Бутерброды я положил в холодильник, а кофе выплеснул в окно. Выкурил подряд две сигареты, бродя по двору. Поймал залетевшую в наш двор чужую курицу и швырнул через ограду к бухгалтеру - Серый сказал, что надо было выпустить ее во двор Якушевых, так как это их курица. И, наконец, принялся вскапывать грядку под помидоры; Серый обещал помочь, когда вернется из школы. Едва Серый вышел за калитку, сломалась лопата. Я плюнул с досады и опять задымил. Занятый своими мыслями, я не сразу расслышал, что на скворечнике поет скворец. А услышав, рассмеялся - ведь все было ладно: светило весеннее солнце, под оградой цвели одуванчики, на грядке взошел щавель, над головой было чистое голубое небо, летали желтые мотыльки - и про все это и еще про что-то очень хорошее разливался скворец. Ну его, этого Щукина, подумал я, пускай себе ворчит и злится. Позлится и перестанет. Ведь нельзя же забывать о весне. А еще я вспомнил Ольгу... Оленьку... Впрочем, я думал о ней постоянно.
***
Вечером состоялась генеральная репетиция праздничного концерта. Серый и Петя впервые декламировали со сцены стихи о партизанах.
- Хорошие стихи написали шпачки, - восхитился Лука. - Надо же!
Сразу же после репетиции я отправился домой. Елена Ивановна купила для меня в совхозном мясном ларьке петуха, и я намеревался зажарить его с картошкой в духовке. Серый вызвался помогать. И пока я чистил картошку. он держал петуха над огнем плитки. Веранда наполнилась запахом горелого пуха и едким дымом. Я распахнул дверь и сел у порога с миской на коленях. Опалив петуха, Серый принялся мыть его под краном. По глазам Серого я давно догадался, что он собирается спросить о чем-то, но никак не решится. Я подумал, что он хочет узнать мое мнение о том, как они с Петей прочли стихи, и сказал:
- Когда читаешь, меньше размахивай руками. А то машешь, словно на тебя пчелы напали. И не выкрикивай последние слова строк.
- Ладно, Ген-Геныч.
- Остальное все было хорошо.
- А Щукину стихи понравились? Я видел, как вы к нему шли утром с тетрадкой.
- Он не читал, - соврал я.
- Ясно, - вздохнул Серый.
- А если бы не понравились, тогда что? - спросил я.
- Обязательно не понравятся, - сказал Серый. - Я знаю. А вам понравились.
- Разве я говорил об этом?
- А что? - вскинул глаза Серый. - Иначе зачем разрешили читать со сцены?
- Это другое дело, - ответил я. - Ваши стихи - это подарок, который вы преподнесете своим землякам. Я так это понимаю. Как бы неуклюже один человек не сказал другому, что он его любит, слова его будут поняты. Вы, как тот человек... Понимаешь?
- Постараюсь понять, - ответил Серый. - Это честный разговор?
- Да, честный.
- И хорошо, - Серый положил петуха в миску. - Духовку включить?
- Включи.
- Это хорошо, - продолжил свою мысль Серый. - Мы же с Петькой знаем, что мы не поэты, но мы старались...
- Я все понимаю, Серый.
- Вы все понимаете - это правда, - сказал он. Вы хороший человек...
- Спасибо, - ответил я и бросил в Серого картошкой.
***
Праздничный концерт состоялся за два дня до Первого мая, после торжественного собрания. Секретарь парткома Чернушин вышел на сцену после концерта и произнес короткую благодарственную речь, адресованную участникам концерта и мне лично. Зал ему шумно аплодировал. После Чернушина на сцену поднялся старик Селиванов и потребовал к себе Серого и Петю. Когда они подошли, он обнял их, поцеловал каждого в макушку и сказал, что они "являются достойными представителями славного поколения юных пионеров". Старик растрогался, и, пока вытирал платком глаза, зал неистово хлопал в ладоши.
Егор радовался как дитя. Закатывал глаза, хохотал громко на весь зал, щелкал пальцами и во время антракта затащил меня в библиотеку.
- Такого в Васильках еще не было, - гудел он. - Все прямо поют от восторга. А про Селиванова, про то, что я улыбался, когда он клеймил нас, - ведь из-за этого ты разозлился на меня, я видел - так это у меня дурацкая привычка улыбаться, когда меня ругают. Старик он мировой. Правильно говорит, я его ценю. Но как все изменить, а? Разве до всего руки доходят? Устаю, Ген-Геныч, потому и кричу. Люди ведь не ангелы... Дух братства - это хорошо! Я за дух братства, но приказы и распоряжения директора тоже надо выполнять, - и он так хлопнул меня по плечу, что я даже присел. - Секретарша сказала, что ты приходил ко мне, но я был занят. Комиссия приехала из райкома... Ты зачем приходил?
- Деньги надо уплатить художнику, - сказал я.
- Ах, да! Декорации - что надо. Настоящее село. Чистые тебе Васильки нарисовал. Завтра же скажу бухгалтеру, чтоб начислил...
Звонок возвестил об окончании антракта.
После концерта я сообщил Щукину об обещании директора.
- Хорошо бы, - вздохнул Щукин. - Ведь послезавтра праздник. А какой же праздник без денег, а? Думаю, что теперь бухгалтер сдастся: народ увидел мою работу. Я слышал, как в зале ахали, говорили "как настоящее", "что значит художник" и тэ дэ. А ведь кроме села есть еще и степь...
- Степь плохая, - сказал я. - Очень скучная получилась. Да и деревня... А! - я махнул рукой.
- Но, но! - Щукин сделал грозный вид и сразу же рассмеялся. - Давай не будем... Лучше выпьем винишка в честь праздника. Согласен?
- Согласен.
***
Ночь упала темная и зябкая. Во времянке густо пахло сыростью, и мы со Щукиным затопили печь.
- Идиллия, - сказал я. - Печь горит, тишина, перед нами бутылка вина...
- Стихами заговорил? - усмехнулся Щукин. - Чужие лавры покоя не дают?
- А, - отмахнулся я. - Все это, разумеется, пустяки... А как ты живешь, Щукин? Рассказал бы что-нибудь про себя. Неделю трудимся рядом, а кроме песенок да анекдотов, от тебя ничего не слыхал. Ведь стихи пишешь, читал в газете... В какие же такие минуты приходит к тебе вдохновение?
- Когда денег нет, - ответил Щукин и засмеялся. - Тогда я пишу стихи, несу в газету и требую трешницу.
- Врешь ведь?
- Может и вру. Живу я брат глупо... Но самое страшное в том, что, кажется, мечтать перестал. Вспомню, о чем мечтал еще недавно, а в груди ничего не колышется - мертво. А мечтал я стать...
- ... великим художником, - подсказал я.
- Угадал. Да и нетрудно угадать. Вот ты, если я не ошибаюсь, мечтал стать великим артистом?
- Возможно.
- А кем стал? Сельским шутом.
- Ты это брось.
Щукин попросил у меня сигарету, хотя вообще не курил. Прикурили от уголька из печки.
- Побалуюсь, - сказал Щукин, дымя. - На тебя глядя. Вредная, правда, эта штука - курение. Я где-то прочел, что в табаке обнаружен новый яд, очень опасный.
- Я тоже читал.
Мы помолчали.
- У меня мать больна. Вот уже три года не поднимается с постели. А сестренке десять лет, - не глядя на меня, проговорил Щукин. - Все заботы на мне...
- И какого же ты черта здесь торчишь?
- Деньги нужны. Ради них и торчу, и малюю направо-налево ради них. О великом ли тут мечтать? А у тебя?
- У меня? У меня все проще. Кстати, как тебе понравился наш концерт? - задал я вопрос, который уже давно вертелся у меня на языке.
- Видишь ли, сегодня грешно, наверное, огорчать тебя, - Щукин выпустил струю дыма и разогнал ее рукой. - Я не затягиваюсь и тебе не советую.
- И все-таки?
- Сегодня у тебя праздник. Стоит ли? - тянул с ответом Щукин. - Вот пройдет праздник, тогда...
- Перестань ломаться, - сказал я. - Я хочу знать твое мнение. Речь идет не о пустяке, а о том основном деле, которое я делаю. Для меня это важно.
- Ну вот - ломаться и тэ дэ... Ты слишком прямолинеен. Но я, конечно, скажу, раз ты требуешь. Пожалуйста, - он встал, подошел к печке и сбил в угольное ведро пепел с сигареты.
Мне уже было ясно, что ничего хорошего Щукин мне не скажет, но что он скажет такое, я не ожидал.
- Балаган, - проговорил он, выпятив губы. - Кривлянье на самом примитивном уровне. Когда ты появляешься на сцене сам - это еще терпимо, хотя неловко за тебя. А все прочее - балаган.
Я вышел из времянки, хлопнув дверью. Потом подошел к окну, просунул голову в открытую форточку и сказал:
- А все тряпье, которое ты размалевал, - чистейшая халтура! И это я говорю не со зла. Халтурщик!
***
К завтраку Щукина я будить не стал. Выпил кружку молока, надел праздничный костюм и вышел во двор. Было еще рано и потому совсем безлюдно. Восточный край неба сиял яркой голубизной, а на западе еще клубился сумрак. Чирикали воробьи. Акации, распрямив свои упругие перья, молча выстроились вдоль улицы. Выпустил листочки и буйно зазеленел дрок. Я постоял у калитки, разглядывая деревца, которые посадили мы с Серым. Кору на них начали общипывать гуси, и я подумал, что следовало бы обмотать стволы пленкой и обвязать проволокой. Я не зря вышел на улицу - мысли о балагане стали не столь назойливы, будто их прихватило утренней прохладой. Зато ночь прошла в кошмарных снах и панических размышлениях. "Что если и на самом деле балаган? - думал я. - Если все мои старания напрасны? Что тогда? Не бросить ли мне все и не вернуться ли домой? Но как быть с разговором о духе братства? И Серый обидится на меня смертельно - собирались ведь, как только начнутся летние каникулы, приступить к работе в каменоломне. И вообще обидится. Придется сказать ему о том, что уезжаю из Васильков, в самую последнюю минуту, чтобы недолго видеть его глаза... Клубные дела передам Луке - это ясно. Что еще? Ударю родителям телеграмму, что скоро приеду. Пусть не хлопочут о летнем отпуске, который они решили провести здесь, со мной, в Васильках. Пусть готовятся встретить меня и Ольгу..."
Размышляя, я побрел по улице. Невзначай оглянувшись, увидел, что у калитки, на том месте, где только что был я, стоит Серый.
- Надо обмотать акации пленкой, - сказал я.
Он кивнул головой.
- А то пропадут...
Он спросил:
- Вы куда?
- Не знаю, - ответил я. - Прогуляюсь. Что-то голова трещит.
- Можно мне с вами?
- Как хочешь, - ответил я.
Серый подбежал ко мне.
- В какую сторону пойдем? - спросил я.
- Туда, - махнул рукой Серый в сторону клуба.
Мы не спеша пошли по улице.
Серый поднял с земли гальку и принялся подбрасывать ее на ладони. В какой-то момент ему не удалось ее поймать, и галька упала на каменистую дорогу. Серый остановился, но за галькой не нагнулся. Я тоже остановился.
- А я знаю, куда вы собираетесь, - сказал он неожиданно.
- Куда?
- В город.
- Зачем, не скажешь?
- На телеграф, потому что наша почта сегодня не работает. Вы хотите дать домой телеграмму о том, что скоро вернетесь.
- Неужели?
- Да, - Серый пнул гальку ногой и снова зашагал.
Изумленный словами Серого, я стоял как вкопанный. Но потом догнал его и спросил:
- Ты что - телепат? Знаешь такое слово - телепат?
- Знаю.
- И что же?
- Я не телепат, - ответил Серый и низко опустил голову.
- А что же тогда?
- Я слышал, как вы стонали, Ген-Геныч, - сказал Серый. - Вы вслух разговаривали. Немного помолчите и опять разговариваете. Я думал, что вы заболели, и зашел в вашу комнату. Потрогал лоб - холодный. Потом сидел на стуле. И вы опять стонали и разговаривали. Про телеграмму говорили, про Щукина... Я не виноват, - Серый поднял на меня печальные глаза. - Так получилось. Это все из-за Щукина? - спросил он.
- Нет, ответил я.
- Если из-за Щукина, то не стоит, Ген-Геныч, - Серый взял меня за руку. - Честное слово, не стоит.
- Ты так думаешь?
Серый кивнул.
- А если он прав?
- Все так смеялись, так хлопали... Один он ушел с кислой рожей.
- Нельзя так говорить о человеке, - сказал я.
- Да ну его... Всем, наверное, счастливые сны снились, а вы плакали, - Серый ткнулся головой мне в бок, и мы остановились.
- Ты что? - спросил я.
- Жалко очень, - замотал головой Серый. - Я так привык к вам...
- Ну, ну, - взъерошил я Серому волосы, - не надо, - и отстранил его от себя. - Что за телячьи нежности?..
Серый отвернулся и вытер глаза рукавом.
- Конечно, - проговорил он. - А что? Если вы уедете, я тоже...
- Ложная тревога, Серый, - сказал я. - Ночные страхи. Никуда я не уеду. Но мы с тобой все-таки отправимся сейчас на телеграф. Надо поздравить родителей с праздником.
- А меня припишете? - спросил Серый. - Мое имя? Денег хватит?
- Наскребем, - ответил я.
12
Когда мы вернулись, Щукин уже не спал. Я наскоро переоделся, приготовил завтрак и постучал в окно времянки.
- А, это ты, - отозвался Щукин совсем дружелюбно. - Что, уже утро?
- Уже, - ответил я. - С наступающим праздником.
- И тебя тоже. Сейчас встану.
Серый выкатил из сарая свой мопед.
- Скоро он у тебя загудит? - спросил я, садясь на скамейку.
- Вот карбюратор поставлю, и загудит. Бензину, правда, нет, но я достану. У Петьки есть. Давайте пойдем в лесополосу, - предложил он. - И художника возьмем.
- А что будем делать там?
- Что делать? Я покажу вам куропатку в гнезде, сорочат... Хотите?
- Хочу. Только вот художник захочет ли.
- А вы ему прикажите.
***
Там, где сходились две лесополосы, образуя как бы гигантскую букву "Т", ножка которой была отрезана от перекладины глухим проселком, мы остановились.
- Теперь ни слова, - сказал Серый. - Идите за мной. - Крадущимися шагами он пробирался между рядами низкорослых тутовников и маслин. Мы со Щукиным, заглядывая через голову Серого, следовали за ним. Серый поднял руку, веля остановиться. Мы замерли.
- Где? - спросил я.
Серый присел, постучал пальцем по кустику сухого чертополоха:
- За ним.
Мы со Щукиным, насколько позволяли позвонки, вытянули шеи. За кустом в ямке гнезда сидела куропатка и, не мигая, глядела на нас черной бусинкой глаза.
- Ух ты, - вполголоса произнес Щукин. - Не боится.
- Боится, - ответил Серый. - Но будущих птенцов жалеет больше, чем себя. Она думает: если взлетит, мы заберем яйца. А если мы ее не заметим - тогда полный порядок. Но если погибать, то лучше вместе с ними, чтоб совесть потом не мучила. Где-нибудь рядом, наверное бегает петушок...
- Взглянуть бы, какие у нее яички. Никогда не видел, - сказал Щукин.
- Нельзя, - ответил Серый. - Отходим.
Затем Серый показал нам желтобрюхого полоза, до смерти напугав Щукина. Мы шли по земляным "кучугурам" - так Серый называл земляные сугробы в лесополосе. Серый шагал впереди - вел нас к сорочьему гнезду. Вдруг он остановился и сказал:
- Вот лежит полоз, греется. Не раздавите его.
- Что это - полоз? - спросил Щукин и поравнялся с Серым.
- А вот, возле вашей ноги, - ответил Серый. - Он не жалится.
Боюсь, что Щукин не расслышал последних слов Серого. Он смешно подпрыгнул на месте, повалился на куст акации, затем вскочил и выбежал на дорогу. Потревоженный полоз исчез в траве.
Серый безудержно смеялся.
- Зря ты так, - сказал я ему. Серый только махнул рукой и вытер выступившие из глаз слезы.
Щукин стоял на дороге. Лицо у него стало пепельным с прозеленью. Он скреб пальцами подбородок и беззвучно шевелил губами.
- Ты извини Серого, - сказал я ему. - Но ведь он предупредил...
- Это еще что! - не чувствуя за собой никакой вины, проговорил Серый. - Прошлым летом к нам в дом заползла гадюка. Я ее насилу вытащил из-под шкафа... А когда потеплеет, появятся тарантулы. Лохматенькие такие, крупные пауки. Кот Васька охотится за ними, как за мышами. В прошлом году мы выкопали в огороде целое гнездо тарантулят. И еще фаланги бывают - черные и коричневые. Одна фаланга укусила меня за палец, так он вот такой стал, как надутая соска. А Петьку Якушева фаланга укусила вот за это место. Петька сел на нее. Так после этого у него была два дня температура, врача из города привозили.
- Остановись, - сказал я Серому. - Что это ты про всякие страхи заладил?
- А у моей мамки за ухом клещ однажды присосался, - как ни в чем не бывало, продолжал Серый. - Она тогда на винограднике работала. Хорошо, что клещ оказался не энцефалитный.
- Серый, хватит! - приказал я. - Ты что это?
Впрочем, я сразу догадался, какую цель преследовал Серый, рассказывая все это: он мстил Щукину за мои ночные кошмары.
Перед нами простиралось зеленое хлебное поле. Метрах в двухстах горбился курган, поросший цветущей желтой сурепкой. Над курганом, гонимые легким ветром, плыли узкой грядой белые облака. Пели жаворонки. И небо было таким голубым и высоким, что нельзя было смотреть на него, не щуря глаз.
- Это - чудо! - сказал Щукин.
Чудо это или не чудо - но степь на самом деле была удивительна неповторимым запахом молодой травы, пестротой цветов - синих, белых, желтых - и безграничным простором высокого голубого купола, щедро расшитого яркими солнечными нитями.
- Вы идите, если вам нужно, - сказал Щукин. - А я здесь порисую.
- Можно мне посмотреть, как вы будете рисовать? - спросил Серый.
- Нет, - отрезал Щукин.
Серый фыркнул и сморщил нос.
- Пойдем, - сказал я ему. И когда зашагали в лесополосе по земляным сугробам, упрекнул: - Ты уже и так испортил человеку настроение. Зачем?
- А ему можно? - насупился Серый. - Пусть знает.
Но тут застрекотала сорока, и Серый, пригнувшись, помчался на ее голос. Когда я добежал до дерева, в листве которого темнело сложенное из сухих веток гнездо, Серый, улыбаясь, протянул мне сорочонка.
- Вот, - сказал он. - Поймал. Покажем Щукину?
Я хотел погладить сорочонка, но тот больно ущипнул меня за палец и зло закричал:
- Чак-чак, чак-чак!
- Понятно? - засмеялся Серый. - Его зовут Чак-чак.
Сорочонок широко разевал клюв, вертел головой, пытаясь вырваться из рук Серого.