Рассказывали все вместе, и ребята, и Виктор, - дополняли друг друга, вспоминали подробности, весело смеялись. Толстой слушал, не перебивая их вопросами, и глядел то задумчиво, то добродушно посмеиваясь.
Потом пили кофе и Алексей Николаевич шутливо говорил мальчикам, что неприлично оставлять на столе пирожные и конфеты. Он расспрашивал у Виктора про Гришку и Афоню, у ребят - про их родителей и про школу.
На прощанье Алексей Николаевич подарил каждому члену штаба новенькую книгу в нарядном переплете.
- Ну что ж, мальчики, - сказал он, - спасибо… Не в пробке суть… Спасибо за любовь к литературе, к книгам… Очень вы меня порадовали.
Как только вышли на улицу, Шурик заглянул книгу и на первом, заглавном листе увидел четкую надпись:
"Александру Орехову. За смелость и честность на всю жизнь. Алексей Толстой".
С тех пор прошло много лет. Шурик давно уже стал взрослым человеком. Много у него разных книг, но по-прежнему дороже всех ему эта книжка, оставшаяся на память о встрече с замечательным советским писателем.
Глава VI
БОЕЦ ОРЕХОВ
1
Прошел еще один год, и восьмой класс остался позади. Снова открылась безбрежная даль летних каникул, простор долгих месяцев свободы от школьного расписания. Планов на лето было много, и они не имели ничего общего с теми фантастическими проектами, которые обычно одолевали Шурика в прежние годы. Они теперь и назывались солидно, совсем как в отчетах на комсомольских собраниях: "мероприятия".
Первым таким мероприятием была поездка на Ладожское озеро. К ней готовились давно и старательно. Павел Петрович, опытный рыболов и охотник, любил повторять:
- Не покупай того, что можешь сделать сам.
Поэтому по вечерам они мастерили жерлицы, похожие на детские рогатки, прозрачные поводки, поплавки, грузики. Все это вместе с крючочками разной величины, лесками отменной прочности, блеснами занимало свое место в объемистом охотничьем рюкзаке. В особом чехольчике разместились две складные удочки и красавец спиннинг - тонкий, гибкий, клеенный из бамбука.
Решено было поехать рыбачить с субботы на воскресенье и попутно разведать квартиру для дачи.
Как всегда, во время сборов в дорогу верх одержала Елена Николаевна. Она напихала в вещевые мешки столько консервов, теплых носков и свитеров, что Павел Петрович и Шурик, взвалив их на плечи, стали похожими на верблюдов.
Только в вагоне поезда, когда рюкзаки были заброшены на верхние полки, Шурик вздохнул всей грудью и почувствовал, как хорошо жить на свете.
- Мама знает, что делает, - усмехнулся Павел Петрович, - потаскаешь такой мешок на горбу, тогда только и узнаешь, как сладко отдыхать. Располагайся на средней полке и поспи, ехать далеко.
Шурику вовсе не хотелось спать. В вагоне пахло путешествиями и приключениями. Пыль дальних дорог лежала на его окнах. В потемневшие стены въелся табачный дым и дыхание многих людей, переезжавших с места на место.
Еще вагон стоял и паровоз не подавал никаких признаков жизни, а все вчерашние дела уже представлялись в давным-давно прошедшем времени. И у каждого, кто входил в этот вагон, Шурик замечал на лице такое же выражение, какое бывает у мальчишек, когда они в субботу покидают школу, - и радость освобождения от утомительных занятий, и ожидание чего-то очень хорошего от воскресного дня.
Почти все пассажиры были одеты по-походному - в русские сапоги, в брюки и гимнастерки, хотя и потертые, но так ловко подтянутые, что они казались красивей новых.
Беседа между рыболовами завязывалась без всяких предисловий, как между сослуживцами. О рыбах они разговаривали, словно о старых знакомых. Каждый терпеливо слушал соседа и ждал своей очереди, чтобы рассказать о неслыханной щуке величиной с акулу.
Шурик растянулся на просторной полке.
Старенький вагон катился по рельсам, кряхтел, вздрагивая и поскрипывая, точно жалуясь на свою беспокойную жизнь. Но от этого кряхтенья особенно уютно лежалось и думалось.
Шурик вспомнил, как он когда-то ехал со Славиком в Москву, чтобы спасать челюскинцев… Удивительно, как все меняется. То, что казалось раньше таким правильным и легко достижимым, сейчас выглядит глупым и смешным. Как они хотели копеечный налог ввести… Все это детские выдумки. А вот через два года, когда школа будет окончена, Виктор возьмет его к себе на службу. И он будет преследовать преступников и на поезде, и на пароходе… Надо будет на всякий случай И самолетом научиться управлять. Вот бы как Чкалов! Р-раз - и в Америку, в пампасы. Преступник убегает на диком коне. Не уйдет! Шурик уже приготовил лассо. Прямо с самолета - р-раз!..
Внизу чему-то громко смеялись рыболовы, но Шурик уже их не слышал.
2
Дом старого рыбака Романыча, с которым Павел Петрович был знаком издавна, стоял на крутом косогоре, на самом берегу Ладоги. Когда Шурик на рассвете вышел из темных сеней во двор, у него даже голова закружилась от пахучего ветра, от блеска воды, от густой синевы чистого неба.
На заборе у сарая висели сети и сушились хитро сплетенные корзины с прилипшими рыбьими чешуйками, сверкавшими на солнце, как серебряные гривенники. А внизу, у самых ног, лежало озеро, огромное, как океан. По сравнению с ним все казалось игрушечным: и башня маяка, и белый пароходик, дымивший вдали коротенькой трубой, и чайки, кружившие над темно-зеленой гладью, как бабочки над высокой травой.
И поразительней всего была тишина. Далекий петушиный крик, лязг колодезной цепи и даже воробьиное чириканье - каждый звук возникал отдельной музыкальной фразой, тут же тонувшей в бездонной тишине раннего утра.
Шурик не сразу заметил отца, вышедшего из дома. Павел Петрович стоял в рубахе с засученными рукавами, с открытой грудью. Тонкие русые волосы вихрились на высоко поднятой голове. Он смотрел на озеро чуть прищуренными глазами и улыбался воде, чайкам, тишине. Шурик оглянулся и не узнал отца. Никогда в городе не видел Шурик его таким молодым. Никогда не видел такой улыбки.
Встретив взгляд сына, Павел Петрович положил ему на плечи большие теплые руки:
- А ты говоришь!.. Пошли завтракать, пора собираться.
Самого Романыча дома не было, он уехал по делам в Ленинград, и принимала гостей его жена Любаша - маленькая, смешливая женщина с добрыми глазами и руками, не знавшими покоя. Она все время что-нибудь делала - чистила, мыла, убирала, и ни разу не увидел ее Шурик сидящей и отдыхающей. Шурика она, видимо, считала ребенком и докучала такой унизительной заботой, от которой даже маму удалось давно отучить.
Пока гости приканчивали толстую, в два пальца, яичницу, Любаша готовила удочки, сачки, банки и приговаривала:
- Тут вам и мотыль, и шитик, и горох. У нас на Ладоге червей не богато - песок да камни, да Романыч для вас постарался, навозных накопал, один в одного. Гляди-ка, какой артист, так и пляшет.
Подцепив двумя пальцами длинного перепачканного землей червя, Любаша издали показала его Шурику. Червяк действительно был боевой, - он извивался и забрасывал хвост, словно с досады хотел завязаться узлом.
- Рыбка спасибо скажет… - засмеялась Любаша, бросая червяка в банку.
Все снаряжение снесли в лодку. Это была настоящая ладожская ладья с высоко поднятыми, одинаково заостренными носом и кормой, быстрая на ходу, поворотливая и устойчивая на любой волне. Пока ее отвязывали и усаживались, Любаша давала последние наставления:
- Как проедете мысок, а за ним камыш, потом протока и опять камыш, так в том камыше Романыч палок для жерлиц понатыкал. Щука-то сейчас по заводинкам малька гоняет…
Лодка была уже далеко от берега, а Любаша все еще что-то говорила, глядя в их сторону из-под локтя поднятой руки.
Павел Петрович греб не спеша, плавно занося длинные весла и уверенными рывками отталкиваясь от воды.
- Доставай-ка блесну, попробуй ловить на спиннинг, как на дорожку… Матовую бери, - небо ясное, вода светлая. Это осенью, в дождь, тогда лучше с блеском выбирать, чтобы заметней была.
Позвякивают уключины. Урчит вода под лодкой. Ветер, забравшись под рубаху, раздул ее пузырем. Медленно вращается катушка спиннинга, выпуская тонкую натянувшуюся жилку.
Больше всего боится Шурик, чтобы за блесну не ухватилась такая огромная рыбина, которая вытащит его из лодки вместе со спиннингом. Обеими руками держится он за пробковый конец удилища и со страхом ждет первого рывка.
Все случилось почти так, как он и ожидал. Кто-то ухватился за блесну и со всей силы потянул Шурика к себе. Он подался назад и зажал рукой катушку. Она больно ударила по пальцам и с веселым треском начала разматываться.
- Папа! Щука!
Павел Петрович притормозил лодку, посмотрел на леску и спокойно ответил:
- Зацеп. Я подам назад, а ты наматывай. Лодка шла назад так же хорошо, как и вперед.
Леска укорачивалась, но по-прежнему крепко удерживалась на глубине. Подъехали поближе, и в прозрачной воде Шурик увидел груду камней.
- Рыба так не берет, - объяснял Павел Петрович, освобождая блесну из щели в камнях. - Если намертво схватила, значит, или коряга, или камень… Сматывай, сейчас будем живца ловить.
В камышах солнце припекало сильнее. Остро пахло водорослями.
- Доставай поводки-невидимки, - командовал Павел Петрович. - От поплавка до крючка оставь сантиметров семьдесят… Вот так… Поплюй на червячка…
Шурик следил за каждым движением отца и старательно ему подражал. Но поводки выскальзывали из рук, крошечный крючочек норовил зацепить за штанину, а червяк долго и успешно сопротивлялся, решив, должно быть, что лучше умереть в лодке, чем быть проглоченным рыбой.
Грибком-сыроежкой торчит поплавок. Шурик даже мигнуть боится. Шепчутся камыши. Какой-то жучок-паучок пробежал на длинных лапках-ходульках по воде, остановился, подумал и скрылся. Будто кто-то ткнул пальцем в зеленое зеркальце, и пошли круги, только циркулем такие выведешь, всё больше, больше…
А где же поплавок?! Шурик и не заметил, как он ушел под воду. Чуть-чуть дергается удочка. С остановившимся сердцем тянет Шурик леску… Вздернул… Ура! Маленькая серебристая рыбешка бьется на невидимой жилке, вот-вот улетит в небо.
- С почином! - поздравляет Шурика отец. - Хорошее место, успевай закидывать.
Теперь уже Шурик чувствует себя заправским рыбаком. Снимая с крючка красноперку, он старается сохранять отцовский озабоченно-равнодушный вид.
- Хватит. Давай жерлицы ставить.
Колья, воткнутые Романычем, торчат неподалеку друг от друга. Павел Петрович привязывает к ним рогульки, осторожно поддевает крючочком плавник живца и пускает его в воду. Шурик наклоняется над бортом. Он видит, как рыбешка, обрадовавшись нежданной свободе, скользит вокруг кола, то натягивая, то опуская леску. Так она и будет резвиться, пока не приглянется прожорливой щуке. Шурик не говорит, но ему жаль эту глупую красноперку.
- Теперь поехали вон к той гряде, - показал Павел Петрович на выступавшие из воды мокрые лбы валунов. - Готовь крючки на окуней.
Покружив у камней, Павел Петрович спустил якорь, и лодка остановилась. Вслед за якорем нырнул и привязанный к длинной бечеве марлевый мешочек, вкусно пахнувший гречневой кашей и подсолнечным маслом.
- На кашу они и сбегутся, - подмигнул Павел Петрович, - а мы им скажем: "Не все сразу, господа, по очереди, пожалуйста". Поплавок подними повыше. Здесь глубина около четырех метров, а окунь - рыба серьезная, ближе ко дну держится, вот ты и рассчитай.
Только когда клюнул первый окунь, Шурик понял, что значит "рыба серьезная". Поплавок качнулся, наполовину погрузился, потом всплыл, стремительно понесся в сторону и пропал. Шурик сильно дернул согнувшуюся удочку, и тяжелая горбатая рыбина с размаху стукнулась о высокий борт лодки, сделала полное сальто и скрылась в озере. Эта схватка была такой короткой, что Шурик даже рот не успел закрыть.
Павел Петрович весело засмеялся:
- Догоняй! И крючок на память унес. Вот бродяга! Поводка как не бывало. Пришлось доставать новый. Ушел под воду и поплавок второй удочки. Павел
Петрович не спеша стал подтягивать до предела натянутую леску. Левой рукой он подхватил сачок и быстрым, точным движением вытащил из воды большущего желто-зеленого окуня с блестящими темными полосами на широких боках. Очутившись в бачке с водой, окунь поднял такой шум, как будто попал в кастрюлю с кипятком.
Шурик вошел в азарт. Он суетился, часто менял червей, забрасывал крючок то в одну сторону, то в другую.
- А ты не суетись, - успокаивал его отец. - Времени у нас много. А у тебя целое лето. Снимем комнатенку, маму привезем, будешь рыбачить, окуней на обед таскать. А потом еще уток стрелять поучишься.
Шурик вдруг увидел длинную череду беззаботных летних дней и почувствовал такую радость, как будто ему подарили и это озеро, и небо, и всех рыб, и камыши… Все твое! На всю жизнь!
Окуни пошли. Не так бойко, как красноперки, но пошли. Уже и на Шурикииом счету было четыре штуки, и одного из них даже отец отметил.
Павел Петрович взглянул на часы и прислушался. Издалека доносился похожий на стрекотание кузнечика шум моторной лодки. Он быстро нарастал, становился громче и торопливей.
Небольшой катер с нарядной ярко-желтой каюткой обогнул каменную гряду и двинулся к берегу. Нос его был приподнят и висел над белыми усами вспененной воды.
Шурик заметил, что рулевой в полосатой майке нарочно подвернул, чтобы подойти поближе к рыбакам.
Катер поравнялся с ними, и рулевой странным, сиплым голосом крикнул:
- Война, братцы!
Он бросил эти слова, даже не повернув головы, как будто выплеснул в пустоту снедавшую его тоску. Уже отъехав и выправив курс лодки, он повторил:
- Война!
- А-а-а! - докатилось до лодки.
Шурику показались очень смешными и голос рулевого и его манера разговаривать. Он хотел рассмеяться, но взглянул на отца и испугался. Лицо Павла Петровича стало серым и морщинистым, совсем не похожим на то радостное лицо, которое было у него лишь минуту назад. Он смотрел вслед катеру, и руки его бестолково перебирали мокрые лески двух удочек.
- Что он сказал, папа?
- Что?.. Да, сказал… Нет, пошутить он не мог, так шутить нельзя… Давай, сынок, скорее…
Они заторопились, кое-как укладывая снасти. Павел Петрович сердитыми ударами весел, далеко откидываясь назад, погнал лодку к берегу.
Шурик сидел на корме, смотрел на окуней, плещущихся в бачке, и думал.
Война… Он не видел в этом слове ничего страшного. В войну играли на улице. О гражданской войне пели самые лучшие песни. Вспомнились картинки из учебника истории: Полтавский бой… Бородинское сражение… Летят ядра. Скачут кони. Красиво… Русские всегда побеждали всех врагов, чего ж тут бояться? Даже интересно… Почему так расстроился отец?
Руки отца мелькали перед глазами - широкие, крепкие кисти с набухшими жилками. Они то подаются вместе с веслами вперед, то резко отталкиваются назад. Вперед… назад…
Простая мысль приходит Шурику в голову. Папа уйдет на войну. Вот этими руками он возьмет винтовку и будет стрелять. И в него будут стрелять, в него будут бросать бомбы. Его могут убить… Совсем. Навсегда… Этого не может быть! Скорее домой, скорей! Там все выяснится, все окажется не так. Папа никуда не уйдет.
На берегу их встретила Любаша. И у нее стало другое лицо, встревоженное, плаксивое. Коротко и неохотно отвечала она на вопросы Павла Петровича:
- Немец пошел войной… Города бомбил… По радио объявили…
В поезде было полно и тихо. Люди переговаривались вполголоса, скажут слово и подолгу молчат.
Павел Петрович и Шурик сидели у окна, друг против друга. Шурик смотрел в окно и вздрогнул от неожиданности, когда отцовская рука легла на его колено. Павел Петрович наклонился к нему и заглянул в глаза, как давно не глядел, - прямо в зрачки, глубоко и надолго.
- Вот какое дело, Шура. Я, значит, уйду в армию. Ты останешься с мамой. Ты уже не маленький, и о себе должен позаботиться и о ней.
Шурик не раз слышал эти слова: "Ты уже не маленький". Они всегда звучали укором, когда его распекали за какие-нибудь провинности. Он не обращал на них никакого внимания, потому что когда родителям было выгодно, они напоминали ему, что он еще молокосос, мальчишка. Но здесь, в вагоне, ему открылся подлинный смысл этих слов. Детство ушло. Оно отпало, как отрезанный ноготь. Сразу, без аттестата зрелости, без диплома, он вошел в круг взрослых, как равный, и на плечи его навалилась вся тяжесть взрослых забот, обязанностей, долга.
- Что бы там ни случилось, - говорил Павел Петрович, - на войне всяко бывает, будь для мамы опорой, помогай во всем. Я на тебя, сын, надеюсь.
Большая отцовская рука нашла руку Шурика и сжала ее с нежностью и силой.
- Я, папа, все сделаю, ты не думай…
Шурик отвернулся к окну. Отец похлопал его по коленке и уже веселым голосом сказал:
- А рыбку мы с тобой еще половим. Вот вернусь, и опять сюда приедем. Таких щук тягать будем! Эх, черт! - вспомнил он вдруг. - Ведь жерлицы мы так и оставили. Тоже рыбаки. Ну ладно, Романыч снимет.
Больше до самого Ленинграда они не сказали ни слова.