Конфликт завершился, дальнейших объяснений не последовало, но с того дня для мамы я стал Рэнчем Маринером с ударением на Ма - смуглым, черноволосым и кудрявым кандидатом № 12 на роль юного Орфея. Вес - сорок семь килограммов, изящный, воздушный, способный за две минуты перенести на голове от подвала до чердака пять энциклопедий, что равняется ста пятидесяти килограммам в час, а за восьмичасовой рабочий день составляет тонну двести…
Перед тем как я лег в постель, Лорелея, естественно, залепила мне уши пластырем, а волосы накрутила на бигуди, так что я боялся лишний раз повернуть голову на подушке.
Утром она подняла меня в шесть, отлепила пластырь, сняла бигуди, велела надеть новые брюки и рубаху - хитон, сунула мне в рот черносливину, и мы отправились в Софию.
Приехали мы в девять, рассчитывая быть у Дома культуры первыми.
Оказались последними. От подъезда и вплоть до площадки второго этажа, где должно было проходить прослушивание, коридоры и лестницы были запружены другими кандидатами и их сопровождающими.
При виде этого столпотворения папа тут же сбежал, сказав, что идет к одному знакомому смотреть полуфинал по волейболу, который транслируется из нашего города. А мы с мамой встали в очередь. И тут я увидел ее. Она стояла всего через два человека от нас.
Росица!
2. Волнения и переживания перед вторым туром
Я мгновенно узнал ее, хотя волосы у нее сильно отросли, а ямочки на щеках стали еще глубже. Она стояла рядом со своей мамой. Они меня не заметили.
Хотя я давно уже не занимался гипнозом - ведь Квочка Мэри скончалась и тренироваться было не на ком, - я решил загипнотизировать Росицу на расстоянии, внушить ей, чтобы она обернулась. Впился ей в затылок взглядом, в который вложил всю свою волю, и мысленно твердил: "Обернись! Обернись!"
И, представьте себе, получилось! Росица перестала разговаривать с матерью, беспокойно задвигалась, как будто у нее от моего взгляда зачесалось в затылке, и повернула ко мне голову. Бархатные карие глаза взглянули на меня и…
Она меня не узнала! Смотрела, смотрела, целую минуту смотрела, а словно видела впервые в жизни… Потом тронула свою маму за локоть, кивком показала на меня и насмешливо хихикнула. Я сперва подумал, что она смеется над кем-то, кто позади меня, но нет. Она смеялась надо мной! Словно я шут гороховый. Ее мать тоже слегка усмехнулась, окинув меня взглядом с головы до пят. Но потом заметила мою маму и воскликнула:
- Да ты посмотри, кто здесь! Здравствуйте, товарищ Маринова! Как поживаете?
Лорелея с чарующей улыбкой ответила:
- Спасибо, товарищ Петру нова, прекрасно. А вы?.. Ах, а вот и Росица! Как выросла! Умница, умница… Подготовились ко второму туру, а? - И подошла к ним, волоча меня за собой.
- А где же ваш Энчо? - спросила Петрунова.
- Энчо? - Лорелея засмеялась. - Впрочем, вы правы, прежнего Энчо больше нет… Перед вами Рэнч! Рэнч Маринер! Познакомьтесь.
Я протянул руку и растянул рот в чарующей улыбке, как меня научили за время бесчисленных репетиций…
Росица прыснула:
- Не может быть! Энчо, неужели это ты? Ой, я и не узнала! Зачем ты загримировался?
Хорошо, что я и так был красный, как светодиод, а то бы они заметили, что меня от стыда бросило в жар.
Вместо меня ответила Лорелея:
- Что ты такое говоришь, Росица! Загримировался! Разве не видишь, на кого теперь похож мой Рэнч?
- Нет…
- На Орфея, на кого же еще!
Мама Росицы вытаращила глаза:
- На Орфея?.. Гм… Пожалуй, немного… Но зачем?
- Как зачем? Затем, чтобы комиссия своими глазами убедилась, что он самый подходящий кандидат на роль Орфея. А если вашу прелестную Росицу возьмут на Эвридику, это будет самая очаровательная парочка на свете!
Петрунова ничего не ответила, но взглянула на нас с мамой так, словно мы марсиане, только что ступившие на планету Земля. Лорелея была страшно довольна. Наверно, решила, что если мы так поразили Росицу и ее маму, то комиссия наверняка будет сражена наповал.
Жара и духота на лестнице все усиливалась, бабушки охали, что нечем дышать и негде присесть, но ровно в десять на площадке второго этажа появился Маришки, режиссер. Он был все в той же футболке с нарисованным Орфеем и в сандалетах на босу ногу. Похоже, так и не переодевался с первого тура.
- Прошу тишины! - крикнул он. - Друзья мои! Второй тур продлится довольно долго - возможно, до самого вечера. Предлагаю вам ждать в сквере напротив. Когда подойдет ваша очередь, мы вас пригласим. В списке семьдесят три кандидата. До обеда мы рассчитываем прослушать сорок человек, остальных - во второй половине дня. О результатах письменно вас известим.
Кое-кто из бабушек начал протестовать - их номера последние, до ночи, что ли, ждать? Лорелея не протестовала, потому что я был под номером двенадцать, а Росица тринадцатой.
- Нам повезло с номерами, - шепнула она. - Комиссия уже успеет проснуться и уделит нам больше внимания. Сейчас они еще наполовину спят…
О том, что тринадцать число несчастливое, она умолчала.
Маришки объявил:
- Прошу первые семь номеров пройти в зал!
Трое мальчишек и четыре девчонки вместе со своими сопровождающими протолкались вперед.
- Нет, нет, только дети! - сказал Маришки. - Родители не допускаются. Прошу вас, товарищ, отойдите. Вы тоже…
- Как же так? - в панике закричала Лорелея. - Разве мы не будем присутствовать при отборе?
- Нет, товарищ, - ответил Маришки. - Присутствие родителей нежелательно. Дети стесняются, робеют…
Все стали расходиться, недовольно ворча. Особенно громко ворчала Лорелея:
- Безобразие! Да ведь дети, оставшись одни, растеряются, онемеют!
Мама Росицы возразила ей:
- В этом-то и состоит отбор - установить, насколько уверенно ребенок держится с посторонними. Ведь позже ему придется играть перед камерой, микрофонами, юпитерами, всей съемочной группой. Но вы не беспокойтесь, Мишо Маришки и Владо Романов умеют расположить детей к себе, раскрепостить, снять излишнюю скованности и смущение. А сегодня там еще Голубица Русалиева, редактор, у нее тоже есть подход к детям.
- Нет! - возмущалась мама. - Я не могу с этим согласиться…
Все это время Росица обалдело рассматривала меня, словно я не Энчо, ее добрый приятель, а неизвестно кто, иностранец какой-то.
Бабушки заняли в саду все скамейки, принялись вязать свитеры и перчатки, а кандидаты в артисты стали кувыркаться на траве, прыгать через ограды, бороться.
- Давайте и мы пойдем погуляем, - нарушила наконец молчание Росица. Наверно, не знала, что еще сказать.
- Нет, нет! - воскликнула Лорелея. - Рэнч, ты никуда не пойдешь. Где тебя потом искать? Испортишь прическу…
Тогда мы с Росицей сели на соседнюю скамейку, и у нас завязался глубокий, сердечный разговор.
- Ты получил мое письмо? - спросила она.
- Получил.
- Почему же не ответил?
Как быть? Что я мог ей сказать? Что девять дней был в заточении, как граф Монте-Кристо, и не имел ни малейшей возможности отправить хоть какую-то весточку?
- Я б-был бо-бо-болен! - Когда я вру, я всегда заикаюсь. - О-о-отравился…
- Отравился? Грибами?
- Виски. - Это была правда, и поэтому я уже не заикался.
- Как интересно! Расскажи!
Меня взяло сомнение: рассказывать или нет? Ведь если я расскажу про ту дискотеку, где мне сломали зуб, то стану посмешищем в ее глазах, и она уже никогда не захочет меня видеть, не попросит научить ее плавать…
И все-таки я рассказал - не мог устоять перед ее бархатными глазами. Кроме того, я ведь целых девять дней был арестантом, виделся за все это время только с четырьмя людьми и теперь просто умирал от желания излить перед кем-то душу, говорить, говорить, говорить…
Я рассказал обо всем: о Бобби Гитаристе, о виски и коньяке "Наполеон", о том, как напился, о драке, о докторе Алексиеве и даже о бедняжке Мэри. Росица слушала раскрыв рот, и в ее глазах стояло такое горячее участие, что я говорил, не умолкая, ни на миг не останавливаясь, как магнитофон, у которого сломалась кнопка "стоп". Я не утаил от Росицы ни своего побега из дому, ни того, как побывал у Черного Компьютера, и даже, к своему стыду и позору, признался, что не сдержал слова и не пришел к нему на следующий день…
- Все… - заключил я свою исповедь.
И Росица - хотите верьте, хотите нет - не стала надо мной смеяться и не отшатнулась от меня, как от чесоточного. Наоборот, погладила по руке и с глубоким вздохом произнесла:
- Бедненький мой Энчо!
Заметьте: Энчо, а не Рэнч.
Тут из подъезда Дома культуры показались первые семь кандидатов. Выглядели они ужасно комично. Трое из девчонок тихонько скулили, а мальчишки были все взмокшие и шатались так, будто у них тоже алкогольное отравление. Мамы и бабушки кинулись к ним:
- Ну как? Все хорошо? - заверещали они.
Лорелея тоже подбежала, стала расспрашивать. А вернувшись, сообщила нам то, что узнала:
Комиссия зверски строгая. Шестерых прервали на полуслове, почти сразу же сказали: "Спасибо, вы свободны, желаем успехов в школе" - и только одной девочке дали исполнить свой репертуар до конца. Даже похлопали ее по плечу и сказали, что она допущена к третьему туру.
- Да, так обычно и бывает, - заметила мама Росицы. - На первом туре из двух-трех тысяч кандидатов отбирают человек сто, потом из ста - двадцать, а на третьем пробуют на главные роли троих-четверых.
- Ничего не поделаешь, - согласилась Лорелея. - Неумолимый закон жизни: выживают сильнейшие. Не каждому дано быть Орфеем и Эвридикой, не правда ли?
При слове "закон" я вспомнил дедушкино письмо, в котором он пишет, что закон - как паутина: муха в ней запутывается, а оса ее разрывает. Значит, мне следует быть осой, а не мухой и разорвать закон. Не знаю, правда, относится ли это и к закону сохранения энергии… Разве что я стану когда-нибудь таким, как Эйнштейн (Один Камень) и сумею преодолеть этот закон…
Пока я предавался этим размышлениям, из подъезда вышел Черноусый и объявил:
- Приглашаются номера с восьмого по четырнадцатый!
Лорелея так и вцепилась в него:
- Товарищ Крачунов! Как я рада вас видеть! - Она улыбнулась ему самой чарующей из своих улыбок. - Помог вам антигерон?
Он сперва притворился, будто незнаком с нею, но потом криво улыбнулся и сказал:
- Здравствуйте, товарищ Маринова. Про антигерон спрашиваете? Помогает ли помолодеть? Ну, пока результатов не видать, рано еще, надеюсь, что будет… Человек только надеждой и живет… Ха-ха-ха…
Мама шепотом, на ухо спросила:
- Все в порядке?.. Там, с комиссией?
- Да, да, не сомневайтесь! - с важностью ответил он, отводя глаза. - Я лично переговорил с Маришки и Романовым. Но вы идите, вас ждут.
Чрезвычайно довольная, мама схватила меня за руку и повела по лестнице. Росица и остальные шесть номеров последовали за нами. Перед тем как я перешагнул порог зала, Лорелея поцеловала меня в щеку, сказала:
- Смелее, Рэнч! Помни, сейчас решается твоя судьба, вся твоя жизнь! Яд с тобой? Прекрасно. И не забывай чарующе улыбаться! - Сунула мне в рот черносливину и на всякий случай перекрестила.
Я вошел в зал, где сидела отборочная комиссия…
3. Второй тур
Первое, что я увидел, был портрет Прометея, того древнегреческого бога, который похитил огонь и отдал его людям. Он был здесь в точности такой же, как на той картине, что висит у Черного Компьютера над кроватью.
Я не суеверный, потому что верю в науку и изобретательство. Не пугаюсь, когда черная кошка перебегает мне дорогу, не боюсь тринадцатого числа, но при виде Прометея я чуть не задохнулся, и черносливина застряла в горле - ни туда ни сюда, - а живот свело судорогой. Прометей не сводил с меня глаз и, казалось, говорил: "Ты не сдержал слова. Не был у Черного Компьютера, а он лежит тяжело больной, и теперь я тебя покараю за это, покараю так, как умеют карать только олимпийские боги".
- Подойдите, ребята, поближе! - словно сквозь туман долетел до меня чей-то голос.
Я с трудом отвел взгляд от Прометея и оглянулся по сторонам.
Мы находились в сравнительно небольшом зале. Стулья были сдвинуты к стенам, посередине стоял длинный стол, заваленный бумагами, карандашами, ручками и толстыми папками - вероятно, сценариями. Еще там стоял графин с водой и несколько стаканов. За столом сидела комиссия.
Я сразу узнал сценариста Владилена Романова и режиссера Михаила Маришки. А также Юлиана Петрова-Каменова, композитора, который будет писать музыку к фильму, видел его по телевизору, он дирижировал детским хором. Незнакомой была только женщина - высокая, с бородавкой на щеке, в толстом вязаном шерстяном платье, несмотря на жару. Потом я догадался, что это Голубица Русалиева, редактор. У нее на коленях лежал большой полиэтиленовый мешок, набитый клубками шерсти, из которой она вязала себе новое платье. Увидав нас, она отложила вязанье, подошла, обняла каждого своими длинными мягкими руками.
- Добро пожаловать, ребятки! - сказала она и чарующе нам улыбнулась - нет, улыбка, правда, была такая чарующая, что у меня даже слегка отпустило живот. - Успели подготовиться?
- Успели, успели! - ответили все, кроме меня: черносливина прочно застряла в горле.
"Что же будет? - подумал я в панике. - Вдруг начнут с меня, а я не могу произнести ни слова…"
Голубица подвела нас к столу, велела сесть. Я заметил, как сценарист исподтишка дружески улыбнулся Росице, а она, тоже незаметно, кивнула ему. Значит, у них уже полная договоренность. Ей Черноусый не нужен…
Голубица почесала свою бородавку и опять обратилась к нам, как любящая мама:
- Не робейте, ребятки. Расслабьтесь, вспомните все, что выучили, и точно отвечайте на наши вопросы. - Быстрым движением, как иллюзионист Кио, вынула из ящика коробку шоколадных конфет и протянула нам. Все взяли по конфетке, а то и по две, только я ни одной. Как я мог проглотить конфету, когда черносливина по-прежнему пробкой сидела в горле.
Юлиан Петров-Каменов спросил:
- А петь вы умеете?
Он был совершенно лысый, в точности как Орфей в Смоляне, а передние зубы свирепо торчали изо рта и, казалось, готовы были перегрызть тебе горло.
- Умеем, умеем! - опять ответили все, кроме меня.
Я молчал.
- А ты, мальчик? - обратился он ко мне.
Вместо ответа у меня изо рта вырвалось только хрипение:
- Х-хх-хр…
- Что ты так испугался? - вмешалась Голубица. - Мы детей не едим. Выпей водички, пройдет…
Налила из графина воды, протянула мне стакан. Я выпил. Почувствовал, как черносливина наконец беспрепятственно соскользнула в живот, поставил стакан на стол и лишь тогда смог произнести:
- Да, я тоже пою. - И чарующе улыбнулся.
Сценарист и режиссер все это время озадаченно разглядывали меня и о чем-то шушукались.
- Мальчик, что-то я тебя не узнаю. У тебя какой номер? - обратился ко мне Романов.
- Двенадцатый, - ответил я и снова чарующе улыбнулся.
Он порылся в коробке, набитой фотографиями, вынул несколько карточек, долго рассматривал, переводя взгляд с них на меня и обратно, и вид у него был растерянный.
- Энчо Маринов? - наконец догадался он.
- Энчо Маринов, - подтвердил я.
- Тот самый, с торчащими ушами?
- Тот самый. - Я в очередной раз чарующе улыбнулся. - Только теперь они у меня не так торчат, мы их на ночь заклеивали лейкопластырем, и зовут меня теперь не Энчо Маринов, а Рэнч Маринер с ударением на Ма.
- Что, что? - Он подскочил на стуле, словно его ткнули гвоздем. - Рэнч Маринер?
- Да. У меня новое, артистическое имя. Так решила мама. - Я не забыл при этом чарующе улыбнуться.
- A-а… - протянул Романов. - Я, кажется, начинаю понимать.
Он встал, походил вокруг меня, потрогал мои кудряшки, провел пальцами по моим ушам, которые и вправду оттопыривались уже не так сильно, и пробормотал:
- Клянусь, раньше было куда занятнее… Зачем ты себя так перекроил?
Мамы рядом не было, поэтому я решил отвечать на вопросы самостоятельно и смело.
- Чтобы быть похожим на Орфея, - сказал я.
- Какого Орфея?
- Который зачаровывает песнями зверей и растения и спускается за Эвридикой в ад.
- С чего ты взял, что наша картина о нем?
- Ну… о нем в книжках написано… в энциклопедии. - И я опять чарующе улыбнулся.
Вся комиссия переглянулась, а Мишо Маришки сочувственно покачал головой и обронил:
- Бедняга! Значит, вот на какого Орфея ты весь месяц готовился? - спросил он.
- Да. Мы даже ездили посмотреть на него в Смолян, а мама прочитала мне либретто оперы Глюка "Орфей и Эвридика", - ответил я и опять улыбнулся чарующей улыбкой.
Тут композитор Петров-Каменов не выдержал, свирепо засверкал торчащими вперед зубами и закричал:
- Фантастика! Уникальный случай! Надо обязательно использовать в каком-нибудь мюзикле для детей. Скажи, Энчо или Рэнчо, раз уж ты так близко познакомился с Орфеем, можешь ты исполнить его арию, из оперы Глюка?
- Могу. С гитарой или без?
- Ты играешь на гитаре?
- Играю. Только оперу пока еще не могу.
- Ничего, я буду аккомпанировать.
Он снял со стены гитару, быстро настроил, взял аккорд в ля мажор и заиграл.
Ария такая замечательная, и мы с мамой столько раз ее репетировали, что я, глазом не моргнув, спел ее с начала до конца. К тому же рядом стояла Росица, поэтому я спел даже лучше, чем всегда. Правда, один разок самая высокая нота, си-бемоль, застряла у меня в голосовых связках, я словно на миг охрип, только на миг, но композитор кисло поморщился. Остальные, похоже, ничего не заметили.
Наступило молчание. Все смотрели на композитора.
- Хорошо, - пробормотал он. - Хорошо… Голос красивый, поставленный… Но что с тобой случилось на верхнем си-бемоль?
- Не знаю… - сказал я. - Это со мной впервые.
- Гм… Сколько тебе лет, Энчо?
- Тринадцать.
- A-а, понятно… - Он почему-то огорчился. - А кто тебя учил петь?
- Северина Миленкова. - Я чарующе улыбнулся.
- Руководитель "Золотых колокольчиков"? - Композитор страшно удивился.
- Да… Я… я… я из "Золотых колокольчиков"…
- Почему же ты приехал без них, не подождал, пока мы пригласим для прослушивания детские ансамбли? - все больше и больше удивлялся он.
Я не мог соврать - ведь рядом по-прежнему стояла Росица и не сводила с меня своих бархатных глаз.
- Потому что я ушел из хора… - признался я.
- Ушел? Почему? Это едва ли не лучший детский хор у нас в стране!
- Ну… я… мама решила, что мне лучше готовиться самостоятельно. Она не хочет, чтобы я был в толпе… Она хочет, чтобы я играл главную роль…
Комиссия снова переглянулась, многозначительно покачала головой.
- Хорошо, - заговорил Мишо Маришки. - Раз ты готовился на главную роль, покажи, что ты умеешь. Стихотворение, рассказ, этюд?
Росица смотрела на меня во все глаза, как Джульетта на Ромео, и я, переборов страх, сказал:
- "Ромео и Джульетту".
- Что? - тоненько пискнул Романов и поперхнулся.