- Прямо на нас прет! - услышал я голос Никиты.
Я схватил в рубке колокольчик и стал звонить. Двигатель сразу заглох, и послышался грохот спускаемой с большой высоты якорной цепи.
- Кто тут? - спросил голос совсем рядом.
- Рыбаки, - сказал Никита.
- Рыбаки ловили рыбу, - насмешливо сказал другой голос…
По часам было уже восемь утра, но туман и не думал рассеиваться. Мы спустились в каюту, задвинули переборку, но продолжали и там дрожать от холода и сырости. Никита вдруг озабоченно полез под сиденье и выдернул оттуда старый замасленный ватник.
- На-ка, прикинь, - он кинул мне ватник.
Рукав у ватника был оторван, торчала вата. Я вдруг развеселился. Ни слова не говоря, я полез в свой рюкзак, вытащил детский еще свой свитерок, который мама зачем-то (мало ли что!) мне положила…
- На-ка, прикинь! - я кинул его Никите.
Никита захохотал.
- На-ка, прикинь! - он кинул мне свой огромный резиновый сапог.
- На-ка, прикинь! - я кинул ему свою резиновую кеду.
- На-ка, прикинь! - он кинул мне подушку.
- На-ка, прикинь! - я кинул ему чайник (в чайнике так и осталась вмятина).
- На-ка, прикинь! - он кинул мне кастрюлю.
Мы кидали друг другу разные предметы, повторяя: "На-ка, прикинь!" - и хохотали.
- … Ну, все, хватит!
Тяжело дыша, мы вылезли наверх.
Туман понемногу расходился - вдруг открывался кусок берега, освещенного солнцем, потом бесшумно летел новый клок тумана и все занавешивал.
Но вот понемногу прояснилось, и мы увидели такую картину: на огромном, широком пространстве там и тут сверкали мокрые камни, и всюду, под разными углами, стояли баржи, теплоходы, буксиры.
Туман разошелся окончательно, и мы вдруг увидели впереди, за кораблями, высокую, как замок, плотину.
- Шлюз! - закричал Никита. - Новое дело!.. Сейчас запустят!
Мы стали лихорадочно трепать учебник, разыскивая правила шлюзования.
И вдруг увидели, что теплоход, стоящий первым, двинулся и медленно идет к шлюзу, и высокие ворота перед ним раскрываются.
- Врубай! - топорща усы, закричал Никита.
- Куда? Мы же ничего не знаем!
- Врубай!
Мы помчались к шлюзу, чиркая железной обшивкой о бетон, вошли в сужение.
Задрав голову, мы еле видели верхушку ворот.
Вслед за самоходкой мы вошли в шлюз, продолжая листать учебник.
- Так, - сказал Никита. - Все ясно. Надо привязаться за рыгель. Кто тут рыгель?.. Никто не признается!
Нас охватил безумный хохот, и тут мы заметили, что вода поднимается и вместе с ней идут толчками вверх крюки в пазах по стенам.
- Рыгель? Держи его, - закричал Никита.
- Перебирая ладонями по шершавой стене, мы добрались до рыгеля и сумели надеть на рыгель петлю.
- Читаю дальше, - сказал Никита. - Иногда рыгель в пазу заедает, и тогда судно переворачивается… Отцепляй! - закричал Никита.
Перегнувшись, я отцепил петлю. В шлюзе ходили водовороты, нас сразу понесло боком, закрутило. Вокруг была одна только бездушная техника, и лишь на самом верху высоких ворот металась старушка в платочке, жалобно причитая.
Потом мы увидели, что, облокотясь на железный борт буксира, за нами с интересом наблюдает человек в замасленной ковбойке, берете и с золотым зубом.
- Правильно, ребята! - вдруг одобрительно сказал он. - Кто не рискует, тот остается… вне шлюза!
Никита спросил его: что уж такого особенного мы сделали?
- В туман… Лутонинскую луду пройти… не скажи!
- Какую луду?
- Ну - пороги… луда, по-речному.
- Да?! - удивились мы.
- Давай, - кивнул он, - за нашу баржу цепляйся! За перо руля!
Перебирая ладонями по нависающему боку баржи, мы медленно подтягивали катер к корме.
- Давай, ребята!.. - Он подмигнул и сипло захохотал.
Несколько смущенные таким успехом, мы поспешили скрыться за кормой баржи и пропустили носовой наш канат в кольцо на пере руля - огромном листе железа, на три метра выступающем над водой. И как раз вовремя: открыли выходные ворота шлюза, все суда стало разворачивать, мотать, и нас вполне бы могло расплющить.
- А как вообще цепляться за руль? Ничего? - спросил я.
- Так на руле специальный дизель стоит. Не рукой же… Думаю, нас и не почувствует.
Канат, провисший до воды, стал подниматься, потом нас дернуло, баржа двинулась! Продетый в баржу канат мы держали за два конца, и удерживать его становилось все тяжелее.
- Постой, - вдруг сказал Никита, - а может, мы боремся друг с другом? Ну-ка, ослабь!
Я приспустил свой конец, Никита - тоже, и все равно мы шли с той же скоростью!
- Старинная морская игра - перетягивание каната! - усмехнувшись, сказал Никита.
Мы затянули петлю и оставили канат.
Мы плавно шли вслед за баржей. Мы выходили в широкое Нижне-Свирское водохранилище.
- Все! Глубокий сон! - сказал Никита.
Мы спустились в нагретую каюту, освещенную ярким оранжевым светом от занавесок. Согнувшись, я подошел к плите, зажег газ, стал готовить яичницу. Два яйца, шипя, растеклись по сковородке, третью скорлупу щелкнул я осторожно, и тут же выскользнул желток - кругленький, красноватый. Никита включил магнитофон, откинулся на левый боковой диванчик, довольно блестя глазами, разглядывая весь этот уют, который он создал. Потом он сделал четыре бутерброда с беконом, быстро съел свои два и со вздохом стал поправлять бекон на моем бутерброде.
- Бери уж! - сказал я, ставя яичницу…
… Проснулись мы, когда прошли уже второй, Верхнесвирский шлюз и выходили в Подпорожское водохранилище - широкий разлив, освещенный низким уже солнцем. Развязав наш замечательный узел, мы вытолкнулись из-под чугунного зада баржи и по широкой дуге помчались к водохранилищу, помахав рукой нашему другу в берете, который все так же стоял, облокотившись на борт буксира.
- Все! Ловим рыбу! - сказал Никита.
Став у красного бакена, мы вынесли на корму столик и сели ужинать, закинув перед этим в воду донки.
- Внизу донка, - сказал Никита. - Вверху - перистые облака, тема моей диссертации. Чудесно!
Я пил чай, иногда слегка подергивая грузило в глубине, и вдруг почувствовал, как леска сильно дернулась. Я стал быстро вытаскивать, радостно затаившись, не говоря Никите, но чувствуя: е-есть!..
- Подсачничек! - ликующе закричал я, увидев близко от поверхности огромный золотой бок леща.
Никита бросил свою донку, запутался в леске, схватил с крыши рубки подсачничек и, расправив его по течению, подвел и вытащил леща, такого огромного, что ручка подсачничка согнулась. И началось!
Сосредоточенное молчанье, сопение, потом вдруг ликующий крик:
- Подсачничек!..
То был один из счастливейших вечеров в моей жизни.
Потом мы на полной скорости пошли дальше. Нас интересовал Ивинский разлив; там, по слухам и по карте, никто не жил, и мы могли бы там стать единственными друзьями всей рыбы.
Катер, стуча, шел среди абсолютно ровных берегов. Я стоял в рубке и вдруг заметил, что со дна катера взлетает фонтан брызг, закидавший уже каплями, замутивший правое стекло рубки.
- Смотри-ка! - показал я Никите. - Душ!
- Та-ак! - сказал Никита. - Из удобств у нас на катере не хватало только душа!
- А почему это? - спросил я.
- Видно, шкив вращается, поднимает воду, брызгает.
- Выходит… есть вода?
Никита кивнул.
- Видно, после того, как долбанулись на Шереметевской отмели… стали немного протекать… Подвинься-ка, врубим помпу.
Ногой несколько раз, как заводят мотоцикл, он ударил по рычажку помпы. Помпа затрещала, из дыры в борту (выше ватерлинии) стала хлестать рывками толстая струя.
Помпа трещала долго, струя становилась тоньше, но не кончалась.
- Да… много поднабрали! - вздохнул Никита.
Мы плыли еще довольно долго, потом берега стали расходиться, стали уходить далеко в сторону пустынные бухты.
- Все! Давай сюда! - сказал Никита. - Ивинский разлив.
На карте, когда мы разглядывали его дома, он казался нам почему-то другим - гораздо более уютным.
Стоя на корме, я переложил наш маленький полированный штурвальчик направо. Мы вглядывались в горловину бухты и вдруг увидели черные палки, торчащие из воды.
- Затопленный лес! - сказал Никита. - Давай назад!
- Посмотрим дальше, - отворачивая, сказал я.
Но дальше было еще страшнее. Черный лес уже стоял с обеих сторон. Это было какое-то инопланетное море!
Мы встали на якорь, и скоро стемнело.
Мы вышли на палубу, чтобы закинуть донки. Сначала разговаривали громко, но голоса наши как-то странно звучали среди полной тишины на много километров вокруг.
- Хоть бы комары тут были! - сказал Никита.
Чувствовалось, что он тоже испуган. Вокруг была абсолютная тьма. Мы быстро спустились в каюту, задвинули переборку.
Потом погасили свет, легли спать.
Но я слышал, что Никита не спит.
- Вообще, страшно об этом думать, - прокашлявшись, сказал он.
- О чем? - Я приподнялся, но его не было видно.
- О том, что всего несколько сейчас на земле огоньков… остальное все - темнота.
Потом мы лежали молча.
Среди ночи я вылез на палубу… Давно уже, а может, никогда не видел я столько звезд. Ничего больше не было - только звезды, и я на секунду вдруг почувствовал, что мы летим во Вселенной! У меня закружилась голова, я схватился за рубку…
Красный рассвет среди мертвых деревьев был страшным, словно жизнь на земле уже закончилась или еще не начиналась.
Вдобавок на донке оказалась огромная неподвижная щука (видно, схватившая севшую на донку рыбу). Щука неподвижно лежала, важно занимая всю корму.
- Не нравится мне этот муляж щуки, - сказал Никита.
Мы выбросили ее за борт, она медленно, почти не шевелясь, ушла в глубину.
- Ну, в темпе отсюда! - сказал Никита.
Мы шли по широкому разливу, направляясь к единственному предмету здесь, напоминающему о человеке, - белому бакену вдали. Вдобавок поднялись волны; по стеклу рубки стекала пена, похожая на пену, которой моют окна в апреле.
- Теперь еще муляж шторма, - с досадой сказал Никита.
Вдруг в моторе что-то коротко брякнуло, и сразу из радиатора перед стеклом пошла пузырями ржавая вода.
- Охлаждение загнулось, - топорща усы, закричал Никита. - Якорь!
Он бросился в рубку, вырубил двигатель. Я на коленях стоял на опускающемся, поднимающемся, обдаваемом брызгами носу, спуская тяжелый якорь на цепи. Вот вся цепь вышла, пошла уже ржавая часть цепи, которая никогда не вынималась, оставляющая на воде ржавые чешуйки, но якорь все тянул вниз.
- Нет дна! - оборачиваясь, закричал я.
- Как это - нет? - закричал Никита. - Должно быть!
Я выпустил всю цепь - якорь так и остался висеть где-то в темной глубине - и, отряхивая руки от ржавчины, побежал к рубке.
- Нет! - сказал я.
- Тогда это конец! - усмехаясь, сказал Никита. Он опять лежал, засунувшись под двигатель, и отверткой изо всех сил закручивал стальную проволоку, стягивая головку помпы и охлаждения (кулачки у которой стерлись) с кулачками вращения на валу. Но это было почти безнадежно: расстояние было больше сантиметра.
- Ч-черт, - из щели топорщились усы Никиты.
Он сразу приходит в ярость от малейшего несоответствия обстоятельств его безумным планам, поэтому планы его часто удаются.
Вдруг я увидел, что на горизонте, возле бакена, идет высокий белый корабль, направляясь через разлив дальше, в Онежское озеро.
- Как хоть называется-то? - Никита на секунду вылез из рубки. - "Академик Смирнов"?.. Колоссально! Выходит - Игорек академиком стал за то время, что мы тут уродуемся! - Он усмехнулся.
Потом мы увидели, что из-за кормы корабля вылезает буксир.
- Буксир! - закричал Никита. - С плотами!.. Быстро вынимай якорь!
Разгоряченными ладонями я быстро вытаскивал цепь, наконец якорь грохнулся на высокий нос. Я стоял на носу, широко раскинув ноги, с веревкой в руках.
Прыгая по волнам, мы помчались за плотами.
- Все!.. Вырубаю!.. Горим!.. - закричал Никита, когда до плота осталось метра четыре.
Я прыгнул, пролетел над водой и упал коленями на плот. Полежал, не выпуская веревки, потом перекатился на бок, несколько раз обмотал канат вокруг троса, стягивающего плот.
Лежа спиной на бревнах, я положил руки под голову и впервые со стороны смотрел на наш катер, как он покорно идет за натянутой веревкой, поднимаясь на волне своим ободранным носом.
Потом я подтянул его к себе и влез.
Мы уже входили в спокойную Свирь.
Мы спокойно лежали на крыше, проходя Подпорожское водохранилище, Верхнесвирский шлюз, Нижнесвирский шлюз, Лутонинскую луду, лишь иногда приподнимались, чтобы посмотреть по сторонам, со снисходительной улыбкой вспоминая, как совсем еще недавно мы тут бедствовали…
Уже в темноте мы шли Новоладожским каналом.
Мы были в каюте, каюта была освещена только красным смоляным факелом, воткнутым в гнездо на последнем плоту.
Потом свет стал двигаться, наши черные тени в каюте переместились. Выглянув, мы увидели, что на краю плота стоит человек в сапогах и, подняв факел, смотрит на наш катер. Он постоял неподвижно, потом воткнул факел на место и ушел по плотам далеко вперед, к буксиру.
Было ощущение, что уже глубокая ночь, но когда мы пришли в Петрокрепость и встали на нашем коронном месте у стенки Староладожского канала, оказалось, что вовсе еще не поздно: светятся окна, гуляют люди.
Я вылез наверх, стал озираться.
Низко пролетел голубь, скрипя перьями.
По булыжной дороге шли солдаты, глухо переговариваясь, во тьме высекая подковками огоньки, похожие на вспышки сигарет в их руках.
Проснувшись утром, я быстро сел, посмотрел в окно. За ним была серая гранитная стенка канала. Я поднялся по трапу, влез на крышу рубки, с крыши вылез на набережную.
Никита стоял у входа канала в Неву. Размахнувшись спиннингом, он встал неподвижно. Потом я увидел, как плеснулась блесна далеко от берега.
- О! Виртуоз! - недовольно пробормотал он.
Утро было тихое и ясное.
- Думаю, надо плыть! - сказал я.
Никита посмотрел на меня.
- Охлаждение работает как бешеное… Давай!
Потом, стоя рядом на корме, мы выходили на катере в устье.
Мотор стучал, мы подходили к крепости. Показалась высокая башня, стоящая уже над Ладогой. Я быстро поглядел на крепость - темную, плохо видную из-за блеска воды.
Вдруг подул холодный, широкий ветер. Берега куда-то исчезли. Черная холодная вода, по ней - золотые нити травы. Пока еще рядом проходили буи - гулкие железные бочки, прыгающие на тросах. Далеко впереди, на горизонте, широко раскачивался белый высокий столб - выходной буй.
И вот выходной буй уже раскачивается рядом. Нас сразу окатила ледяная с далеко летящими брызгами волна.
Повернувшись, я увидел, что Никита что-то яростно кричит мне, показывая вниз, но слова выгибались, относились ветром.
Я глянул в рубку, снова работал "душ" - брызги воды, поднятые в рубке вращающимся ремнем, сверкали на солнце.
Кивнув Никите, я бросился вниз. Поскользнувшись на мокром дереве, я упал. Стоя на коленях, дотянулся до помпы, нажал рукой завод. Помпа затрещала, я задышал бензиновым дымом. Стоя на четвереньках на скользком деревянном полу, я, задрав голову, посмотрел вверх.
Никита, свесившись, посмотрел вбок, где должна бить струя помпы, и, ощерясь, кивнул мне: "Пошло!"
Я хотел встать, но снова упал на четвереньки. С тоской я услышал уже знакомое мне тяжелое завывание мотора, идущего на волну. По мокрому полу я заскользил к железному трапу, вцепился в него и посмотрел вверх. Никита, насквозь мокрый, в розовой, прилипшей к телу, ставшей прозрачной рубашке, расставив ноги, стоял за штурвалом. Я вылез наверх, хватаясь за леера, встал.
- Освежает! - увидев меня, прокричал Никита.
Я огляделся. Мотор прекрасно стучал, помпа качала. Ликование охватило меня. Я заметил, что и Никита в полном блаженстве, - рот его был приоткрыт, глаза сияли.
- В каюте… посмотри! - сквозь шум прокричал мне Никита.
Я сполз в каюту. Там все было вверх дном: постели наши упали с диванов в проход, графин выскочил из гнезда и катался по полу.
- Крепи по-штормовому! - свесившись вниз, прокричал мне Никита. Я стал запихивать постели под откидные сиденья, потом, допив воду, засунул туда же и графин. Иногда меня бросало, я оказывался на полу или на другом диване. Я быстро посмотрел в окно, оно было закрыто водой, словно мы шли на подводной лодке. Потом я увидел с удивлением, что у окна качается высокий белый выходной буй, - оказывается, мы еще не вышли в озеро.
Я вылез наверх, и Никита, почему-то радостно, показал на раскачивающийся рядом буй.
- Абсолютно не двигаемся! - прокричал он мне в ухо.
Мотор снова изменил тон: мы лезли на очередную гору.
Выходной буй качался рядом с нами, - казалось, можно его достать, только вот не упасть бы в волны. Потом он медленно стал отходить. И вот я обернулся, он прыгал на волнах сзади.
- Дойдем до шхер, - радостно закричал Никита, - а там уж!.. "Портфели форели!", "Сига до фига!" - сам слыхал!
Вокруг были только волны, лишь слева впереди торчал высокий белый цилиндрик.
- Осиновецкий маяк! - прокричал мне Никита. Я кивнул.
Мотор стучал ровно, лишь слегка захлебываясь при входе на волну.
Я вынес наших лещей, сел, свесив ноги с кормы, и стал чистить. Крупная чешуя стреляла далеко, переливаясь на солнце, Никита оглянулся, довольно кивнул.
… Ладога оказалась пустынной. Мы шли весь день и не встретили ни встречных кораблей, ни островов.
Мы уже привыкли к волнам. Иногда только, словно о чем-то напоминая, поднимался короткий порыв ледяного ветра, по волнам проходила словно бы дрожь, и такая же дрожь чувствовалась вдруг на коже.
Вокруг по-прежнему была только вода.
Мы молча озирались, надеясь увидеть хоть что-нибудь, кроме воды.
"Безумие на скорлупке лезть в эту пустыню!" - такая мысль появилась у меня и, судя по долгому его молчанию, у Никиты.
Тем более, когда начало темнеть, почему-то стали нарастать волны.
- Ладога всегда расходится к ночи, - небрежно сказал Никита.
Мы, не сговариваясь, посмотрели на карту, придавленную на крыше рубки двумя гаечными ключами и иногда задираемую по краям порывами ветра.
… Пристать здесь было негде: вдоль берега на карте тянулись мелкие полукрестики, обведенные штриховыми кружками, - подводные камни.
Я понял вдруг: озеру совершенно безразлично, что нам абсолютно негде высадиться на берег!
Слева исчезало солнце, справа шла на нас страшная тьма. Только горела там одна-единственная звезда - и я заметил, что это не лучистая точка, а маленький светящийся шарик. Потом стало абсолютно темно, мы поднимались на высокую черную волну, потом, замерев, скатывались в пропасть.
Мотор неровно стучал, мы прислушивались к нему: вдруг заглохнет - тогда конец.
Мы стояли на корме, глядя вокруг, нигде не было видно ни огонька. Снова волна - выше предыдущей - и снова соскальзывание вниз, когда желудок поднимается к горлу.