Мальчишки из Васильков. Повести - Домбровский Анатолий Иванович 9 стр.


Бутерброды я положил в холодильник, а кофе выплеснул в окно. Выкурил подряд две сигареты, бродя по двору. Поймал залетевшую в наш двор чужую курицу и швырнул через ограду к бухгалтеру - Серый сказал, что надо было выпустить ее во двор Якушевых, так как это их курица. И, наконец, принялся вскапывать грядку под помидоры; Серый обещал помочь, когда вернется из школы. Едва Серый вышел за калитку, сломалась лопата. Я плюнул с досады и опять задымил. Занятый своими мыслями, я не сразу расслышал, что на скворечнике поет скворец. А услышав, рассмеялся - ведь все было ладно: светило весеннее солнце, под оградой цвели одуванчики, на грядке взошел щавель, над головой было чистое голубое небо, летали желтые мотыльки - и про все это и еще про что-то очень хорошее разливался скворец. Ну его, этого Щукина, подумал я, пускай себе ворчит и злится. Позлится и перестанет. Ведь нельзя же забывать о весне. А еще я вспомнил Ольгу... Оленьку... Впрочем, я думал о ней постоянно.

***

Вечером состоялась генеральная репетиция праздничного концерта. Серый и Петя впервые декламировали со сцены стихи о партизанах.

- Хорошие стихи написали шпачки, - восхитился Лука. - Надо же!

Сразу же после репетиции я отправился домой. Елена Ивановна купила для меня в совхозном мясном ларьке петуха, и я намеревался зажарить его с картошкой в духовке. Серый вызвался помогать. И пока я чистил картошку. он держал петуха над огнем плитки. Веранда наполнилась запахом горелого пуха и едким дымом. Я распахнул дверь и сел у порога с миской на коленях. Опалив петуха, Серый принялся мыть его под краном. По глазам Серого я давно догадался, что он собирается спросить о чем-то, но никак не решится. Я подумал, что он хочет узнать мое мнение о том, как они с Петей прочли стихи, и сказал:

- Когда читаешь, меньше размахивай руками. А то машешь, словно на тебя пчелы напали. И не выкрикивай последние слова строк.

- Ладно, Ген-Геныч.

- Остальное все было хорошо.

- А Щукину стихи понравились? Я видел, как вы к нему шли утром с тетрадкой.

- Он не читал, - соврал я.

- Ясно, - вздохнул Серый.

- А если бы не понравились, тогда что? - спросил я.

- Обязательно не понравятся, - сказал Серый. - Я знаю. А вам понравились.

- Разве я говорил об этом?

- А что? - вскинул глаза Серый. - Иначе зачем разрешили читать со сцены?

- Это другое дело, - ответил я. - Ваши стихи - это подарок, который вы преподнесете своим землякам. Я так это понимаю. Как бы неуклюже один человек не сказал другому, что он его любит, слова его будут поняты. Вы, как тот человек... Понимаешь?

- Постараюсь понять, - ответил Серый. - Это честный разговор?

- Да, честный.

- И хорошо, - Серый положил петуха в миску. - Духовку включить?

- Включи.

- Это хорошо, - продолжил свою мысль Серый. - Мы же с Петькой знаем, что мы не поэты, но мы старались...

- Я все понимаю, Серый.

- Вы все понимаете - это правда, - сказал он. Вы хороший человек...

- Спасибо, - ответил я и бросил в Серого картошкой.

***

Праздничный концерт состоялся за два дня до Первого мая, после торжественного собрания. Секретарь парткома Чернушин вышел на сцену после концерта и произнес короткую благодарственную речь, адресованную участникам концерта и мне лично. Зал ему шумно аплодировал. После Чернушина на сцену поднялся старик Селиванов и потребовал к себе Серого и Петю. Когда они подошли, он обнял их, поцеловал каждого в макушку и сказал, что они "являются достойными представителями славного поколения юных пионеров". Старик растрогался, и, пока вытирал платком глаза, зал неистово хлопал в ладоши.

Егор радовался как дитя. Закатывал глаза, хохотал громко на весь зал, щелкал пальцами и во время антракта затащил меня в библиотеку.

- Такого в Васильках еще не было, - гудел он. - Все прямо поют от восторга. А про Селиванова, про то, что я улыбался, когда он клеймил нас, - ведь из-за этого ты разозлился на меня, я видел - так это у меня дурацкая привычка улыбаться, когда меня ругают. Старик он мировой. Правильно говорит, я его ценю. Но как все изменить, а? Разве до всего руки доходят? Устаю, Ген-Геныч, потому и кричу. Люди ведь не ангелы... Дух братства - это хорошо! Я за дух братства, но приказы и распоряжения директора тоже надо выполнять, - и он так хлопнул меня по плечу, что я даже присел. - Секретарша сказала, что ты приходил ко мне, но я был занят. Комиссия приехала из райкома... Ты зачем приходил?

- Деньги надо уплатить художнику, - сказал я.

- Ах, да! Декорации - что надо. Настоящее село. Чистые тебе Васильки нарисовал. Завтра же скажу бухгалтеру, чтоб начислил...

Звонок возвестил об окончании антракта.

После концерта я сообщил Щукину об обещании директора.

- Хорошо бы, - вздохнул Щукин. - Ведь послезавтра праздник. А какой же праздник без денег, а? Думаю, что теперь бухгалтер сдастся: народ увидел мою работу. Я слышал, как в зале ахали, говорили "как настоящее", "что значит художник" и тэ дэ. А ведь кроме села есть еще и степь...

- Степь плохая, - сказал я. - Очень скучная получилась. Да и деревня... А! - я махнул рукой.

- Но, но! - Щукин сделал грозный вид и сразу же рассмеялся. - Давай не будем... Лучше выпьем винишка в честь праздника. Согласен?

- Согласен.

***

Ночь упала темная и зябкая. Во времянке густо пахло сыростью, и мы со Щукиным затопили печь.

- Идиллия, - сказал я. - Печь горит, тишина, перед нами бутылка вина...

- Стихами заговорил? - усмехнулся Щукин. - Чужие лавры покоя не дают?

- А, - отмахнулся я. - Все это, разумеется, пустяки... А как ты живешь, Щукин? Рассказал бы что-нибудь про себя. Неделю трудимся рядом, а кроме песенок да анекдотов, от тебя ничего не слыхал. Ведь стихи пишешь, читал в газете... В какие же такие минуты приходит к тебе вдохновение?

- Когда денег нет, - ответил Щукин и засмеялся. - Тогда я пишу стихи, несу в газету и требую трешницу.

- Врешь ведь?

- Может и вру. Живу я брат глупо... Но самое страшное в том, что, кажется, мечтать перестал. Вспомню, о чем мечтал еще недавно, а в груди ничего не колышется - мертво. А мечтал я стать...

- ... великим художником, - подсказал я.

- Угадал. Да и нетрудно угадать. Вот ты, если я не ошибаюсь, мечтал стать великим артистом?

- Возможно.

- А кем стал? Сельским шутом.

- Ты это брось.

Щукин попросил у меня сигарету, хотя вообще не курил. Прикурили от уголька из печки.

- Побалуюсь, - сказал Щукин, дымя. - На тебя глядя. Вредная, правда, эта штука - курение. Я где-то прочел, что в табаке обнаружен новый яд, очень опасный.

- Я тоже читал.

Мы помолчали.

- У меня мать больна. Вот уже три года не поднимается с постели. А сестренке десять лет, - не глядя на меня, проговорил Щукин. - Все заботы на мне...

- И какого же ты черта здесь торчишь?

- Деньги нужны. Ради них и торчу, и малюю направо-налево ради них. О великом ли тут мечтать? А у тебя?

- У меня? У меня все проще. Кстати, как тебе понравился наш концерт? - задал я вопрос, который уже давно вертелся у меня на языке.

- Видишь ли, сегодня грешно, наверное, огорчать тебя, - Щукин выпустил струю дыма и разогнал ее рукой. - Я не затягиваюсь и тебе не советую.

- И все-таки?

- Сегодня у тебя праздник. Стоит ли? - тянул с ответом Щукин. - Вот пройдет праздник, тогда...

- Перестань ломаться, - сказал я. - Я хочу знать твое мнение. Речь идет не о пустяке, а о том основном деле, которое я делаю. Для меня это важно.

- Ну вот - ломаться и тэ дэ... Ты слишком прямолинеен. Но я, конечно, скажу, раз ты требуешь. Пожалуйста, - он встал, подошел к печке и сбил в угольное ведро пепел с сигареты.

Мне уже было ясно, что ничего хорошего Щукин мне не скажет, но что он скажет такое, я не ожидал.

- Балаган, - проговорил он, выпятив губы. - Кривлянье на самом примитивном уровне. Когда ты появляешься на сцене сам - это еще терпимо, хотя неловко за тебя. А все прочее - балаган.

Я вышел из времянки, хлопнув дверью. Потом подошел к окну, просунул голову в открытую форточку и сказал:

- А все тряпье, которое ты размалевал, - чистейшая халтура! И это я говорю не со зла. Халтурщик!

***

К завтраку Щукина я будить не стал. Выпил кружку молока, надел праздничный костюм и вышел во двор. Было еще рано и потому совсем безлюдно. Восточный край неба сиял яркой голубизной, а на западе еще клубился сумрак. Чирикали воробьи. Акации, распрямив свои упругие перья, молча выстроились вдоль улицы. Выпустил листочки и буйно зазеленел дрок. Я постоял у калитки, разглядывая деревца, которые посадили мы с Серым. Кору на них начали общипывать гуси, и я подумал, что следовало бы обмотать стволы пленкой и обвязать проволокой. Я не зря вышел на улицу - мысли о балагане стали не столь назойливы, будто их прихватило утренней прохладой. Зато ночь прошла в кошмарных снах и панических размышлениях. "Что если и на самом деле балаган? - думал я. - Если все мои старания напрасны? Что тогда? Не бросить ли мне все и не вернуться ли домой? Но как быть с разговором о духе братства? И Серый обидится на меня смертельно - собирались ведь, как только начнутся летние каникулы, приступить к работе в каменоломне. И вообще обидится. Придется сказать ему о том, что уезжаю из Васильков, в самую последнюю минуту, чтобы недолго видеть его глаза... Клубные дела передам Луке - это ясно. Что еще? Ударю родителям телеграмму, что скоро приеду. Пусть не хлопочут о летнем отпуске, который они решили провести здесь, со мной, в Васильках. Пусть готовятся встретить меня и Ольгу..."

Размышляя, я побрел по улице. Невзначай оглянувшись, увидел, что у калитки, на том месте, где только что был я, стоит Серый.

- Надо обмотать акации пленкой, - сказал я.

Он кивнул головой.

- А то пропадут...

Он спросил:

- Вы куда?

- Не знаю, - ответил я. - Прогуляюсь. Что-то голова трещит.

- Можно мне с вами?

- Как хочешь, - ответил я.

Серый подбежал ко мне.

- В какую сторону пойдем? - спросил я.

- Туда, - махнул рукой Серый в сторону клуба.

Мы не спеша пошли по улице.

Серый поднял с земли гальку и принялся подбрасывать ее на ладони. В какой-то момент ему не удалось ее поймать, и галька упала на каменистую дорогу. Серый остановился, но за галькой не нагнулся. Я тоже остановился.

- А я знаю, куда вы собираетесь, - сказал он неожиданно.

- Куда?

- В город.

- Зачем, не скажешь?

- На телеграф, потому что наша почта сегодня не работает. Вы хотите дать домой телеграмму о том, что скоро вернетесь.

- Неужели?

- Да, - Серый пнул гальку ногой и снова зашагал.

Изумленный словами Серого, я стоял как вкопанный. Но потом догнал его и спросил:

- Ты что - телепат? Знаешь такое слово - телепат?

- Знаю.

- И что же?

- Я не телепат, - ответил Серый и низко опустил голову.

- А что же тогда?

- Я слышал, как вы стонали, Ген-Геныч, - сказал Серый. - Вы вслух разговаривали. Немного помолчите и опять разговариваете. Я думал, что вы заболели, и зашел в вашу комнату. Потрогал лоб - холодный. Потом сидел на стуле. И вы опять стонали и разговаривали. Про телеграмму говорили, про Щукина... Я не виноват, - Серый поднял на меня печальные глаза. - Так получилось. Это все из-за Щукина? - спросил он.

- Нет, ответил я.

- Если из-за Щукина, то не стоит, Ген-Геныч, - Серый взял меня за руку. - Честное слово, не стоит.

- Ты так думаешь?

Серый кивнул.

- А если он прав?

- Все так смеялись, так хлопали... Один он ушел с кислой рожей.

- Нельзя так говорить о человеке, - сказал я.

- Да ну его... Всем, наверное, счастливые сны снились, а вы плакали, - Серый ткнулся головой мне в бок, и мы остановились.

- Ты что? - спросил я.

- Жалко очень, - замотал головой Серый. - Я так привык к вам...

- Ну, ну, - взъерошил я Серому волосы, - не надо, - и отстранил его от себя. - Что за телячьи нежности?..

Серый отвернулся и вытер глаза рукавом.

- Конечно, - проговорил он. - А что? Если вы уедете, я тоже...

- Ложная тревога, Серый, - сказал я. - Ночные страхи. Никуда я не уеду. Но мы с тобой все-таки отправимся сейчас на телеграф. Надо поздравить родителей с праздником.

- А меня припишете? - спросил Серый. - Мое имя? Денег хватит?

- Наскребем, - ответил я.

12

Когда мы вернулись, Щукин уже не спал. Я наскоро переоделся, приготовил завтрак и постучал в окно времянки.

- А, это ты, - отозвался Щукин совсем дружелюбно. - Что, уже утро?

- Уже, - ответил я. - С наступающим праздником.

- И тебя тоже. Сейчас встану.

Серый выкатил из сарая свой мопед.

- Скоро он у тебя загудит? - спросил я, садясь на скамейку.

- Вот карбюратор поставлю, и загудит. Бензину, правда, нет, но я достану. У Петьки есть. Давайте пойдем в лесополосу, - предложил он. - И художника возьмем.

- А что будем делать там?

- Что делать? Я покажу вам куропатку в гнезде, сорочат... Хотите?

- Хочу. Только вот художник захочет ли.

- А вы ему прикажите.

***

Там, где сходились две лесополосы, образуя как бы гигантскую букву "Т", ножка которой была отрезана от перекладины глухим проселком, мы остановились.

- Теперь ни слова, - сказал Серый. - Идите за мной. - Крадущимися шагами он пробирался между рядами низкорослых тутовников и маслин. Мы со Щукиным, заглядывая через голову Серого, следовали за ним. Серый поднял руку, веля остановиться. Мы замерли.

- Где? - спросил я.

Серый присел, постучал пальцем по кустику сухого чертополоха:

- За ним.

Мы со Щукиным, насколько позволяли позвонки, вытянули шеи. За кустом в ямке гнезда сидела куропатка и, не мигая, глядела на нас черной бусинкой глаза.

- Ух ты, - вполголоса произнес Щукин. - Не боится.

- Боится, - ответил Серый. - Но будущих птенцов жалеет больше, чем себя. Она думает: если взлетит, мы заберем яйца. А если мы ее не заметим - тогда полный порядок. Но если погибать, то лучше вместе с ними, чтоб совесть потом не мучила. Где-нибудь рядом, наверное бегает петушок...

- Взглянуть бы, какие у нее яички. Никогда не видел, - сказал Щукин.

- Нельзя, - ответил Серый. - Отходим.

Затем Серый показал нам желтобрюхого полоза, до смерти напугав Щукина. Мы шли по земляным "кучугурам" - так Серый называл земляные сугробы в лесополосе. Серый шагал впереди - вел нас к сорочьему гнезду. Вдруг он остановился и сказал:

- Вот лежит полоз, греется. Не раздавите его.

- Что это - полоз? - спросил Щукин и поравнялся с Серым.

- А вот, возле вашей ноги, - ответил Серый. - Он не жалится.

Боюсь, что Щукин не расслышал последних слов Серого. Он смешно подпрыгнул на месте, повалился на куст акации, затем вскочил и выбежал на дорогу. Потревоженный полоз исчез в траве.

Серый безудержно смеялся.

- Зря ты так, - сказал я ему. Серый только махнул рукой и вытер выступившие из глаз слезы.

Щукин стоял на дороге. Лицо у него стало пепельным с прозеленью. Он скреб пальцами подбородок и беззвучно шевелил губами.

- Ты извини Серого, - сказал я ему. - Но ведь он предупредил...

- Это еще что! - не чувствуя за собой никакой вины, проговорил Серый. - Прошлым летом к нам в дом заползла гадюка. Я ее насилу вытащил из-под шкафа... А когда потеплеет, появятся тарантулы. Лохматенькие такие, крупные пауки. Кот Васька охотится за ними, как за мышами. В прошлом году мы выкопали в огороде целое гнездо тарантулят. И еще фаланги бывают - черные и коричневые. Одна фаланга укусила меня за палец, так он вот такой стал, как надутая соска. А Петьку Якушева фаланга укусила вот за это место. Петька сел на нее. Так после этого у него была два дня температура, врача из города привозили.

- Остановись, - сказал я Серому. - Что это ты про всякие страхи заладил?

- А у моей мамки за ухом клещ однажды присосался, - как ни в чем не бывало, продолжал Серый. - Она тогда на винограднике работала. Хорошо, что клещ оказался не энцефалитный.

- Серый, хватит! - приказал я. - Ты что это?

Впрочем, я сразу догадался, какую цель преследовал Серый, рассказывая все это: он мстил Щукину за мои ночные кошмары.

Перед нами простиралось зеленое хлебное поле. Метрах в двухстах горбился курган, поросший цветущей желтой сурепкой. Над курганом, гонимые легким ветром, плыли узкой грядой белые облака. Пели жаворонки. И небо было таким голубым и высоким, что нельзя было смотреть на него, не щуря глаз.

- Это - чудо! - сказал Щукин.

Чудо это или не чудо - но степь на самом деле была удивительна неповторимым запахом молодой травы, пестротой цветов - синих, белых, желтых - и безграничным простором высокого голубого купола, щедро расшитого яркими солнечными нитями.

- Вы идите, если вам нужно, - сказал Щукин. - А я здесь порисую.

- Можно мне посмотреть, как вы будете рисовать? - спросил Серый.

- Нет, - отрезал Щукин.

Серый фыркнул и сморщил нос.

- Пойдем, - сказал я ему. И когда зашагали в лесополосе по земляным сугробам, упрекнул: - Ты уже и так испортил человеку настроение. Зачем?

- А ему можно? - насупился Серый. - Пусть знает.

Но тут застрекотала сорока, и Серый, пригнувшись, помчался на ее голос. Когда я добежал до дерева, в листве которого темнело сложенное из сухих веток гнездо, Серый, улыбаясь, протянул мне сорочонка.

- Вот, - сказал он. - Поймал. Покажем Щукину?

Я хотел погладить сорочонка, но тот больно ущипнул меня за палец и зло закричал:

- Чак-чак, чак-чак!

- Понятно? - засмеялся Серый. - Его зовут Чак-чак.

Сорочонок широко разевал клюв, вертел головой, пытаясь вырваться из рук Серого.

Назад Дальше