***
И дома от Серого не было покоя.
- Принести соленых огурцов? - приставал он. И тут же опасаясь, что я откажусь, добавлял: - У нас целая кадушка. Нам с мамкой их за два года не съесть.
- Ладно, - соглашался я, - неси.
- А окорочка? Мамка сказала, чтоб я отрезал для вас.
- Ну что тут делать, раз мамка сказала. Только самую малость.
Ужинали в моей комнате. Поговорили о яичнице - Серый сказал, что она вполне съедобна, об огурцах я сказал, что сроду не ел таких вкусных. Потом пили чай.
Серый помог убрать со стола посуду.
Я, не раздеваясь, прилег на кровать. Серый долго разглядывал мою шариковую ручку - ничего особенного в ней не было, простая пластмассовая ручка, потом спросил меня:
- А вы стихи не сочиняете, Ген-Геныч?
- Нет, - ответил я. - А что?
- А Петька Якушев, только по секрету, конечно, сочиняет.
- Расскажи мне про Петьку, - попросил я. - Какой он?
- Я как-то вам уже начал рассказывать, но вас куда-то позвали. Помните?
- Помню, - сказал я, хотя ничего такого припомнить не мог. - Что же ты рассказывал?
- Про фотоаппарат, который отец купил Петьке, а он им не пользуется.
- Да, да, припоминаю. Отчего же он им не пользуется? Не умеет?
- Нет, что вы, - улыбнулся Серый. - Фотоаппаратом мы пользоваться умеем - это дело простое. Только есть такая хитрая мысль. Мысль или еще как-то там... Одним словом, опасность.
- Опасность? - удивился я. - Какая такая опасность? Выкладывай, раз начал.
- Наша вожатая нам про это говорила. Вы не знаете нашу вожатую, Ольгу Николаевну?
- Не знаю.
- Очень красивая, - сказал Серый. - Вы бы познакомились с ней...
- Об этом не надо, - потребовал я. - Ты давай сразу же про опасность. А про знакомства поговорим в другой раз.
- Ладно, - вздохнул Серый. - Значит, так, - он громко поскреб себе затылок. - Как бы это сказать, чтоб вам понятно было?
- Ты уж постарайся.
- Так вот, Ольга Николаевна говорит: если все время думать о всяких вещах, то не останется времени, чтобы жить... Вот, например, носитесь вы с фотоаппаратом, все время думаете про него, а жизнь проходит. Или еще так: крутите транзистор, слушаете музыку, а в это время стрелки на часах движутся.
- Ну и что? - сказал я. - Пусть себе движутся.
- А когда жить?
- Так ведь и это жизнь, - возразил я.
- Не-е, - закрутил головой Серый. - Это не жизнь, это пустое время. Ясно?
- А что же, по-твоему, жизнь?
- Когда размышляешь и делаешь что-то полезное, - сказал Серый.
- Но надо же и отдыхать.
- Надо. Когда станешь взрослым и уже много успеешь сделать. А пока ты пацан, нельзя отдыхать. Вот Петька, например, книги читает и пишет стихи. Поэтому ему никакие вещи не нужны.
- Ладно. А ты что делаешь?
- Я ничего пока не делаю, потому что до сих пор не нашел себя.
- Понятно. Все это, конечно, не очень логично, но понятно. И про что же Петька пишет стихи?
- Про все. Про что думает, про то и пишет. Теперь он пишет поэму про партизанский отряд "Стальная каска".
- О, это интересно, - сказал я, - и хорошая получается поэма?
- Хорошая. Как у Пушкина. А Петькин отец считает, что это блажь и что Петька может свихнуться. Правда же, такого не бывает? Петька совсем нормальный, правда?
- Вполне, - серьезно сказал я. - Вполне нормальный.
- Ну вот, - с облегчением вздохнул Серый. - А его отец в этом ничего не смыслит.
- Бог с ним, с Петькиным отцом, - сказал я. Ты мне лучше про Петькину поэму расскажи.
- Мы ходим иногда к деду Селиванову, дед нам рассказывает про партизан, а Петька потом записывает, что запомнит, и перекладывает на стихи. Поэма уже почти готова.
- Как бы мне на нее взглянуть хоть одним глазом? - сказал я.
- Не знаю, - пожал плечами Серый. - Это пока тайна. - И вдруг без всякого перехода предложил: - Ген-Геныч, давайте мы с вами токарный станок построим, чтоб дерево на нем можно было обтачивать. Есть чертежи.
- Хорошо, - согласился я. - Сегодня у нас что? Среда?
Серый кивнул головой.
- С будущего понедельника начнем.
- Со вторника лучше, - сказал Серый. - Понедельник - тяжелый день. - Он посмотрел в окно и нахмурился. - Опять Васька голубя в сарай потащил. Там уже целая куча перьев, можно перину набивать. Видели?
Я не бывал в сарае, поэтому не видел.
- Может мне поговорить с бухгалтером о голубях? - предложил я. - Как ты думаешь?
- Не знаю, - дернул плечами Серый.
Мне хотелось курить, но, обшарив все карманы пальто и пиджака, я не нашел ни одной сигареты. Идти в магазин было уже поздно. Тогда я спросил у Серого, не попросит ли он для меня одну сигарету и Петиного отца.
- Сейчас, - согласился Серый и вышел. Через минуту он вернулся с Петей. Петя сказал, что его отец просит меня "заглянуть к нему на секундочку, если можно".
Якушев с женой ужинали и пригласили меня к столу. Я впервые попал в их дом и поэтому не без любопытства оглядел комнату, хотя все в ней было обычно: отделанный голубым пластиком сервант с горками посуды, диван-кровать, на стене недорогой ковер, в углу этажерка с книгами, на лакированной тумбочке телевизор. Пахло раскалившейся глиной, которой была обмазана печь, и еще хлебным духом, и свежим подсолнечным маслом: на столе стояла миска с крупными ломтями хлеба, салат из соленых огурцов и помидоров, обильно политый подсолнечным маслом. Здесь же в широком блюде красовался запеченный с картошкой кролик, нарезанная колбаса была уложена на тарелочке пирамидкой, а рядом стояла такая же тарелочка с сыром. И было вино в стеклянном графине, выставленное, думаю, по случаю моего прихода.
С Якушевым я и прежде встречался, здоровался, когда он появлялся в своем дворе, отделенном от нашего невысоким деревянным забором. Да и жену его тоже часто видел и тоже раскланивался с ней. Впрочем, я здоровался со всеми встречными - так принято, кажется, в любой деревне.
Петя и Серый пришли со мной, но за стол их не пригласили, и они удалились в другую комнату. Вскоре оттуда послышалось бренчание гитары. Затем что-то грохнуло на пол. Жена Якушева крикнула:
- Эй вы, антихристы! Чего там?..
- Пусть, - махнул рукой Якушев. - Что я вам хотел сказать... - повернулся он ко мне.
- Ты сначала угости человека, - перебила его жена. - Налей...
- Ах да, - засуетился он. - Своего, так сказать, приготовления... Не побрезгуйте. Из слив. По-нашему, сливянка.
- По-нашему, тоже сливянка, - улыбнулся я.
- Ну да, конечно, - немного смутился он.
Он налил в стаканы вина, посмотрел свой стакан на свет. Его обветренное лицо стало на секунду серьезным, даже мрачным. Потом он улыбнулся, показав зубы и десны, кашлянул и сказал:
- Вот мы вам очень благодарны за то, что вы привлекли нашего Петьку в самодеятельность.
- Да, да, очень, - кивала головой жена. - Это прямо спасение.
- А в чем дело? - спросил я.
- Дело такое, - принялся объяснять Якушев, изредка косясь на дверь соседней комнаты, за которой снова забренчала гитара. - Наш Петька как бы того... - Он повертел у виска пальцем. - И учителя на него жалуются. На прошлой неделе заезжал я в школу, беседовал с директором. Так он знаете что мне сказал? - понизил он голос до шепота. - Ваш сынок, говорит, на уроках ворон считает. Очень рассеянный. Так и сказал. И еще говорит, что Петька как бы все время головой покачивает, вправо-влево, шевелит губами и качает. - Якушев показал мне, как Петька качает головой.
- Надо же так, - тяжело вздохнула его жена. - Это он стихи сочиняет... И ничего не слышит, что им учителя на уроках объясняют. Спросят его: о чем шла речь, Якушев? А он только глазами луп-луп... Просто беда.
- Мне Серый как-то говорил про стихи, сказал я.
- А, Серый, - раздраженно проговорил Якушев. - Серый... Это все из-за него.
- Это он его сбивает с толку, - объяснила мне Якушева. - Выдумал какую-то мысль, чтоб его... Не слыхали?
- Не слыхал, - слукавил я. - А что именно?
- Да так, ерунда какая-то. Блажь. Он мне тут как-то заявил: "Для пользы, говорит, надо жить, а не для..." - Якушев посмотрел на жену. - Там какое-то слово было, не помнишь?
- Не помню, - ответила она.
- Одним словом, так: ежели у человека время уходит без пользы, то это как бы сон, а от сна, видите ли, мало толку... А сам вон на Петькиной гитаре играет. Это он все от зависти придумал. Потому что нет у него ничего такого, что есть у Петьки. Не в осуждение говорю, но факт. Покажу я, наверное, ему от ворот поворот, а к Петьке с ремнем подступлюсь... Как вы считаете?
- Не стоит пожалуй, - сказал я.
- Это крайняя мера, конечно, - заговорила жена. - Только уж и не знаем, что делать. Вот вы его к самодеятельности привлекли - так это хорошо. Но опять же он у вас там стихи читает. Лучше б он на гитаре играл или пел... Надо его от стихов отучить.
- Да, про стихи. Я тут... - Якушев встал, направился к этажерке и вынул из-за книг школьную тетрадку, сложенную вдвое. Вернулся к столу, протянул ее мне. - Полюбопытствуйте.
Я раскрыл тетрадку. Она была исписана крупным, неустоявшимся почерком. Я не сразу даже понял, что в ней стихи.
- Это я переписал, - снова заговорил шепотом Якушев, - так, чтобы Петька не знал, из его тетрадки. Тетрадку свою он прячет, да я нашел. Два вечера корпел над ней, чуть рука не отвалилась. Давно не писал так много.
- Если вы разрешите, я как-нибудь посмотрю эти стихи, - сказал я. - Дома посмотрю.
- Об этом я и хотел вас просить. Посмотрите и потом покритикуйте нашего Петьку как следует.
- Хорошо, - согласился я.
Я вернулся домой и, не зажигая света, - в окно светила лампочка, висевшая на столбе возле времянки, - разобрал постель и лег спать. Ночью в мою комнату неслышно пробрался Серый и стащил тетрадку со стихами, которую я оставил на столе. Но об этом я узнал значительно позже.
Якушев, встреч с которым я избегал, настигая меня где-нибудь на улице, неизменно спрашивал:
- Ну как с критикой?
- Удобного момента никак не выберу, - отвечал я, утвердившись в мысли, что тетрадку потерял, возвращаясь в тот вечер от Якушевых домой.
5
О Сане Данилове, художнике-самоучке, инвалиде от рождения, я услышал задолго до того, как секретарь парткома Степан Степанович Чернушин повел меня к нему. Признаться, я тогда неохотно откликнулся на предложение Степана Степановича пойти к Сане, даже пытался отказаться, сославшись на какое-то срочное дело. Помнится, во мне боролись два чувства: естественное любопытство, желание увидеть работы Саши Данилова ("Он великолепный художник, - говорил о нем Чернушин. - Чистейший самородок") и боязнь оказаться в том положении, когда нельзя хвалить, но и бранить невозможно. "Он обидчив?" - спросил я у Степана Степановича. - "Трудно сказать что-нибудь определенное. Он очень молчалив. А на лице его ничего не прочтешь". - "Каменное?" - "Нет. Он постоянно улыбается. Даже не улыбается, а словно вот-вот улыбнется. В глазах улыбка уже видна, а на губах нет. Два года назад он закончил десятилетку, с хорошими оценками, - рассказывал мне Степан Степанович. - Поступил на заочное отделение пединститута, собирается стать историком. Живет с родителями. Всякий год мы преподносим выпускникам школы какие-нибудь подарки. Сане подарили жеребчика. Вы сами поймете, почему мы это сделали, когда увидите Санины картины".
К Сане Данилову мы направились через несколько дней после того, как я стал редактором совхозной стенгазеты "Птицевод". Степан Степанович рассудил, что без Сани Данилова, без художника, я никак не смогу обойтись. И он был, конечно, прав: что такое стенгазета без рисунков?
Первое, на что я обратил внимание, когда мы вошли во двор Даниловых, был большой стог сена. Сено предназначалось для коня. Его-то и не замедлил показать мне Степан Степанович. Я так давно не видел лошадей, что невольно сказал: "Ого!", едва переступил порог сарая. Белый длинногривый конь высоко вскинул красивую голову, звякнул цепью. Кожа на его гладком крупе вздрогнула.
- Спокойно, Снежок, спокойно, - низким голосом проговорил Степан Степанович и погладил коню холку. Затем сунул руку в карман, и я увидел на его ладони кусочек сахара. Он поднес сахар к вздрагивающим ноздрям Снежка, и тот взял лакомство, едва коснувшись губами ладони Степана Степановича.
- Хотите потрогать? - спросил меня Чернухин, как спрашивают взрослые, обращаясь к детям.
Мне действительно хотелось потрогать Снежка, просто прикоснуться к нему, белому красавцу и великану. Я поднес руку к его жесткой гриве. Снежок лениво повернул голову, как бы спрашивая: "Ну, что там еще?", и махнул хвостом. Я засмеялся от удивления и восхищения: на земле, оказывается, до сих пор существуют кони...
- Как вам нравится наш Снежок? - спросил Степан Степанович.
И я ответил, как отвечают мальчишки:
- Вот бы мне такого!
Когда выходили из сарая, я запнулся о порог и чуть не упал, потому что смотрел не под ноги, а на Снежка. И он смотрел на меня. Я услышал, как он фыркнул, когда я споткнулся.
- А ему смешно, - сказал я.
Я влюбился в Снежка с первого взгляда и с тех пор, едва вспомнив о нем, ощущаю в груди смутную тревогу - будто собирался сделать что-то очень важное, но забыл. И еще я с огорчением думаю о том, что в детстве так и не научился ездить верхом на лошади. Мы подошли к двери дома Даниловых. Степан Степанович не постучал, а крикнул:
- Эй, хозяйка, встречай незваных гостей!
Маленькая женщина, мать Сани Данилова, вышла в коридор, шлепая по полу домашними туфлями и кутаясь в шерстяной платок. Приветливо улыбнулась, увидев Степана Степановича, бросила быстрый взгляд на меня и сказала:
- Входите, всегда рады гостям.
Мы вошли следом за ней в просторную комнату, стены которой были увешаны картинами; некоторые стояли на полу, прислоненные к стене. Саня Данилов, бледный и худой юноша, полулежал на диване, прикрытый до пояса клетчатым пледом. В руках он держал книжку - учебник истории. Он откинул со лба прядь длинных черных волос, улыбнулся точь-в-точь как мать, отложил в сторону книгу и вопросительно посмотрел на меня. У него был маленький рот, над верхней губой пробивался тонкий пушок. Глаза у Сани были поставлены широко. От этого и еще, наверное, оттого, что щеки его были худы и бледны, лоб казался непропорционально большим. Саня, должно быть, и сам это замечал, и поэтому зачесывал волосы не назад, а набок, так, что они пересекали лоб и касались правой брови.
- Это наш новый заведующий клубом, - представил меня хозяевам Степан Степанович. - Зовут его Геннадием Геннадиевичем. Он же редактор "Птицевода". Вот пришли к Сане. К тебе, значит, - повернулся он к Сане.
- Садитесь, садитесь, - засуетилась Санина мать. - Вот стулья берите, садитесь.
Степан Степанович сел сразу, а я не удержался и прошелся по комнате, разглядывая картины. Возле одной из них, занявшей всю стену между двумя окнами, я остановился. Она было написана маслом, чистыми яркими красками. Золотой закат сиял над темно-зеленой степью. По самой кромке горизонта и немного ближе мчался, словно несомый ветром, табун лошадей. Впереди табуна, едва касаясь копытами земли, скакал белый длинногривый конь. На коричневой раме белела полоска бумаги с названием картины. "Куда же вы?" - прочел я написанные тушью мелкие буковки, и меня словно что-то кольнуло в самое сердце. В ту же секунду я почувствовал на затылке взгляд Сани - холодок какой-то, легкое прикосновение. Я невольно оглянулся. Саня не смотрел на меня.
- Не буду вам мешать, - сказала Санина мать и вышла. Я взял стул и сел рядом со Степаном Степановичем.
- Что скажете? - спросил меня Степан Степанович. - Понравилось что-нибудь?
Я кивнул головой. Я еще не успел разобраться в своих чувствах, поэтому не мог говорить, но уже знал что накрепко привяжусь к Сане, к его удивительным картинам со скачущими во весь опор лошадями.
Степан Степанович и Саня говорили о Снежке, потом о Саниных институтских делах. Чернушин пообещал, что для поездки в институт на экзамены даст Сане свою машину. Затем Степан Степанович спросил Саню, над чем он сейчас работает.
- А вот там, - махнул Саня рукой в сторону картин, стоящих на полу и повернутых к нам тыльной стороной. - Взгляните на первую, если хотите.
Степан Степанович повернул ту, что стояла первой.
- Ну-ну! - удивился он, присев перед картиной на корточки.
На полотне была изображена бегущая по красным макам серо-голубая лошадь, а рядом с ней - держащийся одной рукой за гриву длинноногий голый человек.
- Читал тут одну фантастическую повесть, - сказал Саня, - и вот... Может быть одеть того человека? - слегка прищурив глаза, спросил он и посмотрел на меня.
- Не надо! - как-то уж очень решительно ответил я и снова почувствовал себя мальчишкой, который не умеет скрывать свои чувства.
- Так вам нужны рисунки для стенгазеты? - вдруг спросил Саня.
- Да, конечно, - ответил за меня Степан Степанович. - Найдется у тебя время?
- Сколько угодно, - ответил он. - Приносите газету. Я почти всегда дома.