Генерал К. обошел здание, выделенное под штаб, и остался доволен: оно было просторным, удобным. Адъютант с двумя солдатами и шофером расставляли стулья и столы в кабинете командира дивизии. Посмотрев на их работу, генерал неожиданно засмеялся. Он подумал, что находящиеся в этой комнате - весь личный состав дивизии. Мысль была забавной - дивизия из пяти человек! - но никак не горькой. Генерал знал, что не пройдет и двух дней, как люди появятся. Однако это случилось намного раньше.
- Разрешите, Василий Иванович? - раздался с порога голос.
- Заходи, заходи, старый дружище! - крикнул генерал, метнувшись к двери.
Покосившись на входящего Аметистого, адъютант мигнул солдатам и первым вышел из кабинета. Один из солдат стал с автоматом у входа в штаб.
На полном ходу подлетела машина и, резко затормозив, остановилась у самых дверей штаба. На месте пассажира сидел одетый в замасленный комбинезон сержант, очевидно шофер, а за рулем - командир в парадной черкеске, с дорогой, отделанной золотой чеканкой шашкой и таким же кинжалом.
Застыв у входа, часовой рассматривал командира. На вид ему было не более тридцати лет. Черкеска, башлык, бурка сидели на нем ловко, красиво - чувствовалось, что командир не первый год в армии, знает и любит военную службу. Прямой разрез рта, какой бывает лишь у очень волевых людей, тонкие и длинные усы. На груди медаль "За отвагу".
"В эту войну еще не мог получить, - подумал часовой. - Да и ленточка уже поистрепалась. Значит, с финской".
В штаб приказано было пропускать всех беспрепятственно, и командир вошел в здание.
- Это кто же, товарищ сержант? - спросил часовой у шофера.
- Капитан Кабарда.
- Видать, боевой?
- Лихой командир. На фронт рвется, да все не пускают. Сначала комендантом гарнизона был, а теперь в училище артиллерию преподает… Вашего генерала пошел просить, чтобы помог.
- Наш поможет, - уверенно сказал часовой и замер.
В штаб входили новые посетители.
Генерал К. раскрыл объемистую папку и вытащил кипу бумаг. Сверху был приколот лист с надписью: "Артиллеристы".
- Когда это ты успел подобрать, Василий Иванович? - изумился Аметистый.
- Ну как, когда? Вчера вечером, ночью. Вот это рапорты в военкоматы, заявления в райкомы партии с просьбой послать на фронт. Здесь только артиллеристы из твоего батальона народного ополчения. Это костяк отдельного артиллерийского дивизиона.
- Мысль не плохая, - ответил Аметистый. - Люди боевые, друг с другом свыклись. К тому же командир батальона Качко - тоже артиллерист. Очень неплохой командир.
Генерал вздохнул:
- Не отдают. Ни в какую! Он необходим здесь. Командира дивизиона надо подбирать самим - управление артиллерии пока никого дать не может. А найти не так просто: нужен человек знающий и расторопный.
- Попробуем, - отозвался Аметистый.
- Так ты разберись с этими рапортами, сегодня же оформим призыв тех добровольцев, которые нам подойдут.
Генерал собрал бумаги в папку и надел фуражку.
- Что ж, пойдем завтракать.
Увидев генерала в фуражке, адъютант доложил:
- Вас ждут.
- Так рано?
- Да. Уже давно.
Генерал обернулся к Аметистому:
- Придется задержаться. Но ты не уходи. Какие могут быть секреты от начальника штаба?
Адъютант с интересом посмотрел на Аметистого и вышел.
- Капитан Кабарда, - представился вошедший.
- Садитесь, - предложил генерал.
Кабарда покосился на штатский костюм Аметистого и перевел вопросительный взгляд на генерала.
- Можете говорить. Это начальник штаба дивизии полковник Аметистый.
- Прошу поддержать мий рапорт, товарищ генерал. - Кабарда волновался, а в таких случаях он, сам того не замечая, переходил на характерный кубанский говорок: смесь русского и украинского языков, сдобренную чисто местными словами.
- Який рапорт? - удивленно спросил генерал, тоже невольно переходя на говорок.
- Возьмите до вас.
- До мене? Це трудно.
- Я поддерживаю ходатайство капитана Кабарды, - вмешался Аметистый. - Насколько мне известно, он как раз подходит для командования частью, о которой мы сейчас говорили.
- Артиллерист?! - воскликнул генерал.
- Артиллерист, - подтвердил Кабарда и с благодарностью посмотрел на Аметистого.
- И казак?
- Станицы Славинской.
Генерал открыл блокнот, крупно написал в нем:
"Капитан Кабарда. Артиллерист" - и подчеркнул двумя жирными чертами.
- Добре, - решил он. - Побачимо, - и по привычке подергал ус.
В кабинет входила сразу целая группа посетителей.
Впереди степенно выступал седоусый казак в светло-серой черкеске. На груди его горели ордена Красного Знамени и "Знак Почета", а рядом с ними - четыре георгиевских креста. Следом вошли два рослых казака и две девушки, одетые, как и мужчины, в черкески. Лобастые и чернобровые, все пятеро были на одно лицо.
- Здравия желаю, Василий Иванович, - гаркнул седоусый. - Не признаешь меня? Пелипенко.
Генерал долго всматривался в лицо старика и, наконец, признался:
- Убей, не помню!
- Тут удивительного ничего нема, - согласился старик. - Лет, почитай, двадцать назад я у тебя взводом командовал.
То ли действительно генерал вспомнил, то ли решил не огорчать старика, но он сказал, что узнает своего сподвижника по гражданской войне.
- А его не припоминаешь? - спросил генерал, указывая на Аметистого.
- Как не припомнить! Комэск, а потом начальник штаба. Аметистый фамилия.
- Верно! Сейчас опять начштаба.
- Так я тоже до тебя, Василий Иванович. Вчера как вернулся с городу председатель стансовета, так я враз на коня и сюда. Вот гляди: старшой мой, Алешка. Этот еще в гражданскую со мной вместе под твоим началом служил.
Генерал подал руку Алексею, а старик продолжал представлять детей:
- Второй мой, Николай, - лучший тракторист в нашей МТС. Дочка Настасья…
Последней стояла очень молоденькая девушка с густыми волосами, которые так и рвались из-под кубанки.
- Ну, а младшую дочку как зовут? - спросил генерал.
- Так это, Василий Иванович, не дочка, а внучка. Алешкина, то-есть, дочка, Катька, - глаза старика потеплели.
- Ну что ж, Пелипенко, дело в дивизии всем вам найдется. Тебе уже по возрасту в комендантском эскадроне быть, старшего сына в сабельный или в пулеметный определим, по выбору, девчат при полковых кухнях оставим. А вот с младшим твоим не знаю, как и быть. Ему же в танкисты нужно.
Все больше мрачнели лица у всех пятерых Пелипенко.
- Так что разреши доложить, Василий Иванович, - с обидой в голосе заговорил старик: - не за тим мы к тоби ихали. Делить нас нияк нельзя. Чегой-то мне в комендантский? Я еще лучше твоего молодого рубать могу. Не гоже мне склады да обозы охранять. И девчата мои борщ варить и дома могут. Настасья на скачках да рубке у колхозном клубе "Ворошиловских кавалеристов" призы брала, а о Катьке и говорить неча. Огонь, а не девка! У Осоавиахиме снайперскую науку прошла и с седла тоже не валится. И младший мой казак справный. Танки вещь хорошая, да неча ему от своих отбиваться. - И с просительными нотками в голосе Пелипенко закончил: - Так что, Василий Иванович, сделай милость, принимай до себе усих разом. В один взвод.
Генерал смущенно подергал себя за ус. Потом подошел к старику и крепко пожал ему руку.
- Быть по сему, - сказал он сияющему Пелипенко. - Назначаю тебя командиром взвода, пусть он так и именуется: "Пелипенковский взвод". А формироваться будет в твоей станице. Сам подбери себе лихих бойцов.
Выйдя из штаба, Аметистый и генерал увидели, как вдоль по улице во весь опор помчались пять всадников в серых черкесках с развевающимися за спиной алыми башлыками. Семья Пелипенко спешила первой сообщить станичникам, что формирование добровольческой казачьей дивизии началось. Но они все больше убеждались, что опоздали. Навстречу то и дело попадались верховые, по праздничному одеянию и торжественному виду которых не трудно было догадаться, куда они держат путь.
Весть о формировании казачьей дивизии быстро разнеслась по станицам. Кубань подымалась на борьбу с врагом.
ПОЕЗД ИДЕТ НА ЮГ
Тысячами разгневанных голосов заливалась вьюга. Она швыряла в окна вагонов снег, наметала на рельсы высокие сугробы, сквозь которые едва пробивался идущий впереди состава снегоочиститель. Поезд двигался медленно, подолгу стоял на полустанках, а то и просто в степи, ожидая, когда снегоочиститель отвоюет у бури еще несколько сот метров железнодорожного полотна.
Так продолжалось третьи сутки.
Начальник санитарного поезда Александр Владимирович Кошуба в одиннадцать часов ночи выслушивал доклады подчиненных. Жадно куря папиросу за папиросой, он неожиданно прерывал фельдшера или сестру резкими, порой совершенно несправедливыми замечаниями, фельдшера выходили из купе начальника ошеломленные. Они работали с Кошубой с первых дней войны и никогда не видели скромного, выдержанного доктора в таком состоянии.
Фельдшер Юра Леонидов выскочил из купе, чуть не сбив с ног медсестру Тоню. Переступая порог, она слышала, что Юра шепотом, в котором не было ни обиды, ни жалобы - ничего, кроме недоумения, - сообщил:
- Он на меня даже ногами топал.
Не успела Тоня захлопнуть дверь, как начальник поезда зло спросил ее:
- А что у вас, тоже холодно в вагоне?
Девушка опешила: обычно начальник требовал подробного отчета о состоянии раненых. Она замешкалась с ответом, и доктор еще более зло повторил:
- Тоже холодно?
- Да нет, у нас нормально.
- Нормально? Что-то не верится. А чем топите?
Девушка замялась:
- Да всем, товарищ начальник…
- То-есть? Что вы мнетесь? - закричал Кошуба.
Тоня чувствовала, что в ней закипает обида, а с языка вот-вот сорвется какая-нибудь дерзость. Она подняла глаза на начальника… и дерзкий ответ застрял в горле.
Девушка увидела огромные черные круги под лихорадочно блестевшими глазами Кошубы, бледное лицо. Неожиданно для себя она сделала шаг вперед.
- Александр Владимирович…
Он удивленно вскинул голову. Так его не смел называть никто из подчиненных.
- Александр Владимирович, - повторила Тоня, - зачем вы нервничаете?
- Садитесь, - сказал Кошуба. Нервный подъем, который не давал спать вот уже третью ночь, заставлял кричать на подчиненных, беспрестанно курить, как-то сразу стал спадать.
Тоня присела на уголок дивана и заговорила тем мягким, ласковым голосом, каким она успокаивала тяжело раненных:
- Что же можно исправить? Метель, стихия…
Кошуба тяжело вздохнул.
- Все, что нужно, делаем, - продолжала она. - Зачем же так изводиться?
- Сегодня опять умерли пятеро, - глухо сказал доктор. - А если бы ехали нормально, довезли бы до госпиталя. А довезли, значит спасли. Народ молодой, в госпитале выжили бы…
Кошуба снова потянулся к портсигару, но на его руку опустилась ладонь девушки, и он не отвел ее.
- Что же делать? - грустно проговорила Тоня. - К утру будет шестеро.
- Кто? - вздрогнул Кошуба.
- Мальчик, которого принесли в поезд последним, Шура Леонтьев.
Кошуба высвободил руку, встал и взял свой неизменный саквояж с инструментами.
- Пойдемте! - бросил он Тоне.
Поезд медленно, как бы ощупью, тронулся вперед. Несколько минут колеса мерно постукивали на стыках рельсов - и снова остановка.
Доктор проходил через вагоны быстро, не останавливаясь, не отвечая на приветствия дежурных сестер. Тоня едва поспевала за ним.
"Несчастный рейс, - думал он. - Нужно оперировать, а Зуева нет". Доктор Зуев, ассистент Кошубы при операциях, был тяжело ранен во время последней бомбежки.
Шура Леонтьев лежал в отдельном "боксе".
- Свет! - приказал Кошуба. Тоня принесла и включила переносную лампу. - Приподнимите!
Гибкие, подвижные пальцы доктора быстро сняли повязку с груди лежащего без памяти мальчика.
Раненый застонал, но не очнулся.
- Опустите его.
Кошуба был слишком опытным доктором, чтобы не понять, что ребенок приговорен к смерти, но он не мог мириться с этим приговором. "Какая, в сущности, несправедливость", - думал он. Мальчик, который годится ему во внуки, умирает, а он, старик, будет жить и, может быть, еще долго… Нужна операция - немедленная и здесь же, на месте. Нести через три вагона в поездную операционную - бессмыслица. Его не донести.
Кошуба взглянул на Тоню. Большие серые глаза смотрели на него не отрываясь. И он прочел в них именно то, чего ему не хватало: уверенность в успехе, в его силах.
- Ну что ж, давайте оперировать, - проговорил он почти весело. - Здесь, на месте… И только вдвоем.
Подсознательно он боялся, что появись еще кто-либо - исчезнет тот творческий подъем, в котором он находился.
- Пошлите санитара к машинисту. Пусть передаст, что я запретил трогаться с места без моего приказания.
Тоня вышла и быстро вернулась.
Кошуба разбирал инструменты.
- На чем будем стерилизовать?
- Горит печь, - ответила девушка.
На какое-то мгновение в голову снова проникла мысль: "Чем же они все-таки отапливают вагон?" Но он прогнал ее: сейчас все внимание нужно сосредоточить на операции.
Когда все было готово, Кошуба выглянул в коридор и поманил пальцем санитара:
- Никого в вагон не пускать.
С этого момента внешний мир перестал существовать для него. Он видел лишь то, что находилось в луче яркой переносной лампы, мог говорить только языком лаконичных приказаний:
- Камфору! Маску! Как пульс?
Две головы в одинаковых больничных шапочках и стерильных масках склонились над телом мальчика. Доктор сделал надрез и начал операцию. Тоня ассистировала.
Страшного напряжения нервов стоили ей эти несколько минут. Когда она увидела, вернее почувствовала, что операция окончена благополучно, она в изнеможении прислонилась к стене. Взгляни на нее Кошуба в эту минуту, он вряд ли определил бы, кто бледнее: раненый или девушка, которая, не имея ни подготовки, ни практики, была ассистентом при сложной операции.
- Теперь нужны пенициллин и кровь, - сказал Кошуба.
Тоня встрепенулась.
- Значит, есть надежда?
Кошуба с сомнением покачал головой:
- Пенициллина у нас нет. Откладывается до госпиталя. А кровь…
- Кровь я могу дать, - быстро сказала Тоня.
- Вы?
- Ну да, у меня подходящая группа.
"Не хватит ли на сегодня испытаний этой девушке?" - подумал Кошуба. А она уже готовила все требующееся для переливания крови. И ему ничего не оставалось, как согласиться.
По мере того как кровь поступала в сосуды, по лицу мальчика разливался румянец, чаще бился пульс.
На ночь дежурить около Шуры Леонтьева начальник поезда оставил сестру Капнидзе. Тоню он отослал спать, но она, как только ушел доктор, вернулась в маленький "бокс", где лежал ленинградский мальчик.
Несколько раз за ночь Шурику было совсем плохо. Щупая холодное запястье мальчика, Тоня не находила пульса. Вместе с Капнидзе они массировали область сердца, клали холодные компрессы, впрыскивали камфору и кофеин.
Перед утром Шурику стало лучше. Капнидзе ушла, но Тоня не могла и подумать о сне.
…Мальчик бредит. Он слышит мягкий шелест черноморского прибоя, видит себя вместе с отцом на геленджикском пляже, и вдруг сразу - Ленинград, грохот авиабомб, лай зениток. А потом убитая мать, тупая боль в голове, чей-то крик, снова бешеная стрельба зениток, и в этот хаос звуков вплетается еще один: мягкий, убаюкивающий - мерное постукивание вагонных колес. И вот уже нет Ленинграда, а встает перед глазами плетень на окраине Геленджика, цветущая ветка яблони, морской прибой…
Стук вагонных колес все громче и громче. Шурик открывает глаза и видит лицо склонившейся над ним девушки. Оно то уплывает куда-то, то снова появляется. Пшеничная прядка волос, внимательный взгляд больших серых глаз. Мальчик хочет спросить, где он и что с ним, но язык не слушается. Изо рта вылетает лишь чуть слышный стон. Пытается пошевелить рукой - резкая боль, и он опять теряет сознание.
И так всю ночь. И когда бы ни очнулся, мальчик видит перед собой девушку в белой косынке.
К утру метель стихла. Поезд вырвался из плена заносов и быстро побежал к югу.
Шурику Леонтьеву утром стало намного лучше. Когда Кошуба, бодрый, освеженный глубоким сном, зашел в "бокс", мальчик был в сознании.
- Ну что, орел? - спросил доктор.
Шурик с трудом ответил:
- Дышать тяжело.
- Ишь ты! - усмехнулся Кошуба. - Еще бы тебе легко дышалось! Главное, друг милый, спокойно лежи. А чтобы скучно не было, сестра что-нибудь рассказывать будет или почитает.
- Ладно, буду лежать… А куда этот поезд идет?
- На юг, друг милый. На юг поезд идет.
- В Геленджик? - прошептал мальчик, и на его измученном лице появилась чуть приметная улыбка.
- Ну почему же обязательно в Геленджик? - рассмеялся Кошуба. - На Кубань, а там кто его знает. Может, и в Геленджик.
На лицо мальчика набежала тень, глаза наполнились слезами.
- А маму… маму бомбой… Насмерть… - Он снова впал в забытье.
- Камфору, - бросил Кошуба и открыто, не стесняясь Тони, вытер платком глаза.
Поезд шел на юг…
На Кубани буйно цвели сады. Пышная розовая пена абрикосового и яблоневого цвета затопила хутора и станицы, окутала города. Чуть приметный горьковатый запах был разлит в теплом воздухе.
Лечение Шурика было окончено.
Вместе с сержантом-сибиряком Харичевым, тоже выписавшимся из госпиталя, мальчик шагал по улице небольшого городка к вокзалу.
- Что за штуковина такая? - спросил Харичев. - Вьется вроде как хмель, а лист не похож.
- Это ж виноград!
- Эх, красота какая! - вздохнул сибиряк. - Отвоюемся, у себя такой заведем. Есть небось северный сорт. - Он замолчал, думая о чем-то своем, потом тихо проговорил: - Когда-то еще отвоюемся… Плоховато опять на фронте, снова лезет немец…
- Ничего, - сказал Шурик, - зимой под Москвой и под Ростовом фашистов здорово лупили. И в других местах разобьем!
- Сиди уж, вояка, - улыбнулся сержант. - Разобьем! Без тебя обойдемся. А ты, знай, езжай побыстрей домой.
Лицо мальчика погрустнело.
- Ты чего, малец? - спросил Харичев.
- Дома нет… Маму бомбой убило… Папа воюет, не знаю где.
- Вон как… А знаешь что, малец, поезжай-ка ты к нам в колхоз. Будешь у моего батька жить. У нас в Сибири хорошо! Поезжай.
- Спасибо, не знаю… Мне много куда ехать предлагали. Ребята из детдома приходили, к себе звали. И доктор, который меня в госпиталь привез, начальник санпоезда…
- Это какой? Седой, с орденом?
- Да. Он недавно со своим поездом приезжал, раненых привозил. Он говорит, в детских домах сейчас и так детей много. Надо, чтобы государству сами граждане помогали растить ребят - ну, вот таких, как я.
- А я что говорю? И я то же говорю. Поезжай ко мне в Сибирь.
- Так доктор меня к себе домой посылает. Это здесь недалеко, у него там дочка, уже большая, и сын Вовка.
- Недалеко, говоришь? - с сомнением спросил сержант. - Это плохо, фронт рядом. А если фашисты еще чуток продвинутся, тогда что?