На повороте дороги она вспомнила о пятидесяти пенсах в кармане и о календаре, который еще в тот раз себе пообещала, и зашла в магазинчик. Когда она вернулась, отец и дядя Дэвид прервали беседу и по-доброму, с интересом на нее посмотрели.
- Любопытно, как Мария промотала свои пенни? - спросил отец.
- Наверное, купила хороший альбом для рисования, - предположила тетя Рут.
Они с удивлением уставились на календарь.
- Очень мило, - сказал дядя Дэвид. - Приятные старинные картинки, да? Диккенсовские времена. Очень красиво.
- Ты не ошиблась? - спросила миссис Фостер.
Она не представляет, почему я купила именно этот календарь, подумала Мария, вот что она хочет сказать. Перелистывая страницы календаря, скромные сероватые картинки, она хорошо понимала, как их воспринимают родственники, - жалкое соперничество с красивыми цветными видами избранных уголков Дорсета и изумительными фотографиями коттеджей, скал и холмов.
- Как будто кто-то перевел назад стрелки часов, да? - усмехнулся дядя Дэвид, заглядывая Марии через плечо, и Мария испуганно на него посмотрела.
Теперь она увидела, что на сентябрьской гравюре изображался город и левый отрезок берега, словно художник сидел в лодке в полумиле от суши. Утесы, как и теперь, густо покрывал лес.
- Так-так… - сказал дядя Дэвид. - Мы шли где-то здесь, верно?
И его крупный указательный палец опустился на картинку на окраине Лайма.
- Да, город слегка разросся. А в старые времена - всего-то два-три домика.
- И один из них - наш, - сказала Мария.
- Правда? - с сомнением переспросил дядя Дэвид.
Он стал всматриваться в картинку.
- Здесь так нечетко, что и не поймешь.
- Точно, это он, - подтвердила Мария.
- А гуляли мы вот здесь. Похоже, скалы с тех пор немного выветрились.
И в этом он был совершенно прав: береговая линия на картинке была более правильная, чем поросшие лесом крутые склоны, где они только что бродили. Значит, по крайней мере, часть породы выветрилась с тех пор, как нарисовали картинку, подумала Мария. Интересно, когда? Она глянула в нижний угол гравюры и увидела мелкие наклонные цифры: 1840.
Значит, 1840 год. Сьюзан и Хэриет еще не родились, ведь Сьюзан закончила вышивку в 1865-м. В сентябре 1865-го. Но деревья там, где мы гуляли, довольно старые, значит, обвал произошел вскоре после 1840 года. Интересно, подумала она, неужели… И мысль, бередящая мысль, залетела к ней в голову и зависла там, как серое облако, пока снова не заговорил дядя Дэвид:
- Любопытно наблюдать, как меняется место, - произнес он.
- Да, - тепло отозвалась Мария.
И на мгновение между ними возникла симпатия, и не важно стало, что Марии всего одиннадцать, а дядя Дэвид уже довольно пожилой и что обычно им нечего было друг другу сказать.
- Карты… карты… - рассеянно повторил дядя Дэвид. - Я сам много чего узнаю из старых карт. Но это - совсем не тетина стихия. Есть у меня одна книжица, надо будет тебе ее показать.
Мария кивнула в знак того, что она очень хочет посмотреть книжицу. Тетя Рут, которая все это время бубнила миссис Фостер: "Старинные гравюры… Странный вкус у маленькой девочки" (Мария ясно ее слышала, беседуя с дядей Дэвидом), вдруг обернулась и сказала:
- Ну что, дорогой, в путь?
И это означало, что им обоим пора торопиться в Лондон. Мария давно заметила, тетя Рут чувствовала себя неуверенно, если долго находилась вне Лондона. Она выныривала из него, как нервный пловец, который, заплывая в море, то и дело косится на берег.
И пошел шквал прощаний: снова пришлось целовать, и тебя целовали в ответ. И когда гости уехали, Фостеры, оставшись наконец одни, погрузились в привычный покой. Мария повесила календарь у себя в комнате; август закрывал все остальные месяцы, и тут ее осенило: покупка-то невыгодная, ведь год почти кончился. Старый календарь - самая безжизненная вещь на свете, если только он не прошлогодний ежедневник. Хотя почему? - подумала Мария, ведь оттого, что время уже прошло, оно не сделалось менее интересным, чем время, которое еще не наступило. Она пролистала назад страницы календаря и вспомнила январь (когда болела ветрянкой), и март (день рождения, и еще она начала ходить на фигурное катание), а в июне она первый раз в жизни сама поехала на поезде к крестной. Эти месяцы напомнили ей банки с джемом дома в кладовке - полные и с наклейками. Остальные - сентябрь, октябрь и их соседи стояли пустые и непредсказуемые.
8. КАЧЕЛИ
- Нам нужны старые занавески, - сказал Мартин. - Или какой-нибудь коврик.
Он задумчиво посмотрел на кухонное окно, в котором маячила голова миссис Фостер, склоненная над раковиной с посудой.
- Мне кажется, ее лучше не просить, - предупредила Мария.
- Что, плохое настроение?
Мартин был специалистом по настроениям своей матери. Он обозрел миссис Фостер с интересом профессионального метеоролога и построил личные планы в соответствии с возможной перспективой.
- Не очень. Но просто она нам не разрешит выносить вещи из чужого дома, - ответила Мария.
Они сооружали шалаш в зарослях кустарника, к величайшему возмущению кота, - ведь это его частные джунгли для расправы с мышиными и птичьими жизнями. Он уселся на краю лужайки и уставился на Марию с Мартином, обиженно поводя кончиком хвоста. Мария, семенившая взад и вперед по поручению Мартина, пыталась по возможности его избегать.
- Ну ладно, ничего, - сказал Мартин. - Сделаем крышу из веток. Затаскивай вон ту толстую и пойди еще поищи.
Странно, подумала Мария, пробираясь на животе сквозь непролазный кустарник, есть такие люди, которым почему-то с удовольствием подчиняешься, когда они тобой командуют. Даже приятно. Вот, например, сейчас, несмотря на то, что по голове бьют ветки куста, который, похоже, живет совершенно самостоятельной жизнью. Какая-то ветка вдруг отскочила и стегнула ее по лицу, ой, отпрянула Мария и уже громко вскрикнула: "Ой, ой", наткнувшись коленкой на что-то твердое и острое - на джинсах сразу же образовалась треугольная дыра.
- Что случилось?
- Я поранила колено, - ответила Мария, сдерживая слезы и пытаясь сесть под негостеприимным кустом.
Ну вот, теперь придется оправдываться за эту дыру перед мамой. К тому же на коленке появилась розовая царапина. Мария осмотрела ее и увидела сочащуюся кровь. Потом огляделась: обо что же я так ободралась? Из земли в глубь куста уходила какая-то ржавая железка, а к ней крепилась толстая цепь с облезлой черной краской. Мария потянула, и цепь вышла из-под перегноя, таща за собой продолговатую металлическую пластину, на которой дырками был выбит узор.
Между листьями появилось лицо Мартина.
- Все в порядке?
- Да.
- Можешь вытереть моей рубашкой.
- Спасибо, - застенчиво ответила Мария.
- Что это такое?
- Не знаю.
- Давай вытащим. Вдруг пригодится.
Они с трудом вытащили из куста металлические брусья, цепи и прикованный к ним прямоугольник. Тяжелые, и много их. На траве они смотрелись как сломанный каркас неизвестной машины. Мартин в задумчивости поднимал то одно, то другое, потом сел и начал разглядывать. Мария знала: он думает не о прошлом, а о будущем этой штуковины. И вдруг все встало на свои места с удивительной ясностью.
- Это качели, - объявила она.
Мартин вытаращил глаза.
- Вот боковые распорки, с этой перекладины свисают цепи, а это - дырчатое - было когда-то сиденьем.
- А ты права, - изумился Мартин после короткой паузы.
- Знаю, - ответила Мария.
Я всегда знала: они где-то здесь, подумала она. Они поскрипывали - поэтому я и знала (конечно, они не могли скрипеть, когда лежали на боку в земле, под грудой листьев - это ясно), и все-таки они скрипели, вот так. И конечно же, это их качели - Сьюзан и Хэриет. Они-то и вышиты на картинке. Собачонка и качели, и я их обоих слышала.
- Ну что, начнем? - спросил Мартин.
Шалаш был заброшен. Они разложили качели на лужайке, разобравшись что к чему, и потом с огромными усилиями поставили их на ноги, прищемив при этом три пальца. Качели неуклюже накренились (из одной перекладины, разделявшей подпорки, выскочил шуруп) и беспомощно повисли - сиденье в одном месте плохо крепилось к цепи. И все проржавело. Но в общем они были великолепны.
- Нужна отвертка. И шурупы, - сказал Мартин. - И черная краска. И две кисти. И что-нибудь, чем можно счистить ржавчину. Пойди попроси у нее.
- Только, чур, я первая кататься, - решительно сказала Мария.
Мартин посмотрел на нее так, будто не расслышал. Потом сказал:
- О'кей. Только давай быстрее.
- Обещаешь не садиться, пока я сбегаю?
- Да что с тобой, в самом деле?
- Я их нашла, - ответила Мария. - Они мои. Но я тебе тоже дам покачаться, - добавила она.
- Спасибо, - ответил Мартин каким-то странным голосом.
Вообще-то, подумала она, ворвавшись в дом, это их качели, но они и мои, я их как бы в наследство получила - от девочек. Мне кажется, они были бы рады, если бы мы привели их в порядок.
- Что тебе нужно? - с удивлением спросила миссис Фостер, глядя из окна на то, что вдруг выросло на лужайке в этот августовский четверг. - Боже мой, Мария! Где ты это раздобыла?
Шурупы и отвертку еще как-то удалось найти, а вот с черной краской и кистями дела обстояли хуже. Миссис Фостер вышла в сад и в страхе наблюдала, как Мартин орудует инструментами возле качелей.
- Подожди до вечера, Мартин. Вернется Мариин папа и все вам сделает, и мне будет спокойнее, если…
- Нет, - выпалила Мария с мукой в голосе, и миссис Фостер, сокрушенная страстным порывом дочери, отошла в сторону и молча, нервозно следила за происходящим.
- Вот, теперь нормально держится, - сказал Мартин.
Он положил руку на сиденье и надавил. Качели прочно стояли на двух распорках в центре лужайки, отбрасывая длинную изящную тень, и там, где на сиденье был дырчатый рисунок, на тени тоже был дырчатый рисунок, и тень струилась по лужайке в лучах послеполуденного солнца.
- Давай. Пробуй.
- Нет, - ответила Мария. - Только когда все сделаем и покрасим.
- Красить? - с сомнением переспросила миссис Фостер. - Вряд ли я раз…
- Магазин на углу, - бросил Марии Мартин.
- У меня осталось шестьдесят пять пенсов каникулярных денег.
- А мне мама должна мои карманные с прошлой недели. И вчера она заняла еще сорок пенсов.
Они исчезли, прежде чем миссис Фостер успела выстроить перед ними свои опасения. В магазине они столкнулись с трудностями выбора и решения. Похоже, такой вещи, как "просто краска", вообще не бывает. Есть краска некапающая, виниловая, эмульсионная, краска для того-то, для сего-то и для чего-то еще.
- Нам нужна блестящая краска, - сказал Мартин. - Самая блестящая черная краска.
- Ничего, если она немного покапает, - добавила Мария. - Нам это даже нравится.
- Значит, глянцевая, - ответил продавец. - Вам нужна черная глянцевая эмаль. Пинту или полпинты?
- Пинту, - ответил Мартин. - И наждачной бумаги.
Два куска.
Кисти чуть не порушили все. Денег хватило только на одну маленькую кисточку. Но потом, после лихорадочных поисков, дома, в коробке со всяким хламом, стоявшей в глубине буфета, нашлась еще одна. Теперь они были полностью экипированы.
- Сначала нужно зачистить, - сказал Мартин. - Я видел, как папа делает. Иначе краска плохо ложится.
Они зачищали, и тень от качелей становилась все длиннее, пока ее не поглотила другая огромная тень, от дома, надвигающаяся по лужайке, словно прилив. И когда все было зачищено, принялись красить. Солнце стало медленно тонуть за домом, а они все красили и красили в приветливой тишине, нарушаемой лишь шелестом кистей и отдаленным, приятно отдаленным шумом, долетающим из соседнего сада, где пререкались члены семьи Мартина.
- Здорово… - восхитился Мартин, когда его кисть длинно и сочно заскользила вниз по подпорке.
Мария кивнула. Она уже решила: красить - это одно из лучших занятий в жизни. Раньше она никогда не красила. А ведь это даже лучше бассейна. И коньков. Да мало ли чего еще.
- Дай мне сделать сиденье, пожалуйста, - попросила она.
- О'кей, - разрешил Мартин.
И вот ты макаешь кисть в краску и потом обстукиваешь ее о край банки, чтобы стекли капли, и держишь ее в руке - сочную, жирную от краски, готовую пройтись по унылой, жаждущей некрашеной поверхности. И потом опускаешь ее на скучную некрашеную поверхность - один волшебный взмах, - и то, что было ржавым и облупившимся, становится сверкающе-черным и блестящим. И еще ты прокрашиваешь звенья - легкими мазками, чтобы они снова стали свежими и аккуратными, отделываешь каждую выемку и завитушку сиденья и ложишься на спину, чтобы подлезть снизу…
- Ну все, готово, - сказал Мартин.
Они отступили назад, осматривая свою работу. Качели мерцали. Сияли. Они заново родились. Они умерли, их погребли под кустом, а теперь они снова ожили. Они были новенькие, с иголочки. Черные, сверкающие, свежие. Будто только вчера сделанные.
- Наверное, они старинные, - сказал Мартин.
- Им больше ста лет, - ответила Мария. - Чуть больше. Знаешь, они…
Она замолчала.
- Просто я знаю, - закончила она.
- Завтра, когда краска высохнет, - сказал Мартин.
Она кивнула.
- Пораньше. Сразу после завтрака.
И он пролез через дыру в изгороди домой - объяснять маме, почему у него все лицо, руки, ноги, ботинки и джинсы так кошмарно вымазаны черной краской.
И даже, как обнаружила Мария, стоя в сумерках у своего окна, волосы. Она дергала расческой, пока у нее не защипало в глазах, и потом виновато решила оставить слипшиеся волосы до утра. Может, за ночь краска как-то испарится. Она выглянула в окно. Качели таяли в сумраке, который крался по саду, окружал деревья, и то, что было лужайкой, уже слилось с черным кустарником и превратилось в единый мир темноты, и только качели еще держались, вычерчивая в центре свой более темный силуэт. И потом свет угас совсем. Мария уже не могла разглядеть качели: она выключила лампу и легла в постель. Ночью она спала крепко, только раз проснулась и услышала, как ветер колышет деревья и легонько стучится в окно. И еще монотонный скрип качелей.
Теперь, подумала она, снова засыпая, я ничего себе не воображаю - не важно, как было раньше. Теперь они по правде в саду, и завтра я буду на них качаться. Первая.
Утром ее так и подмывало выскочить из дома - и на качели. Она вышла в сад еще до завтрака. Светило солнце, ночной ветер постарался, чтобы краска подсохла, затвердела и стала, словно кость, - восхитительно шелковистая на ощупь, когда проводишь рукой по столбам или сиденью. Но она не поддалась искушению, позавтракала и села на краю лужайки ждать Мартина.
Наконец он появился.
- Нужно их смазать. Они всю ночь скрипели. Я слышал.
- Они всегда скрипели, - отозвалась Мария.
- Что-что?
- Не важно. Хорошо - смазать так смазать.
Наступила пауза.
- Ну давай, - скомандовал Мартин.
Мария опустилась на сиденье. Оно было твердое и уже успело нагреться на солнце, сквозь джинсы она почувствовала рисунок литья - дырки, завитушки, линии (странно, что можно, не видя, почувствовать рисунок).
- Подкачнуть тебя?
- Не, не надо, - ответила Мария.
Она принялась раскачиваться: откидывалась назад, вытягивала вперед ноги, тянула цепи, и качели стали делать дуги - все длиннее, длиннее. Вот она уже оторвалась от лужайки и от Мартина, который стоял внизу и глядел на нее, и начала взлетать - выше, выше и на пике каждого взлета на мгновение зависала и смотрела вниз на каменный дуб, на дом, и на пристроенную к нему сзади кирпичную террасу с растениями в горшках, да нет же, в садовых вазах - вот как они называются, а она и не замечала их там внизу, на земле, на их уровне. Сверху каменный дуб тоже казался намного меньше, прямо как молодое дерево - куда только девался огромный ствол и ветки-кресла… И дом стал другим, как на вышивке, - коричневый, не белый. Она раскачивалась все сильнее, тянула цепи и ослабляла их в тот момент, когда качели должны были взлететь; они чуть дергали в конце каждого взлета и потом неслись назад, и ее юбки раздувались колоколом, когда она взлетала вверх, и свежий ветер приятно обдувал ноги, и потом, со свистом рассекая воздух, она снова летела вниз, и волосы сначала струились сзади, а потом залепляли лицо… Вверх-вниз, вперед-назад, чертя полукружия над травой, туда-сюда, взбираясь вверх и потом приятно рухая вниз (так что по коже шли мурашки), вытягивая ноги вперед к земле, и снова взмывая вверх только для того, чтобы тебя снова отнесло назад, и снова - падение, восхитительное, захватывающее, и снова летят юбки и передник, и волосы уже повсюду, потому что лента развязалась и спорхнула на лужайку. Я хочу качаться всегда, вечно, подумала она, я никогда не остановлюсь, я навсегда останусь здесь и буду качаться, я всегда буду здесь…
Ее настолько захватили эти мысли, что она не обращала внимания на того, кто стоял внизу и кричал:
- Уже моя очередь. Так нечестно, Хэри. Сейчас моя очередь.
Она притворилась, что не слышит, устремляясь вверх и падая вниз, - вниз и вверх, задевая ногами землю, прежде чем снова взлететь вверх, к деревьям, к самому небу… Какой далекой казалась внизу Сьюзан, жаждущая своей очереди, и гоняющий кругами тявкающий Фидо.
- Моя очередь!
- Что?
- Я говорю, сейчас моя очередь, - крикнул Мартин. - Ты качаешься уже целую вечность.
Она перестала раскачиваться - откинулась и опустила вниз ноги, махи качелей стали ослабевать, пока не превратились в легкие покачивания, и она сидела, уставившись на Мартина, и на громаду вдруг нависшего каменного дуба, и на сверкающую белизну дома, и на пристроенную сзади кирпичную террасу, сквозь трещины которой почему-то пробивались пучки травы, - никаких садовых ваз, и на сердито ворчащего Мартина.
- Да что с тобой, в самом деле? Ты такая странная!
- Сам ты странный, - огрызнулась Мария, и у нее вдруг брызнули слезы.
Она соскользнула с качелей, зацепилась джинсами за железный выступ, рванула и побежала к дому, наверх, к себе.
Два часа спустя после долгих угрызений совести она снова вышла в сад и стала искать Мартина. Когда очнешься после наплыва эмоций, чувствуешь себя так же, как после резкого спада температуры: полное опустошение и обиду - за что такое досталось? - а в данном случае Мария к тому же ясно ощущала собственную вину, как если бы сама навлекла на себя болезнь. (Ну, например, объелась чего-то жирного и запретного). Ведь в сущности она была невредная. И по-честному очередь Мартина давно уже наступила. И вот, терзаясь и раскаиваясь, она, съежившись, притаилась у дыры в изгороди и ждала, пока он не появится в саду. Кот с чем-то неприятным из помойки сидел под кустом и рассуждал о людях, которые плохо обращаются со своими друзьями.
Мартин пришел только перед обедом, с мокрыми волосами, прямо с пляжа.
- Прости меня, - взмолилась Мария.
- За что?
И когда он это сказал, искренне желая знать, Мария вдруг поняла: для Мартина, привыкшего к калейдоскопу эмоций большой семьи, такой всплеск чувств, как пару часов назад, это ни то ни се. Он переварил его вместе с последней едой.