По размытому талыми водами склону мы выехали из кратера. Теперь дорога петляла между широкими воронками - заброшенными шахтами, - обогнула еще один кратер, и мы оказались возле кладбища - высокого кургана, обнесенного побеленной каменной стеной. На вершине кургана стоял четырехгранный, сложенный из ракушечника обелиск, к которому от кладбищенских ворот вела посыпанная песком дорожка.
Селиванов снял шляпу и пошел впереди нас.
С минуту мы стояли перед обелиском молча. На цементной плите, вмурованной в грань обелиска, были оттиснуты слова: "Партизанам, погибшим за власть Советов".
Потом заговорил Селиванов:
- Мои товарищи похоронены здесь, Геннадий. Это были хорошие люди. Да я уже рассказывал вам. Рассказывай не рассказывай - мертвых не воскресишь...
Серый и Петя стояли позади нас и о чем-то перешептывались. Я оглянулся и погрозил им пальцем. Селиванов положил руку мне на плечо.
- Лихие были ребята, - вздохнул он. - Смерти не боялись.
История партизанского отряда мне была уже хорошо известна, и не только со слов старика Селиванова. Три вечера я просидел в читальном зале городской библиотеки и прочел все, что было написано об отряде. Я намеревался сочинить хотя бы одноактную пьесу о партизанах для нашей клубной сцены. Впрочем, я мечтал поставить спектакль не на сцене, а в степи, на ближайшем кургане, соорудив там из камня-ракушечника нечто вроде входа в каменоломню. Когда действие пьесы переместится в каменоломню, зрители перейдут, усядутся с противоположной стороны кургана и как бы увидят ее изнутри и в ней горстку заживо погребенных партизан. Над головой звездное небо, вокруг звенящая цикадами темная степь, и только вершина кургана освещена. Золотом отсвечивает камень-ракушечник, разыгрывается заключительное действие героической истории. Раненые, измученные голодом и жаждой партизаны лежат на каменных глыбах, обрушившихся с потолка. Убит в бою их командир. Рядом с ним, скошенная пулеметной очередью, упала его молодая жена. Замурованы душники. Под потолком висит дым от горящей где-то в боковом штреке смолы. Долгая гнетущая тишина - предвестник надвигающейся смерти. Но вот откуда-то издалека доносится едва слышная музыка. Это возвращается гармонист Никанорка Селиванов, последний из тех, кто ушел на поиски выхода. Музыка грустная - Никанорка наигрывает старинную песню о ямщике, который замерз в степи. Ничего не надо объяснять - музыка сама рассказала партизанам о том, что Никанорка не нашел выхода. Да никто, впрочем и не надеялся, что гармонисту повезет. Поиск длится уже целую вечность, напрасный поиск... Никанорка садится, долго смотрит на молчащих товарищей, растягивает свою "хромку" и, прижавшись щекой к планке, как это он делал на вечеринках, пробегает пальцами по костяным пуговицам сверху донизу и обратно, и вот уже звучит залихватски "Сударыня-барыня"... "Умирать, так с музыкой! - выкрикивает Никанорка. - А с музыкой и умирать не хочется! Да что ж это такое, братцы? Ведь без нас над землей и солнце не взойдет!". Ах Никанорка, Никанорка, шальная твоя голова. Живот к позвоночнику присох, губы потрескались, до крови ободраны пальцы, а он наяривает на своей "хромке" и петушится. Не человек Никанорка, а гвоздь. Его в гранит вколачивают, а он, бестия, не гнется, только искры от шляпки летят. "Я нашел десять кирок! - кричит Никанорка. - С таким инструментом можно землю насквозь продолбить. На той стороне вылезем, где люди вверх ногами ходят. А нам все едино - хоть вверх головой, хоть вверх ногами, абы ветерком подышать да водички напиться. Мы и там революцию раздуем!". Играет Никанорка, зажигательные слова бросает. Поднимаются партизаны, ждут, когда Никанорка играть кончит. А он уже и остановиться не может. Боится, что перестанет дышать вместе с гармошкой, потому что ни капли сил в нем, кажись, не осталось. Партизаны уходят вслед за Никаноркой, и через несколько минут уже слышны удары кирок, возбужденные голоса и непрекращающиеся лихие Никаноркины переборы...
- На тот наш грохот и пришел Игнатюк, дед Гаврилки-чабанка, - сказал Селиванов, - и указал нам на выход. Кабы сидели, так и померли бы, - от повернулся и стал спускаться с кургана. Я хотел было взять его под руку, но он улыбнулся, скосил на меня блеснувшие глаза и сказал: - У старого Никанорки есть еще силы! Не надо...
Вход в штольню был заперт покрашенными в зеленый цвет деревянными воротами. На них висел огромный замок. Объяснялось все это очень просто - в штольне хранились овощи: картофель, кадки с солениями, свекла, капуста. Овощехранилище принадлежало городу.
Заведующий хранилищем жил рядом, Сергей и Петя сбегали за ним.
- А-а, - сказал он, увидев Селиванова, - наш боевой дедушка! Добро пожаловать, - заведующий снял шапку и поздоровался с Селивановым за руку. Затем отпер ворота, щелкнул выключателем, нащупав его где-то на стене, и мы вошли в штольню. Пахнуло сыростью, запахом картофеля и укропа. Тусклые лампочки цепочкой тянулись вглубь и исчезали за дальним поворотом.
- Далеко до конца? - спросил я.
- Километра полтора, - ответил заведующий. - Но мы не все используем. Дальше - обвалы. Ответвления тоже пустуют. Пришлось замуровать их, чтобы температурный режим был устойчивым. Но один проходец по просьбе нашего боевого дедушки оставили.
- Он ведет как раз в ту галерею, - сказал Селиванов. Пойдемте. Где твой фонарь, Корнеев? - обратился он к заведующему. Корнеев зажег фонарь, и мы двинулись в глубь штольни, обходя бурты картофеля и свеклы, пробираясь между ящиками и рядами бочек. Последняя лампочка висела как раз над крутым поворотом в узкий и низкий тоннель. Шли медленно. Корнеев с фонарем впереди. Следом Никанор Андреевич. Затем, держась за руки, Серый и Петя. Я замыкал шествие и постоянно натыкался на камни - свет фонаря до меня не доходил.
- В галерею нельзя, - остановившись, сказал Корнеев. - Там обрушивается потолок.
Мы остановились у ступенек, ведущих вниз, в широкую галерею, заваленную обломками черных мокрых камней.
- Это было примерно здесь, - сказал Селиванов, - где-то здесь. Справа обвалившийся вход. Там еще перед этой войной нашли несколько винтовок и человеческие косточки. Старик Игнатюк откопал наган нашего командира. Хранил его у себя, отказывался передать в музей. Когда пришли немцы, спрятал его где-то во дворе. Вскоре старик умер, а где спрятал наган, никому не сказал. Я поручил Гаврилке поискать. Пока никаких результатов... Вот тут все это и было. - Селиванов коснулся рукой моего плеча. - Посмотрели?
- Посмотрел, Никанор Андреевич.
- Ну и довольно. Тишина, - покачал он головой, - какая тишина...
У выхода мы присели на тарные ящики, и Корнеев угостил нас соленым арбузом.
- А теперь можно и дальше, - сказал Селиванов. - Пройдемся пешочком, тут недалеко.
Идя по дну карьера, мы обогнули известняковый выступ и оказались над обрушенным входом в галерею - хаотическим нагромождением почерневших от времени глыб ракушечника.
- Отсюда мы вырвались в ту зимнюю ночь с примкнутыми штыками. У той стены, - Селиванов обернулся и посмотрел на высокую мшистую стену с выветренными нишами, - у той стены беляки расстреляли многих наших товарищей. Вечная им память, - у старика задрожала борода, он кашлянул и отвернулся от нас. - Я пойду, - сказал он, - а вы постойте тут, посмотрите. Я подожду вас у машины, - и Селиванов, опустив голову и по-стариковски шаркая подошвами, направился к известняковому выступу. Когда он скрылся за ним, Серый подошел ко мне и сказал:
- Вон та глыба похожа на человеческую голову в каске. Заметили? - и он кивнул в сторону огромной обомшелой глыбы, сползшей в провал.
- Действительно, - согласился я, вглядевшись.
- Ее бы немного обтесать и сделать лицо... Мы с Петькой уже смотрели. Получился бы отличный памятник...
- Мы пробовали, - сказал Петя, - но это очень трудно. Тут надо много работать. И потом - мы не скульпторы, можем только испортить все, а нельзя.
- Нельзя, - сказал я.
- А вы не хотите попробовать? - спросил Серый. - Мы с Петькой помогли бы вам. И инструмент достали бы.
- Я ведь тоже не скульптор, - сказал я. - И потом, почему ты думаешь, что мне удалось бы?
- Расположите все, как на сцене, - сморщил нос Серый. - Я же видел, как вы из дерева для Ольги Николаевны фигурки вырезаете...
- Но где брать время, Серый? Разве у меня будет столько времени? А если мне придется вообще уехать...
- Тогда и говорить об этом нечего, - сказал Петя. - Пойдемте тогда... Мы может быть и сами... А что? - и он посмотрел на меня с вызовом. Думаете не сумеем?
- Я так не думаю, - ответил я спокойно. - Вот ведь и поэму вы, кажется, закончили писать. Почему не хотите показать ее мне? - я взял Петю за плечо. - Почему?
- Критиковать все мастера, - сказал Серый. - А дело делать охотников мало. Если бы я тогда не украл у вас Петькину поэму, вы бы, наверное, давно ее уже... - Серый махнул рукой. - Скоро, значит, удерете? Но мы и без вас все сделаем.
Я никогда прежде не видел Серого таким сердитым. Глаза у него сузились, ноздри раздулись. Я невольно рассмеялся.
- Что тут смешного? - надулся Серый.
- Ладно, - сказал я примирительно. - Время покажет, кто прав. Я ничего не обещаю вам, кроме одного: мы попробуем здесь поработать. Вместе.
- Когда? - спросил Петя. - У нас еще три дня каникул.
- Если достанете инструменты, то завтра же.
***
Ночью подул северный ветер и принес снег.
- Вот видишь, погода против нас, - сказал я Серому. - Так что работа в каменоломне откладывается до лучших дней.
- Давайте вынесем из вашей комнаты станок, - сказал Серый, глядя себе под ноги. - Мамка приказала. Поставим его во времянку.
- Плохое настроение? - спросил я. - Не я командую погодой.
Серый не ответил.
- А станок действительно надо вынести. Неуютно с ним.
Серый ничего на это не сказал, только ниже нагнул голову, подошел к станку и потащил его к двери.
- Помогу сейчас, - сказал я. - Пупок порвешь.
Серый посмотрел волком.
- Ты почему злишься? - спросил я.
Серый и на этот раз не удостоил меня ответом и продолжал тянуть станок, покраснев от натуги. Я зашел с другой стороны и стал ему помогать. Дело пошло быстрей. Мы молча вынесли станок из дома, молча дотащили до времянки.
Пока Серый ходил за ключом, я наблюдал, как сосед кормить голубей. Разбросав зерно по земле перед голубятней, Никита Григорьевич выпустил птиц, и они, шумно хлопая крыльями, стали слетать вниз. Тех, что уселись на крыше голубятни и на насестах, Никита Григорьевич согнал длинным бамбуковым удилищем.
- А вы что ж это? Куда это годится? - ворчал он. - Сказано: всем есть! Или ждете особого приглашения?
Вернулся Серый с ключом, отпер времянку. Вошли внутрь, чтобы посмотреть, где удобнее поставить станок. Пахло сухим зерном и мышами.
- Надо бы Ваську и Мурку посадить сюда на ночь, - сказал я.
Серый нагнулся и попробовал сдвинуть с места ящик с пшеницей. Но ящик оказался слишком тяжелым. Даже вдвоем мы еле-еле передвинули его в угол.
- Станок надо поставить к окну, - сказал я.
Но оказалось, что Серый думал иначе. И поэтому, когда мы внесли станок, Серый двинулся к стене, а я к окну. Серый не удержал станок, и тот одним концом грохнул об пол так, что из щелей между половицами полетел песок.
- Теперь я сам, - сказал Серый. - Спасибо за помощь.
Он по-прежнему не смотрел на меня, морщился, словно тяготился моим присутствием.
- Сам так сам, - сказал я и вышел.
Небо было серым, холодным, заснеженная степь угнетала своим однообразием. Из сарая выбежал кот Васька, подошел ко мне, потерся об ногу.
- Доброе утро, - увидев меня, крикнул бухгалтер. - Зайдите сегодня ко мне в контору, нужно кое-какие документы подписать, на мебель, которую вы получили.
- Зайду, - ответил я и подошел к изгороди.
- Хозяйство, - глядя на голубей, не без гордости сказал бухгалтер. - Светлая птица. Некоторые уже нестись начали, - сообщил он доверительно. - Хотите посмотреть?
Я вышел за ворота, миновал сарайчики. Никита Григорьевич ждал меня у ворот своего двора. Мы подошли к голубятне, поднялись по ступенькам к двери. В ячейках у стены сидело несколько голубей.
- Насиживают уже, - объяснил мне бухгалтер и тронул одну голубку концом бамбукового удилища. Голубка нехотя сошла с гнезда, и я увидел три белых яичка, лежащих на пуховой подстилке.
- Красиво? - заглянул мне в глаза бухгалтер.
- Да, - согласился я.
- Показать другие? - по тому, как дрожала трость в его руке, я понял, что он готов показать мне все гнезда и что ему самому страстно хочется согнать других голубок, чтобы еще раз увидеть устланные мягким пухом ямки, в которых покоятся белые теплые яички, будущие голуби, возможно, самые лучшие.
- Не стоит, - сказал я и спустился со ступенек. Лицо бухгалтера сразу же стало неприветливым. Он поставил трость и вытер о ватник руки, не глядя на меня.
- А какой голубь самый дорогой? - спросил я.
Он ответил не сразу. Протянул руку к удилищу, взялся за комелек, и тонкий кончик трости, трепеща, повис над голубями, клевавшими зерно.
- У меня, сказал он, снова подобрев лицом, - у меня вон та голубка, - кончик трости осторожно коснулся крыла крупной птицы. - Обратите внимание на расцветку - редчайшая, скажу я вам. Белые места отливают голубизной, как нержавеющая сталь, а красные - сплав червонного золота с серебром. Когда солнышко, она вся горит, как жар-птица. А в полете, как весенняя бабочка - легкая, светлая, как цветочек. Я за нее десятку заплатил, верите? Как увидел ее на толчке у одного деда, так и замер, аж сердце, знаете ли, застучало... Но почему-то не пошло потомство: птенцы получились вон в того голубя, в белого. Не знаю, что и делать.
- А еще у кого-нибудь в Васильках есть такая голубка или голубок? - спросил я.
- Не-не-не, - замахал руками бухгалтер. - Не только в Васильках, а на тысячу километров в округе, наверное. И дедок тот говорил, что эта - единственная, что ему племяш ее откуда-то со Львовщины привез. Единственная, единственная! Тут уж ко мне приходили, предлагали за нее десять голубей. Но разве можно отдать такую красавицу? Вы разве отдали бы?
- Ни за что, - сказал я.
- Вот! - Никита Григорьевич шагнул ближе и, казалось, готов был заключить меня в объятия. На лице его сияла улыбка счастливейшего человека.
- Пойду завтракать, - сказал я.
- Да, да, Геннадий Геннадиевич. Про документики не забудьте. Забегите на минутку. Дело пустяковое... - он любезно проводил меня за ворота, не подозревая, какой коварный план возник в моей голове...
Серый стоял у жаркой печи с пустым угольным ведром.
- Ага, - сказал я, - поджарим колбаску здесь. И чаек поставим. Позавтракаешь со мной?
Двух секунд было достаточно, чтобы на лице Серого прочесть ответ, который звучал бы наверное так: "А катитесь вы со своей колбаской..." Неужели он думал, что я отправлюсь в каменоломни в такую погоду?
- Позавтракаешь! - повысил я голос. - И чтоб никаких разговоров! А потом поедем в город.
- Зачем? - скучным голосом спросил Серый.
- Купим голубя.
- Для чего? - Серый остановил на мне взгляд.
- Бухгалтер будет рыдать. Я придумал, как отучить его от варварской привычки отрывать голубям головы...
- Пусть отрывает... - продолжал дуться Серый.
- Ну вот что! - взорвался я. - Не забывай, Серый! Я тебе чужой человек. И могу хоть сегодня освободить твою комнату и перебраться в общежитие. Тащи сюда станок и все свои инструменты. - Тут я вынужден был прервать свою гневную речь, потому что в комнату вошла Елена Ивановна.
- Что за шум? - удивилась она, даже с улицы было слышно.
Я не знал, что ответить. Серый с хитрецой взглянул на меня, сморщил нос и сказал:
- Репетируем. Есть одна такая пьеса, вот Ген-Геныч и кричит...
- А я-то думала... - засмеялась Елена Ивановна. - Надо же... Совсем забыла, что в доме у меня артисты.
7
Был субботний день. Многолюдье. Жидкая грязь противно чавкала под ногами. Возле торговых рядов нас то и дело останавливали, предлагая купить всякую всячину. Сначала я отвечал: "Спасибо, не нужно", потом качал головой, а затем уже просто старался проскочить мимо, таща за собой Серого.
Мы купили два стакана жареных семечек, выпили томатного соку и только после всего этого подошли к голубятникам. Серый сразу же нашел знакомых. Одного из них узнал и я. Это был Гаврилка-чабанок.
- Ты чего? - спросил его Серый. - Продаешь или покупаешль?
- Покупаю, - ответил чабанок. - А ты?
- Тоже. Присмотрел уже?
- Да вон у того небритого хочу купить белую голубку, - кивнул головой чабанок, - а он требует на пол-литру, дешевле не отдает. У меня черный голубь, воронок, холостой. Хотел, чтоб были черно-белые. Пьяница чертов, наверняка украл где-нибудь голубку. Но я еще похожу, может, сбавит цену... А вам чего надо?
- Нам, - я прищелкнул пальцами, - нам надо жар-птицу, самого красивого голубя на свете.
- Таких не бывает, - ответил чабанок.
- Как у бухгалтера, объяснил Серый, - голубой с золотом. Помнишь?
- Которого он у деда из церковного хора купил? За десятку?
- Во, во! Только б еще красивее.
- А дедок этот здесь, - сообщил чабанок. - Только с ним не сторгуешься. У него привычка - десять пальцев показал, и никаких гвоздей. Я к нему и не подхожу. Показать вам, где он?
- Веди, - сказал я. - А потом поможем тебе сторговаться с тем небритым.
- Не получится, - вздохнул чабанок.
- Посмотрим, - подмигнул я ему. - Есть одно средство. Веди!
Старик сидел у забора на скамейке. Рядом с ним стояла черная хозяйственная сумка с застежкой "молния". Один угол сумки был слегка приоткрыт, но заглянуть внутрь я не успел - старик прикрыл угол рукой, такой маленькой и с такими тонкими пальцами, что не будь она морщинистой и с выцветшими ногтями, я подумал бы, что это не его рука. Сам старик был не так уж и мал, длиннолиц, с отвисшими нижними веками. Он сидел прямо, прислонившись спиной к забору, закутанный до самых ботинок овчинным тулупом.
- Мы к вам со всем почтением-с, - сказал я. - Имеем благое намерение, так сказать, на предмет приобретения по сходной цене красивой птички-с.
- Ась? - встрепенулся старик. - Как изволили?
- Птичка - тварь божия, - наклонил я почтительно голову, - однако для нас, грешных, и божия тварь имеет цену, так сказать, потребностями нашего бренного бытия означенную.
- Тэк, тэк, - часто замигал глазами старик. - Цену? - Он поднял обе руки, растопырив пальчики, и тут же прикрыл ладошкой расстегнутый угол сумки.
- Деньги - тлен, - продолжал я. - А дух пребывает во веки. Ни купить душу, ни продать, только совратить дьявольскими посулами...
Старик хотел что-то сказать, но закашлялся, утерся носовым платком и, вздохнув, расстегнул сумку.
- Вона, - сказал он, и подобие улыбки появилось на его лице. - Чистый маркизет.