Серый и Гаврила склонились над сумкой. Старик взял в руки голубя, повернул его к нам хвостом и взмахнул. Голубь распушил хвост в нежно-голубой плотный веер.
- Маркизет? - спросил старик. - Чистый маркизет.
Я не стал возражать. Старик вертел голубя в руках, показывал его крылья, голову, шейку, коготки на лапах. Подул голубю в затылок и на живот.
- Чистый пух? - спросил.
- Пух, - ответил я.
- Золото? - он развернул голубиные крылья.
- Электрон, - сказал я.
- Золото, - настоял на своем старик. - Маркизет.
Я кивнул головой и назвал цену:
- Загибаем три пальчика.
- Два, - показал два пальца старик.
- Два, - тотчас согласился я и протянул старику восемь рублей.
- Бери птицу, - сказал я Серому и присел на скамью рядом со стариком. Он передал голубя Серому, который тут же спрятал его на груди под пальто, положил на колени пустую сумку и повернулся ко мне.
- Бесплатно на вопросы отвечаете? - спросил я.
Старик подумал и ответил:
- Рубль.
- Хорошо, получите рубль. Сколько надо держать голубя взаперти, чтобы он привык?
- Нет, - старик придвинулся ко мне. - Неправильно. Не держать, а развлекать, завораживать... Простая вещь, сам испытал. Положите на полочку, на видном месте, зеленые и красные стекляшки, чтоб он их видел, чтоб лучик солнышка на стекляшки падал. Для него это как телевизор для человека и как музыка... Неделю посмотрит и никуда больше не улетит.
- Благодарю вас, - сказал я и вручил старику рубль. - Значит неделю?
- Неделю.
- А если две?
- Еще лучше, - хитро улыбнулся старик.
Это был именно тот голубь, о котором мы мечтали. Хвост и спинка голубоватой белизны, червонное золото широких крыльев. Нос и лапки красные, как у чайки. Вокруг глаз двойные колечки синего и зеленого цвета. Шейка гладкая, с тремя красными бусинками над зобиком. Одним словом, как сказал старик, маркизет. Едва отойдя от старика, мы с Серым решили, что так и будем звать нашего голубя - Маркизет.
Чабанок, то и дело поглядывая на оттопыренную пазуху Серого, все вздыхал и прищелкивал языком, чесал лоб, и глаза его были грустными.
- Покажи мне твоего небритого, - сказал я.
Небритый стоял у закрытого киоска, привалившись к прилавку плечом. В зубах у него торчала погасшая папироса, он ежился от холода и пальцами левой руки придерживал белую грудку голубя, который выглядывал из рукава заляпанной белой и зеленой краской фуфайки. Должно быть, он не брился дня три или четыре, густая серая щетина топорщилась на подбородке и щеках, а над верхней губой выделялся валик прокуренных усов. Я подошел к нему, держа руки в карманах пальто и, глядя прямо в тусклые, с покрасневшими белками глаза, строго спросил:
- Запил? Опять?
Он выплюнул окурок и отстранился от киоска.
- Доиграешься ты у меня, - хмурил я брови. - Совсем потерял человеческий облик. Ну на кого ты похож? А ведь был парень как парень.
Глаза у небритого забегали. Он попытался спрятать голубя, втянув его в рукав, но я взял голубя за шейку и осторожно потянул к себе.
- А это что? Где берешь? Ведь у тебя не только голубятни, но, считай, и дома своего нет. Где? - повысил я голос.
Небритый выпустил голубя, и он оказался у меня в руке. Я прижал его к груди, чтобы он не хлопал крыльями, и сделал такое свирепое лицо, какого никогда, пожалуй, не делал.
- А ну марш отсюда! - прикрикнул я. - Иди в свою бригаду. И чтоб это было в последний раз, понял?
- Виноват, товарищ начальник, - промямлил небритый и бочком юркнул за угол киоска.
Пока я разговаривал с небритым, мальчишки стояли метрах в пяти от нас и прислушивались. Когда я вернулся к ним, чабанок сделал большие глаза и выдохнул с восхищением:
- Вот это да-а!
- Пустяки, - сказал я, чертовски довольный собой. - Держи и радуйся. Чабанок бережно взял из моих рук голубку, оглядел со всех сторон, прикоснулся губами к клюву и проговорил:
- Гуленька, гуль-гуль...
Потом вопросительно посмотрел на меня.
- Не стоит благодарности, - похлопал я его по шапке. - Но будешь моим должником: поймаешь как-нибудь для меня синюю птицу, сизоворонку.
- Хотите счастья купить? - спросил понимающе чабанок.
Я нахлобучил шапку ему на глаза.
***
Вся оставшаяся часть дня ушла на сооружение голубятни для Маркизета. Впрочем, то, что вышло из-под наших рук, нельзя было назвать голубятней. Получился симпатичный домик. похожий на большой скворечник, только вместо летка была дверца, а в боковых стенках мы вырезали окошки и застеклили их. Внутри, у задней стенки, приладили закромок для гнезда, под окошками прибили по дощечке, насыпав туда мелких осколков зеленой бутылки и красного велосипедного стопсигнала. Свет, проникая в оконца, отражался от стекляшек, и разноцветные блики весело прыгали по стенкам.
Голубятню мы поставили на крыше курятника, привязали проволокой, чтобы не опрокинул ветер. Постлали на пол мелкой соломы, насыпали в закрома зерна и впустили Маркизета и белую голубку, отвоеванную у небритого. Чабанок сам настоял на том, чтобы мы взяли голубку.
- Потом отдадите, - сказал он. - Иначе Маркизет затоскует.
Мы с Серым решили, что надо послушаться чабанка, и голубку взяли, назвав ее Чайкой.
Чайка сразу же уселась в закромок, а Маркизет, ворочая головкой, долго сидел на полу и присматривался к новому жилью. Стекляшки, как нам показалось, совсем не привлекали его.
Весь вечер нам с Серым не сиделось в доме. То вместе, то по одному, прихватив фонарик, мы выходили во двор и карабкались к голубятне. Маркизет к вечеру устроился на одной из полочек, где были насыпаны стекляшки, а Чаечка по-прежнему сидела в закромке.
- Не познакомились еще, - говорил Серый. - Так долго знакомятся, - и качал головой.
- Вы мне из-за голубей весь дом выстудите, - сделала нам замечание Елена Ивановна. - Бегаете без конца...
После этого мы проверили голубей еще раз перед сном.
- А какой у вас план, Ген-Геныч? - спросил наконец Серый. - Как вы заставите бухгалтера рыдать?
К тому времени я уже хорошо знал Николая Николаевича, слесаря винзавода, и его жену Лидию Александровну, работавшую в медпункте. Они были давними друзьями Елены Ивановны и часто заходили к нам "на телевизор". Всякое такое посещение заканчивалось ужином с непременными пельменями или жареной курицей. Разговорившись как-то за столом, я с восхищением отозвался о голубином хобби бухгалтера. "Да ни одного голубя у него порядочного нет, - возразил вдруг Николай Николаевич. - Так, разноцветные тряпочки. Вот у меня были когда-то голуби - орлы! А один был - ценнейший. Я с ним под загон штук тридцать выиграл". - "Что значит - "под загон?" - спросил я. - "Не знаете? А еще жили в деревне! - изумился он. - Это очень просто. Вот как у меня было с тем голубем. Многие хотели его под загон выиграть, а он не поддавался. Кто только не старался его в свою голубятню загнать, а он, такая ж была умница, чуть тронешь - пырх, и домой. Вот я стал с одним мужиком под загон играть, - продолжал Николай Николаевич. - Принес своего голубя. Спрашиваю: "Сколько дашь?" - "Трех голубок", - говорит. Ну, я выпустил своего. Он его тростиночкой, к дверцам, тот идет как будто. Хитрюга. Только до дверцы довел, а он - пырх, и домой. Я беру трех голубок, а мужик за мной следом, чуть не плачет, говорит: "Давай еще на троих". - "Давай", - говорю. Снова приношу голубя, орла своего. И снова он улетел. Так тот мужик решил ночью его у меня украсть. Слышу однажды, кто-то над головой топает. Я - на чердак. А он сидит, того голубя, орла моего, в руке держит, а своих, которых я выиграл, за пазуху попрятал. Смех! - мотнул головой Николай Николаевич. - Было дело".
Именно этот рассказ Николая Николаевича и навел меня на мысль сыграть под загон с бухгалтером.
8
Время шло к весне. Елена Ивановна все чаще заводила разговор о своем старшем сыне Андрее. Серый при этом вздыхал - у него дух, наверное, захватывало от планов, которые он связывал с возвращением брата. Будущая невестка Елены Ивановны, Маруся, - она работала медсестрой в каком-то санатории на берегу, хотя жила в Васильках, - стала бывать у нас по воскресеньям. Из ее разговоров с Еленой Ивановной я уже знал, что свадьбу сыграют сразу же, что жить Маруся и Андрей будут на первых порах у Елены Ивановны, а потом, возможно, переберутся в город.
Я пообещал Елене Ивановне, что освобожу комнату, как только понадобится - за неделю или за две до приезда Андрея, чтоб можно было покрасить пол, побелить - навести, одним словом, порядок - и перееду в общежитие.
- Там плохо, - сказал Серый. - Вам же не дадут отдельную комнату.
- Да, подтвердила Елена Ивановна, - отдельную комнату вряд ли вам дадут.
- Ничего, - сказал я. - Все будет нормально. Ведь я не принц какой-нибудь...
***
Дня через два после этого разговора Серый пришел ко мне в комнату. Я читал, лежа на кровати. Серый долго покашливал, пытаясь привлечь мое внимание, пробовал даже свистеть, но я погрозил ему пальцем и сказал:
- Ладно, выкладывай, что там у тебя.
- У меня мысль, Ген-Геныч.
- Ну?
- Перебирайтесь жить в нашу времянку.
Поколебавшись, я спросил:
- А что скажет твоя мама?
- Она согласна! - запрыгал от радости Серый. - Я ее уговорил. - И тут же притих, захлопал ресницами, даже губы надул - и это означало, что отказ жить во времянке сильно огорчит его. Я недолго мучил Серого молчанием и сказал, что согласен.
- А станок? - спохватился я. - Куда мы денем твой станок?
- Найдем место, - ответил Серый, расплываясь в улыбке. - Куда-нибудь пристроим, хоть в сарай. А еще лучше - сделаем для него специальный навес от дождя и солнца. Там-то уж можно будет сколько хочешь крутить его, никому не помешает...
- Уговорил, - сказал я.
Серый никогда не рассказывал мне об отце, а я не решался спросить - не хотелось бередить мальчишке рану. Его отец погиб три года назад, когда Серому было десять лет. Серый заговорил об отце сам. Начав ремонт времянки, мы первым делом решили перестелить пол. Сорвали старые половицы, выгребли ячменную и пшеничную шелуху, которую натаскали в подпол мыши, устроили праздник коту Ваське, предоставив ему неограниченную возможность разорять мышиные гнезда. Новые доски мы принесли из сарайчика. Доски были уже оструганные и сухие, и мы сразу же принялись пилить их и укладывать на бревенчатый подстил, плотно пригоняя одну к другой, Работа спорилась, все необходимые инструменты оказывались у меня под рукой, стоило лишь сказать о них Серому.
- Да вы с мамкой просто богачи, - сказал я, когда он принес циркуль с острыми наконечниками из жести.
- Это от папки осталось, - объяснил Серый. - Он любил мастерить. Все деревянные и малярные работы в доме сделал сам, а эту времянку сложил от фундамента до макушки. Вот только дом не успел подштукатурить.
- Да, - сказал я, много было работы...
- А он все время ее находил, - продолжал Серый. - Кажется уже все сделано, а он все равно что-нибудь да найдет, - проговорил Серый с хрипотцой в голосе и замолчал.
Мы снова взялись за работу. Подогнали половицу, принялись вколачивать в нее гвозди. Я старался не глядеть на Серого, да и Серый не поднимал глаз. Потянулся на подоконнике и выпрыгнул во двор кот Васька, которому надое, наверное, грохот молотков.
- Удрал, - сказал я про него.
- Папка мой очень спокойный был человек, - снова заговорил Серый. - Мамка даже ругала его за это. А Николай Николаевич очень завидовал ему. Ведь Николай Николаевич нервный. Я тоже нервный, - сказал Серый и ударил молотком по гвоздю. - У меня не папкин характер. Из-за этого я часто дерусь в школе... - Серый взмахнул молотком и угодил себе по пальцу.
- Что? - вскочил я. - Покажи палец.
Серый зажал ушибленный палец в кулаке и отвернулся.
- Больно?
- До свадьбы заживет, - ответил Серый. - Ерунда.
Но палец все-таки пришлось залить зеленкой и забинтовать - я настоял на этом, потому что над ногтем была содрана кожа и непрерывно сочилась кровь.
Серый помогал мне и в последующие дни, после школы, а вечерами, когда у меня не было дел в клубе, мы толклись с ним во времянке до первых петухов.
К концу второй недели жилье было полностью оборудовано. Мы настелили и выкрасили пол, побелили стены, забили фанерой потолок в коридорчике и сложили из красных кирпичей новую печную трубу.
Мне можно было перебираться во времянку, но в этом пока не было нужды.
Едва закончив ремонт времянки, мы с Серым принялись сооружать скворечник. В совхозной плотницкой выцыганили толстый сосновый чурбан и в течение трех дней превратили его в шар, который затем распилили пополам, сделали полым и, продолбив в одном из полушарий летку, снова соединили, обив шар латунной полоской, о которой Серый сказал, что это экватор. Красками нарисовали материки и океаны и закрепили шар на шесте. Крылечко перед леткой сделали в виде кораблика, который плыл, как было задумано, по Тихому океану. В районе Гренландии и Чукотки ввинтили алюминиевые трубки и прикрепили к ним Луну - деревянный посеребренный полумесяц, - и Солнце, тоже деревянный круг, который покрасили бронзовой пудрой на олифе. Лучи солнца сделали из велосипедных спиц.
Ранним воскресным утром мы забрались с Серым на крышу времянки и установили на ней наш чудо-скворечник. Бухгалтер, увидев наше сооружение, спросил:
- Это что, громоотвод?
Мы объяснили ему, что это никакой не громоотвод, а скворечник, причем самый лучший в мире. Бухгалтер покачал головой и сказал, что скворцы в нем жить не станут. После того, как он отошел от ограды и снова занялся чисткой голубятни, Серый усмехнулся и сказал:
- Скоро мы устроим тебе громоотвод!
Он имел в виду предстоящую игру под загон. Мы надеялись выйти из нее победителями. В течение последней недели мы уже несколько раз перебрасывали Маркизета во двор бухгалтера, к его голубятне, и Маркизет под наши восторженные возгласы, которых, разумеется, не слышал бухгалтер, неизменно возвращался к своей Чаечке.
Петя Якушев, следивший из своего двора, как мы укрепляем с Серым на крыше времянки скворечник, оценил нашу работу так:
- Никогда еще наверное не было таких скворечников.
- Слушай, Петя, - сказал я ему, сидя на крыше. - Покажешь ты, наконец, свою поэму или нет?
- Я же не обещал, - ответил Петя.
- Он не обещал, - поддержал Петю Серый.
- Значит, не покажешь? Так я тебя понял?
- Сейчас принесу, - ответил Петя, подумав. - Если хотите, конечно.
- Хочу, - сказал я.
Петя, не торопясь, пересек двор и скрылся за углом дома. Мы с Серым спустились с крыши.
- Ну что? - посмотрел я на Серого.
- Что - "что"? - насупился он.
- Принесет все-таки Петька поэму...
- Ну и пусть, - сказал Серый. - Ему же хуже.
- У тебя еще есть время пойти и остановить его, - сказал я.
- Пусть. Интересно все-таки, что вы скажете.
Я зашел в дом, а Серый остался поджидать Петю во дворе. Ко мне в комнату мальчишки вошли вместе. Петя положил на стол синюю школьную тетрадку, прихлопнул ее ладонью и сказал со вздохом:
- Вот.
Квадратик бумаги белел на том месте обложки, где обычно пишут фамилию ученика и название школы. На квадратике цветными карандашами - красным и синим - были старательно выведены слова: "Партизаны", а под ним в скобках "Поэма"
- А где фамилия автора? - спросил я, еще не раскрывая тетрадку.
- Там, снова вздохнул Петя, присаживаясь к столу. - На первой странице. Мы вдвоем...
- Вдвоем? - переспросил я, и моя левая бровь удивленно полезла кверху. - С кем?
- Да с ним же, - кивнул на Серого Петя. - А то с кем же еще?
Я раскрыл тетрадку. На первой странице еще раз написано название поэмы - теперь уже чернилами - а сверху, где и положено, стояли обе фамилии с инициалами: П. И. Якушев и С. В. Пашков. Против каждой строчки стихов проставлен порядковый номер: 1, 2, 3, 4 и так далее. Я сразу же взглянул в конец тетрадки: последняя строка поэмы значилась под номером 326. Здесь же красными чернилами под жирной синей чертой было нацарапано: "Слов - 1283, знаков препинания - 213, букв - 8152".
- А это зачем? - спросил я.
- Просто так, от нечего делать, - ответил Петя. - Сидели и считали...
- А не маловато ли знаков препинания?
Петя посмотрел на Серого.
- Пока хватает, - ответил тот.
- Угу, - сказал я и, раскрыв тетрадку на первой странице, принялся читать:
В Мамайских катакомбах хлад и мрак.
В душник-колодец снег летит колючий.
За камнями отвалов скрылся враг.
На горстку партизан нахлынув тучей...
Прочтя эти четыре строки, я, не поднимая головы, посмотрел на притихших и даже, как мне показалось, побледневших мальчишек. Лицо Пети выражало если не горе, то острую печаль. Серый, прищурив глаза и сморщив нос, готов был, казалось, броситься в драку. Я ничего не сказал им, опустил глаза, но еще какое-то время не читал, а прислушивался к тому, как дышат сидящие рядом мальчишки - оба через нос, отрывисто, короткий вдох и почти неслышный выдох.
- Читайте дальше, - заерзал Серый.
Я понял, что они пристально следят за моими глазами, за выражением лица, ждут и боятся моего первого слова. Мне не хотелось их мучить, но и сказать я им долго ничего не мог. И даже когда прочел последнюю строку: "К утру следы их снегом замело" - речь шла о том, что оставшиеся в живых партизаны вышли из катакомб, - я продолжал мучительно искать те слова, которые должен был произнести первыми. Я набрал в легкие воздуху и выдохнул, откинувшись на спинку стула:
- Ладно. - И тотчас добавил, видя, что Петя и Серый продолжают смотреть на меня растерянно: - Кусок из этой поэмы вы прочтете вдвоем, - на слове "вдвоем" я сделал ударение, - вы прочтете вдвоем на первомайском вечере. И это все, что я могу вам сказать.
- А вообще? - спросил Серый.
- Вообще? - переспросил я. - Вообще мало знаков препинания.
Мальчишки улыбнулись.
- А какой кусок можно прочесть? - спросил Петя, вытирая ладонью лоб.
- Это мы сейчас уточним, - ответил я и. полистав тетрадку, выбрал середину.
- Понятно, - вдруг помрачнел Серый и встал. - Я так и знал.
- А что такое? - удивился я.