- Конечно, конечно! - заверила его Лорелея. - Но скажите, доктор, вы не освободите его от уроков на чуть больший срок? - Тут она, наверно, чарующе и многозначительно улыбнулась. - Пусть побудет дома, пока окончательно не придет в себя, а уж мы последим, чтобы он не притрагивался к спиртному.
Доктор поколебался, но уступил:
- Хорошо. Постараюсь. Загляните ко мне в больницу.
И ушел.
Папа с раздражением сказал Лорелее:
- Ты просто невозможная, Лора! Зачем мальчику торчать дома?
- Затем, чтобы подготовиться! - тоже с раздражением ответила мама. - Не зря говорят: нет худа без добра! За десять свободных дней мы провернем то, на что у других уходит год.
- Ох, Лора, Лора! - Папа трагически вздохнул. - Твою бы энергию на что-нибудь полезное, а не на эту идиотскую затею с кино…
Мама, естественно, не осталась в долгу:
- Вот станет наш Энчо кинозвездой, тогда ты увидишь, идиотская это затея или нет. А теперь пошли в аптеку!
И они тоже ушли.
Я опять задремал, но в голове, которая хоть и болела по-прежнему, засели слова доктора о том, что я уже вступил в переходный возраст. Хотелось поскорей написать об этом Росице, но не было сил встать с постели, и я опять уснул.
Разбудил меня Кики.
- Энчо, ты живой, нет? - Он даже толкнул меня, чтобы проверить.
- Живой, - ответил я.
- Знаешь, я вчера, как увидел тебя на чердаке, решил, что ты кончаешься. Глаза красные, остекленевшие, как у дохлой кошки. В классе все в ужасе, особенно Женское царство. Они думают, у тебя сотрясение мозга из-за вчерашнего помидора. Милена дрожит больше всех, ведь это она всех науськала. И предложила нам сегодня перемирие на неопределенный срок, пока ты не поправишься.
- Никакого перемирия! - крикнул я, но голову пронзила такая боль, что я перешел на шепот: - Дай только поправиться, я им покажу! У меня на чердаке химическая бинарная бомба.
- Какая? - переспросил Кики, как настоящий детектив.
- Бинарная. А кроме того, у меня уже переходный возраст.
- Это точно? - обрадовался Кики.
- Точно, сам доктор Алексиев сказал.
- Ну, поздравляю! Какой бритвой будешь бриться?
- Пока обычной, - ответил я. - Но скоро куплю импортную, электрическую.
- А деньги где возьмешь?
- Гонорар… - загадочно ответил я.
- Что?! - Он разинул рот точь-в-точь как Тошко Придурок из нашего класса. - Гонорар? За что? Откуда?
- Секрет.
В эту минуту вошла мама. Принесла лекарства. При виде Кики лицо у нее стало очень таинственным.
- Кирилл, - сказала мама, - мне нужно поговорить с тобой об одном очень важном деле. Пойдем!
Увела его в соседнюю комнату, но, хотя они говорили шепотом, я все прекрасно слышал.
Мама. Разузнай, пожалуйста, где он был, где он напился?
Кики. Провести расследование? Как Шерлок Холмс?
Мама. Мне безразлично, как кто. Мне важно, чтобы ты все разузнал. А ты это умеешь.
Кики. Хорошо. Но прежде мне нужно кое-что узнать от вас. Что делал Энчо на прошлой неделе в Софии?
Мама. Видишь ли, этого я тебе сказать не могу. Это наша семейная тайна.
Кики. Почему Энчо не ходит больше к Черному Компьютеру?
Мама. Ты что, хочешь выведать все наши секреты?
Кики. Но вы же просите меня провести расследование!
Мама. Нет уж, Кики, не суй носа, куда не просят! Лучше скажи, что вам задали на дом, и принимайся за расследование, но только не здесь.
Кики. А где?
- Ты детектив, а не я! - сердито бросила Лорелея.
И оба они как ни в чем не бывало опять вошли ко мне. Кики сказал, что задано на дом, незаметно вздохнул и ушел, не попрощавшись.
8. Мои сны и различные сведения о Джульетте
Так прошло довольно много дней, не помню точно сколько. Я валялся и спал, спал и валялся, ел вареную телятину, пил морковный сок, глотал витамины и микстуры, Лорелея читала мне вслух об Орфее, но уже не заставляла вышагивать с энциклопедиями на голове, только уши по-прежнему залепляла пластырем. Иногда она исподволь выспрашивала, где я был в тот роковой день, что пил и с кем подрался, но я свято хранил тайну. Совершенно не хотелось топить Бобби Гитариста и уж тем более этого воображалу ковбоя, который, правда, разбил мне губу и сломал зуб, но мы-то разгромили его квартиру, разбили стереоустановку, зеркало, люстру… Может пронюхать милиция, а кроме того, его папаша, Большая Шишка, скоро должен вернуться из заграничной командировки, и тогда его сынку не поздоровится за то, что устраивает в доме попойки и танцульки. Пусть я бесхарактерный плазмодий, но я все-таки не доносчик.
Все эти десять дней я каждые десять минут смотрелся в зеркало, которое прятал под подушкой, проверял, не пробивается ли наконец на щеках щетина, но, кроме заплатки из пластыря, на лице ничего не было, только легонький пушок под носом, а это вовсе не признак мужественности - у Северины Доминор под носом точно такой же пушок.
Телефон за это время звонил довольно часто. Я понимал, что звонят мне, потому что мама и папа отвечали: "Он болен, лежит" - и тому подобное. Думаю даже, что звонил и Черный Компьютер, не зря же Лорелея швыряла трубку, и мне это было жутко неприятно.
Я понятия не имел, насколько продвинулась работа над Машиной, и по ночам во сне видел Черного Компьютера. Он был высокий и тонкий, как телебашня, то и дело глотал таблетки и грозил мне пальцем за то, что я его забыл. Я просыпался в слезах и давал себе слово, что на следующий же день пойду в Берлогу, а не шел, потому что не мог подняться с постели. К тому же я рохля, слюнтяй… Только и умею, что валяться да нюни разводить…
Много всякого я видел во сне - наш ансамбль, например. Видел его на сцене, я стою вместе со всеми, перед нами - Северина Доминор в цветастом платье и парусиновых тапочках, она дирижирует, все поют, один я не в силах открыть рот, пытаюсь выдавить из себя какую-нибудь ноту, но из горла вырывается только хрип. Я просыпался с колотящимся сердцем и снова принимался жалобно скулить.
Снился мне и помидор. Он летел на меня из космоса, как настоящая комета, разламывал мне череп, проникал в мозг, а Милена угрожающе скалила зубы и кричала: "Никакой пощады предателям!" А я тщетно пытался счистить с рубахи липкий помидорный сок…
Но чаще всего снились мне пробы на роль Орфея. Я стоял перед отборочной комиссией, вокруг сто тысяч Орфеев прислушиваются к моим ответам и, если ответ неправильный, свистят оглушительней, чем сто тысяч заводских гудков, и от этого язык у меня застывает, как быстросхватывающийся бетон марки 350. А когда комиссия просила изобразить, как я спускаюсь в подземное царство за Эвридикой и я начинал декламировать "На крыльях любви я тут воспарил…" - все сто тысяч Орфеев хихикали и кривлялись, как мартышки, а Черноусый строго произносил: "Это не из "Орфея", а из "Ромео и Джульетты", а нам Ромео не требуется. Уходи и больше не показывайся нам на глаза! И комсомола тебе тоже не видать!"
Я уходил, все вокруг орали, одна только Росица всхлипывала от жалости ко мне, и тогда я просыпался в холодном поту с твердым намерением никогда ни на какие кинопробы не являться.
Признаюсь вам и еще кое в чем, хоть мне и жутко стыдно: за все эти дни я ни разу не вспомнил о Квочке Мэри. Хорошо, что я оставил ей хлеба и миску с водой, так что она не отдала богу душу.
Наступил день, когда Лорелея догадалась, что у меня уже больше ничего не болит. Она сунула мне в руки гитару, велела разучивать аккорды и ушла. И как раз тогда почтальон принес заказное письмо. Оно было от дедушки Энчо. Мне лично. Вот что он писал:
Энчо, внучек, здравствуй!
Получил твое письмецо и, честно говоря, многого не могу взять в толк. Ты не приедешь нынешним летом в деревню, ушел из хора, собрался в киноартисты и даже из-за какого-то закона сохранения энергии забросил Машину. Я то только выдумал этот закон, будь он неладен! Но даже если и впрямь такой существует, тате нужда, внучек, и закон ломит. Я еще: закон - он ведь вроде паутины, муха в ней запутается, а оса разорвет. Так что будь не мухой, а осой, разорви этот дурацкий закон и принимайся снова за ваш Вечный двигатель, так и передай от меня твоему другу Черному Компьютеру.
А насчет того, что ты станешь киноартистом, и не придумаю, что тебе сказать. Киноартистом быть - оно, конечно, дело хорошее, да не у всякого к нему есть способность. На днях смотрели в клубе картину про Георгия Димитрова. Артист, который Димитрова играл, был вылитый Димитров: что усы, что волосы, что голос, что фигура - все как у взаправдашнего и нате он тогда в Лейпциге разнес в пух и прах тех бандитов-нацистов. Вот таким артистом быть - это да. Но ты еще мал для такого дела. Приналяг-ка лучше на уроки да на Машину. И постарайся все же погостить у меня, хоть недельки две-три. У нас тут все созрело-поспело, черешни навалом, клубники тоже, арбузы, дыни растут не по дням, а по часам, тебя дожидаются. И кукуруза нынешний год уродится на славу, а поросятки мои вымахали ростом с буйвола.
Есть для тебя новость: я тут мастерю из старого мотоцикла мини-трактор - знаешь, их еще карманными называют - и к нему небольшой прицеп. Так что не придется нам больше перетаскивать арбузы и кукурузу в мешках, будем возить на тракторе. Хорошо бы ты приехал пораньше да подсобил мне наладить этот трактор как требуется.
На этом кончаю. Пиши мне о своих делах и, главное, про Машину.
Целую тебя. Остаюсь твой дедушка Энчо Маринов.
Я прочитал письмо раз, другой, а в третий даже слезу пустил: почему я сейчас не в деревне? Помог бы дедушке с мини-трактором, поел бы досыта клубники!.. Но долго размышлять над этим мне не пришлось, потому что вернулась Лорелея, и не одна, а с Фальстафом. Он вошел брюхом вперед, как борец сверхтяжелого веса, и забасил:
- Нет, мой мальчик, так нельзя! Артист в рабочее время не позволяет себе болеть. Артист, даже умирая, выходит на сцену. Умирает он только по ходу действия или когда опустится занавес.
Лорелея пожелала нам приятно поработать и снова ушла по каким-то неотложным делам. Фальстаф тут же отправился на кухню и принес оттуда бутылку пива и большой кусок копченой колбасы.
- Ну, Энчо, - сказал он, откусывая колбасу, - поглядим, что ты за эти дни выучил. "Ромео и Джульетту" прочел? Да? Ну и что ты можешь сказать по этому поводу?
- Ну… эта пьеса про любовь и про жестокие дуэли между двумя враждующими лагерями, которые под конец заключают мир над трупами своих любимых детей, Ромео и Джульетты.
- Молодец! - похвалил меня Фальстаф и отхлебнул из бутылки. - Шестерка по литературе.
Эх, если бы так! Почему в школе не проходят "Ромео и Джульетту"?
Ободренный похвалой, я набрался храбрости и задал сверхделикатный вопрос:
- А сколько лет было Ромео?
- Лет семнадцать-восемнадцать.
- А Джульетте?
- Тринадцать-четырнадцать.
У меня челюсть отвисла от удивления.
- Тринадцать! Неужели так мало? - И я подумал о Милене с третьей парты - ей исполнится тринадцать к концу четверти - и о Росице, которой ровно тринадцать.
- Не так уж мало, в южных странах - Италии, Греции, да и у нас - люди созревают раньше, - объяснил Фальстаф.
- Это называется переходный возраст, верно?
- Верно, Энчо, верно! - Фальстаф выдул бутылку до дна и продолжал: - Я потрясен твоими познаниями, мой мальчик! Это вы в школе такие вещи проходите? В мое время подобного рода сведения черпали на улице, и ничего хорошего в этом не было…
Я не ответил, только хлопал глазами, а он жевал колбасу и хитро на меня посматривал.
- Признайся, дружок, - спросил он, - не повстречалась ли и на твоем пути какая-нибудь Джульетточка? А?
Я поперхнулся, покраснел как рак, а он заухмылялся и, похлопывая себя по животу, сказал:
- Ну что ж, пора, пора!.. Впрочем, хватит о любви, надо и поработать. Ты выучил упражнения, которые я задавал? Ну-ка, послушаем. Но сперва отлепи ты с ушей этот идиотский пластырь, а то у тебя не голова, а скальп, как в романах Майн Рида.
Я поспешно отодрал лейкопластырь и заблеял:
Бла-бла-бла, бле-бле-бле, бли-бли-бли… - И так весь алфавит подряд.
- Что ж, не так плохо, - пробурчал Фальстаф без особого энтузиазма. - Посмотрим, как обстоит дело с другими. Твоя матушка просит заняться с тобой этюдами. Попробуем. Вот, к примеру… На сцене кладбище, мрак, зловещая тишина. Джульетта лежит бездыханная, хоть она, как ты помнишь, и не умерла. Так? Она выпила травяной отвар, который лишь погрузил ее в сон. Входит Ромео, видит ее, думает, что навсегда ее потерял, в отчаянье выпивает яд, причем настоящий, и умирает. Джульетта просыпается. При виде лежащего на полу мертвого Ромео она тоже впадает в отчаянье, целует его в губы, чтобы впитать в себя яд, потом закалывает себя кинжалом и тоже умирает, на сей раз по-настоящему. Ясно?
- Ясно, - сказал я. Эту сцену я знал почти наизусть. Ровно девятнадцать раз ее перечитывал.
- Тогда давай сыграем! - пробасил Фальстаф. - Как этюд: без слов, только жесты и мимика. Я буду Джульеттой, ты Ромео. Вот я ложусь, бездыханный, в гроб…
Он вытянулся на полу, притворился, будто не дышит, и сказал:
- Ты входишь в склеп, замечаешь меня и начинаешь стонать и охать.
Я вышел на секунду за дверь, вернулся и принялся было стонать, охать и рыдать, но, как увидал распластанную на полу пузатую Джульетту, чувствую - меня душит смех.
- Давай, давай! - подгонял меня Фальстаф. - Выпивай яд!
- Нет у меня яда, - ответил я и не сдержался, фыркнул.
- Болван! - рассердился Фальстаф и встал на ноги, с трудом оторвав от пола свое толстое брюхо. - Понарошку, понимаешь? Вот так! - Взял пивную бутылку и влил в себя оставшиеся капли. - Артист должен обладать воображением: пьет: пиво, а представляет себе, что это яд. И наоборот. И плакать он должен, как только потребуется, и засмеяться. Понял?
- П-п-понял, - заикаясь ответил я.
- Сейчас увидим, что ты понял. Смейся! Погромче!
Стоило ему это сказать, как меня точно цементом сковало.
- Ну же! - нетерпеливо прикрикнул он. - Что ты на меня уставился?
- А я хочу засмеяться и не могу.
Он обозлился и дернул меня за ухо, отчего оно еще больше оттопырилось. Тут уж мне и вовсе стало не до смеха.
- Не умеешь смеяться - попробуем слезы, - решил он. - А ну, заплачь! Вспомни что-нибудь печальное и плачь!
Я, как назло, ничего не мог вспомнить, кроме гнилого помидора, которым мне залепили в физиономию, но в этот раз меня это почему-то даже рассмешило.
Фальстаф жутко расстроился.
- Подумай о смерти какого-нибудь своего друга, - посоветовал он.
Я постарался подумать, но все мои друзья были живы-здоровы, и вообще я никак не мог себе представить, что Кики, например, или Милена, или даже Росица когда-нибудь умрут.
Но, раздумывая о смерти, я вдруг мысленно увидел, как Черный Компьютер корчится от боли и глотает таблетки. И на душе стало так тяжело… А правда, если инженер Чернев когда-нибудь умрет, что тогда со мной будет?
И у меня из глаз хлынули слезы.
- Браво! - Фальстаф пришел в восторг. - Вот это настоящий сценический плач! - Потом вгляделся пристальней в мое лицо и выпучил глаза: - Что это значит, Энчо? Ты вправду плачешь? Э-э нет, так нельзя! Если на каждой репетиции лить слезы, тебе их еле хватит для премьеры, и ты уже на втором спектакле провалишься. Слезы должны быть притворными! Ну полно, полно, перестань!
В эту минуту вошла мама. Увидав мои слезы, она испугалась.
- Господи, сыночек, что случилось? - закричала она. - Тебя побили?
- Мадам, как вы могли такое предположить? - оскорблено произнес Фальстаф. - Мы репетируем различные эмоциональные состояния. Сейчас поплачем, потом посмеемся, потом посердимся, поудивляемся, будем падать в обморок, и прочее, и прочее…
- Ах, так вы занимаетесь этюдами? Это другое дело! - успокоилась мама. - А этюд с водой вы уже проходили? Ну, когда на отборочную комиссию выплескивают стакан воды.
- Не беспокойтесь, мадам, дойдет очередь и до этого этюда. А сейчас мне пора на поезд.
Они вышли с мамой в гостиную, но я, как всегда, слышал их разговор. Лорелея шепотом спросила:
- Ну как, он делает успехи? Получится из него артист?
Фальстаф гулко откашлялся и ответил:
- Пока еще трудно сказать с полной уверенностью. Откровенно говоря, явных актерских данных я в нем не вижу. Кроме того, он заикается…
- Да что вы! - обиделась Лорелея. - Я мать и поэтому лучше чем кто-либо могу определить, есть ли у моего ребенка актерские данные или нет. А заикание - это незначительный дефект, который может обернуться эффектом, вы не находите? Я читала биографию великого болгарского актера Сарафова…
- Да, но то был Крыстю Сарафов, он…
Мама не дала ему продолжать:
- Я хочу от вас одного - подготовьте мальчика к пробам… - Она прикусила язык, поняв, что проговорилась.
- К каким пробам, мадам, объясните, пожалуйста… - Фальстаф был явно озадачен.
Наступило долгое молчание. Лорелея, должно быть, колебалась, открыть ли Фальстафу нашу тайну. И наконец решилась:
- Хорошо, я скажу вам, но умоляю - никому ни слова!
- Будьте спокойны, я для чужих секретов - могила.
- Тогда слушайте! Энчо будет участвовать в пробах на большую роль в одном кинофильме.
- Кинофильме?! - Голос у Фальстафа стал скрипучим, как циркулярная пила.
- Да в замечательном фильме. С музыкой и танцами. Энчо должен в нем играть роль Орфея. Главную роль. Первый тур прошел блестяще. Предстоит второй.
Тут опять воцарилось долгое молчание. Фальстаф тяжело отдувался и в конце концов произнес - на этот раз его голос звучал не как пила-циркулярка, а как гудок теплохода:
- Весьма сожалею, мадам, но я не обряжаю манекенов, которых снимают в кино, я создаю артистов, жрецов храма Мельпомены! Я стремлюсь дать своим ученикам эстетическое воспитание, а не обучить их дешевым приемам - как на полном ходу выпрыгивать из машины или спасаться от снежных лавин.
- Мне именно эстетическое воспитание от вас и нужно! Не надо мне, чтобы он выпрыгивал на ходу из машины и спасался от лавин. Не отказывайте нам! - взмолилась Лорелея.
- Нет, нет и нет! - грохотал Фальстаф. - Что угодно, только не это! Я Фальстаф, а не цирковой клоун! Прощайте! Вы должны мне за уроки…
Я слышал, как мама роется в кошельке, достает деньги и с трагическим вздохом говорит:
- Какой же вы клоун, помилуйте! Вы лучший заслуженный артист в нашем округе! Простите, если я неловко выразилась, клянусь, я не хотела вас обидеть… И очень вас прошу: проводите меня до аптекарского склада, где работает муж. Он сегодня получил импортные препараты…
- Какие? - надменным тоном осведомился Фальстаф.
- Антигерон, новый английский препарат против старения… Прекрасно действует…
- Да? Любопытно было бы взглянуть… - неожиданно мягко произнес Фальстаф. - Что ж, извольте… Хотя я страшно тороплюсь на поезд…
Дверь в квартиру захлопнулась.