. Эвридику играла мама.
Когда и эта часть подготовки заканчивалась, я для подкрепления сил сгрызал одну морковку и садился за книги, где давались различные сведения об Орфее. По правде говоря, я теперь знаю об Орфее почти столько же, сколько про Машину… А зачем, спрашивается?
В полшестого мы начинали отрабатывать улыбку Орфея, которой он очаровывал зверей и растения. Но из-за сломанного ковбоем зуба моя улыбка была не слишком уж чарующей. Несмотря на это, Лорелея заставляла меня растягивать губы и сжимать, растягивать и сжимать, пока лицевые мускулы не начинали невыносимо ныть. С тех пор, когда я с кем-то знакомлюсь или вижу какую-нибудь важную особу, губы у меня сами собой растягиваются в чарующей улыбке.
В шесть, когда папа приходил с работы, мама каждый раз спрашивала его, почему он все еще не раздобыл ампул для акселерации. Папа отвечал, что не собирается экспериментировать над собственным сыном, и вспыхивала очередная ссора. Мама кричала, что папа меня не любит, папа кричал, что ее материнская любовь губит меня, превращает в марионетку, не приспособленную для той сложной действительности, которая нас окружает, и так далее. Мама в ответ кричала, что окружающая действительность - для дураков и тупиц, пускай выкладываются на фабриках и заводах, а сильные личности создают свою собственную действительность, которая возвышается над другими, и что я, Энчо, принадлежу к сильным личностям, а родители обязаны поддержать меня, чтобы я мог проложить себе путь к звездным высям…
И так далее, и тому подобное…
Несмотря на все эти конфликты (это слово встречается десятки раз в любой газетной статье об империализме), папа ампул не приносил, и - говорю это под строжайшим секретом, - когда я вечером, жутко усталый и голодный, с залепленными ушами ложился в постель, он приходил ко мне в комнату и тайком совал булочку, бублик или ломтик колбасы, иногда даже плиточку шоколада с миндалем. Так что если я не умер с голоду и все еще нахожусь в переходном возрасте, то исключительно благодаря папе… Лорелея диву давалась, отчего я не худею так молниеносно, как полагается при ее диете, и еще больше урезала мне порции.
Этот режим соблюдался ежедневно и неукоснительно. Я не мог выйти из дому, не мог позвонить по телефону - мама заперла аппарат у себя в спальне. Я не знал, как там Черный Компьютер, Милена, Кики, что с ними. Иногда даже, когда я ночью лежал полумертвый от усталости, они казались мне нереальными, словно их никогда и не было на свете. Даже Росица казалась мне нереальной.
На восьмой день я был готов предстать перед отборочной комиссией - по крайней мере, так утверждала Лорелея.
Именно в этот день мы вместе вышли из дому. В первый и последний раз. Соблюдая полнейшую конспирацию, меня отвезли к зубному врачу. Он целый час чинил мне сломанный зуб, пробивал, сверлил, что-то в него запихивал, - словом, мука была адская. Зато под конец зуб стал как новенький, и я уже мог без всякой опаски раздвигать губы в чарующей улыбке.
От зубного врача мы направились прямиком в магазин "Молодежная мода". Лорелея полчаса рылась там и наконец выбрала для меня белые брюки и длинную белую рубаху, такую узкую, что я с трудом застегнулся. Лорелея сказала, что, раз в Болгарии хитонов не шьют, мы удовлетворимся подобием хитона.
А когда мы вернулись домой, она, по-гвардейски выпятив грудь и выпрямив спину, торжественно объявила:
- Ну, теперь уже можно сказать, что главное сделано. Остаются лишь кое-какие мелочи. Энчо, за мной!
И ввела меня в ванную, где был приготовлен таз с какой-то темной жидкостью.
- Давай сюда голову, сынок! - скомандовала мама. И выкрасила мне волосы, из белесых они стали черными, как тушь.
Потом она высушила мне голову феном, вооружилась электрическими щипцами, которые папа подарил ей на день рождения, и завила мне волосы так, что я оказался весь в кудряшках, даже над ушами и на шее тоже кудряшки, почище, чем у Кики, хотя у него голова в точности как у Джимми Хендрикса.
После этого Лорелея нацепила мне на голову венок из пластмассовых цветов, вынула из ящика фотографии Орфея, которые она нащелкала в пловдивском музее, и стала придирчиво сравнивать меня с ним. Уверяю вас, сходство было большое, только и разницы что хитон на мне был не древнегреческий. Лорелея сказала, что, выражаясь по-научному, мы достигли больших успехов в деле преобразования моего облика.
- Мы готовы! - повторила она. - Теперь Энчо вылитый Орфей, и можно завтра спокойно явиться на отборочную комиссию. Вряд ли кто-либо еще достиг таких блестящих результатов. Остается последнее: имя.
- Имя?! - спросил папа, заподозрив неладное.
- Да, надо придумать Энчо новое имя.
- А чем плохо старое, Лора?
- А что в нем хорошего? Энчо Маринов! Звучит так банально! Ничего артистического. Наш долг - придумать ребенку такое имя, чтобы раз услышишь - навек запомнишь.
- Чушь собачья! - рассмеялся папа.
- Вовсе не чушь! Ты думаешь, Елин Пелин - это настоящее имя? Псевдоним. А Яворов? А София Лорен? Поль Ньюмен? Павел Вежинов?
- Послушай, жена! - строго сказал папа. - Не имя красит человека, а человек - имя. Возьми Джузеппе Верди - великий итальянский композитор, написал "Травиату" и "Аиду". А что значит по-итальянски Джузеппе Верди? Иосиф Зеленый! Как тебе нравится? Иосиф Зеленый! Зеленый! И это ничуть не помешало ему стать одним из лучших композиторов в мире. А Эйнштейн в переводе означает "Один Камень"… Понятно?
- Но это в цивилизованной Европе и в Америке! - мгновенно нашлась Лорелея. - А у нас? Попробуй себе представить афишу, где написано: "Премьера фильма "Детство Орфея". В главной роли Энчо Маринов". Остановится кто перед такой афишей? Нет, не остановится. Я много над этим думала и считаю, что мы обязаны придумать мальчику псевдоним.
Папа молчал и сердито грыз ногти. Я чувствовал: еще чуть-чуть - и он взорвется, как водородная бомба в пятьсот мегатонн, и превратит все вокруг в радиоактивное пепелище.
Я тоже молчал. Потому что лично мне мое имя очень даже нравится - короткое, звучное, можно расслышать издалека. Особенно мне нравится, когда его ласково произносит Милена с третьей парты. Или Росица. Кроме того, моего дедушку тоже ведь зовут Энчо.
- Придумала! - воскликнула Лорелея так громко, что мы оба с папой вздрогнули.
- Ну? - мрачно спросил папа.
- Я придумала ему имя, которое не слишком меняет теперешнее, а звучит артистично, возвышенно и вместе с тем по-американски. Рэнч Маринер, с ударением на Ма… Рэнч Маринер! Как вам кажется? Рэнч Маринер с ударением на Ма!
Тут уж папа не выдержал и взорвался.
- Нет, нет и нет! - закричал он визгливым голосом. - Его зовут Энчо Маринов, и он останется Энчо Мариновым! Так зовут моего отца, так звали моего деда и прадеда, да и прапрадеда тоже, поэтому никаких Рэнчей и никаких Маринеров!
Папина вспышка нагнала на маму такого страху, что ока не посмела возразить. А я только пожимал плечами, мне было безразлично, как называться, хотелось только есть и спать, спать и есть…