- Как же! - Семеновна даже засмеялась. - Уж что родили, так я это точно знаю. Только, может, тебя кто родил и в капусту кинул, а твоя мама тебя подобрала? Только она тогда тебе не мама, - Семеновна уселась прямо на грядку и продолжала философствовать вслух: - Моя бабка меня б в капусте не подобрала. Это уж точно. Ей со мной чистое наказание. Меня точно родили. Куда им от меня деться? А если б она меня в капусте нашла, то она б меня скорей в Колбасихину капусту перекинула, от греха подальше. У Колбасихи–то peбят нет, ей никак не родить, - грустно посетовала Семеновна.
Леночка стояла и ковыряла грядку красной туфелькой. Она о чем–то думала.
- Семеновна, а у тебя куклы есть? - наконец спросила она.
- Была одна, да сгорела. Баловство все это. Зачем мне кукла? У меня и так делов много.
- Как сгорела? - с блаженным любопытством спросила Леночка.
- А так. Уснули мы с ней, а коптилка горела. Бабка ушла Лимонку смотреть, она тогда как раз телилась. А у меня лента загорелась. Пока бабка–то меня тушила, кукла и сгорела.
- А у меня есть вот такая кукла, - развела руками Леночка. - И букварь, чтоб читать учиться. Хочешь, покажу?
- Хочу, - прошептала Семеновна, и сердце ее забилось часто–часто. Она представила, какая это должна быть красивая кукла. А букварь? Уж сколько Семеновна мечтает о букваре, но только бабка Домаша говорит, что рано и ни к чему.
- И еще у меня книжка есть: "Ехали медведи на велосипеде, а за ними кот задом наперед".
Такие удивительные слова привели Семеновну в восторг. Она таких стихов не знала. Правда, Петька учил с ней наизусть стихи, но они были совсем не такие. Был такой Пушкин. Он писал стихи про "петратворенье" - "Люблю тебя, петратворенье…" И еще он писал: "Сижу за решеткой в темнице сырой…" Петька очень любит этот стих. Он очень часто его рассказывает.
- Я таких стихов не знаю. Я все только Пушкина да Пушкина, - пожаловалась Семеновна.
- Ну, так пойдем? - предложила Леночка.
- Пойдем.
Они пошли назад по мягкой стеге.
- Идем, - позвала Леночка, входя на крыльцо Зинки–завмага.
- Не–е–е… Я лучше тут обожду… - ответила Семеновна и присела на всякий случай поближе к поленнице.
Леночка долго не шла. Семеновна даже поскучала немножко, а потом не выдержала и запела:
Ой, Семеновну пою от скуки я,
Пою и думаю: какая жизнь моя…
Пою и думаю: какая жизнь моя,
Каку несчастную родила мать меня.
Наконец вышла Леночка.
Ты гадкая девчонка, - оказала она Семеновне и топнула ногой.
- Почему? - удивилась Семеновна.
- И не стыдно глупости всякие говорить, будто меня родили? И не родили вовсе, а в капусте нашли, в капусте. Мне мама сказала. И еще она сказала, чтоб я больше с тобой не играла. Вот. И я больше с тобой не играю. И даже Первого мая не помирюсь. И никогда, никогда.!
Вышла Леночкина мама. Семеновна посмотрела ей прямо в глаза и тихо сказала:
- Я ведь про тебя не говорила, я про себя, а ты может, и правда в капусте нашла?
И пошла. Не торопясь. Ей некуда было торопиться И не заплакала. Чего по пустякам–то слезы лить?
Дом бабки Домаши стоит на горе. В доме живут бабка Домаша, Семеновна, тракторист Петька, пастух дед Клок, вечно беременная кошка Женька со своей дочкой Галькой, ежик Жмых с ежихой Жмыхой и тремя ежатами, корова Лимонка, теленок Соловей, коза Катерина и пара белых аистов на старой березе.
Петьку бабка пустила на жительство, потому что Петькина деревня далеко, а работает он в Польшине. Пастух Клок тоже живет далеко. Раньше он жил по дню в каждом доме, но потом бабка Домаша его пожалела. Все–таки старый человек. Беспокойство - из дома в дом ходить. Кошка Женька с дочкой Галькой ловят мышей, а по ночам светят зелеными блестящими глазами. Ежик Жмых с ежихой Жмыхой попались на огурцах. Лазали в огород и грабили грядки. Бабка Домаша приспособила их в помощь Женьке с Галькой ловить мышей. Корова Лимонка жует сено и время от времени горько вздыхает. Соловей недавно родился, и поэтому про него ничего нельзя сказать, кроме того, что он носится, задравши хвост. Коза Катерина - набитая лупоглазая дура. Упрямая и рогатая. Аисты - большие белые птицы. Их хочется потрогать рукой, но они всегда летают и никогда не дают себя трогать. Их дело - приносить счастье.
- С легким паром, - сказали Петька и дед Клок, когда Семеновна с бабкой Домашей воротились домой.
- Спасибо, - ответили бабка и Семеновна.
- Не мешало бы и вам перед праздником помыться, - сказала бабка.
- У–ту! - Дед Клок чуть не свалился со скамейки. - Какой это праздник? Первое мая или, может, там Седьмое ноября - это праздник, а завтра какой же праздник? Так, шницель–дрицель какой–то.
Дед Клок долго не может успокоиться. Подпрыгивает на лавке. Размахивает руками, дергает себя за бороду, которая и одарила его прозвищем Клок. (Бороденка маленькая, серая, а клок безнадежно белый. Белее снега.).
- Тьфу!!! - разозлилась бабка. - Как треплом был, так треплом и остался. Я в церкву ходила и ходить буду.
- Я тоже пойду? - унизилась до вопроса Семеновна.
- Да! - рыкнула бабка, еще раздраженная разговором с Клоком. - Водой тебя святой окроплю, может вся твоя бесноватость пройдет. Дите–то ты ненормальное. Прости, господи, накануне святого праздника.
- Значит, завтра напьемся? - подал голос Петька.
- Не доведет это тебя до добра, - погрозила бабка, - с трактора–то уже сняли?
- Как сняли, так и посадят. Ты, тетка Домаша, меня знаешь, - отмахнулся Петька. Потом позвал Семеновну, усадил ее к себе на колени.
Петьку Семеновна очень любит, хоть все и говорят, что он пьяница и с дурчинкой. Петька покупает Семеновне конфеты и рассказывает про маму и папу. И про город Ленинград, где мама живет. И про сестричку Альку. Он один не пугает ее милиционером, который ловит маленьких непослушных девочек и ставит им клеймо на лоб… Петька сразу сказал, что это чепуха. Еще Петька учит Семеновну стихам и песням. Целыми днями Петька поет. Про трех танкистов, и про тачанку, и про Катюшу. Но больше всего Петька все–таки поёт про орла, который сидит за решеткой в темнице сырой. И в эти минуты он становится жалостным, таким, что Семеновна обычно спрашивает: "Умаялся, Петюнь?" - "Как черт", - отвечает Петька, а через минуту уже смеется, показывая белые частые зубы. Последнее время Петька сердитый. Наверное, потому, что его сняли с трактора. Семеновна, конечно, не расспрашивала как, но представляет себе это Довольно хорошо. Подошли, взяли за шиворот и сняли. Семеновна на его бы месте села б опять, но Петька - не садится. Вот и сегодня Петька не больно разговорчивый. И Семеновна первая начинает разговор, кивая на кошку Женьку:
- Опять затижалела…
- Все бабы такие, чуть что - и затижалела, - бурчит Петька.
- Что поделаешь, такая уж наша доля, - вздыхает Семеновна.
- Вот что, иди–ка ты спать, - вдруг сердито говорит Петька. Он берет Семеновну на руки и относит на лежанку. Рядом с Семеновной вздыхает и ворочается тесто в квашне, мурлычет Галька. Дед Клок и бабка Домаша долго переругиваются через всю избу…
- Полета, полета, нет, ты послушай! - горячится деда Клок.
И что это за слово такое "полета"? Ни один человек 3 во всей деревне не знает, что означает это слово. Но Клок зовет так всех женщин. Даже Семеновну зовет "маленькая полета".
- И слушать не хочу, - ворчит бабка Домаша.
А Семеновна все думает и думает о прожитом дне. О Леночке, о ее маме, о Петьке и о бабке Домаше. Потом мысли путаются, их приходится повторять несколько раз, и Семеновна засыпает. Крепко–крепко. Ей снится голубое велосипед, сияющий на солнце. Ей снится, что она едет на этом велосипеде. Нет, не едет, а летит. Это страшно и хорошо. Лететь. Все маленькие люди летают во сне,
"И чего ж тут святого? - думает Семеновна. - Вода как вода. Темная, и дна не видно. Вот по дороге в Смык, так уж ручей. Вот там вода, наверное, святая. Потому что если в него кинуть самые обыкновенные камушки, то они загораются таким огнем, что глазам больно на них смотреть. И вкусная вода. Очень вкусная". Семеновна никогда не пройдет мимо, чтоб не попить. Она тихонечко кидает в святой ручей камушки, но они даже не видны на дне. Суровая, непохожая на себя бабка Домаша молча стукает ее по рукам. Приодетые серьезные бабы наполняют святой водой бутылки зеленого стекла.
"Зачем это?" - думает Семеновна, но никому ничего не говорит. Когда бабка Домаша отворачивается, она садится на корточки и склоняется к ручью: надо же попробовать воды–то. Может, она какая сладкая? Она все наклоняется и наклоняется к воде, пока ее одуванчиковая голова не перевешивает и она валится в темную холодную святую воду.
- Ах, батюшки! - кудахчут бабы. - Семеновна в pe–ку свалилась. Ухтиньки!
- Чего кричите–то? - спрашивает Семеновна, когда Петуниха за волосы вытаскивает ее из воды. - Что, ипопробовать нельзя? Тухлая она, ваша вода. И пить–то ее я не собираюсь.
Молодые девки смеются. Бабы пытаются быть серьезными.
- Только платье новое замочила, - ворчит Семеновна.
Платья ей очень жалко. Бабка Домаша сшила его из занавески. Сшила так, как считала нужным. Длинное, в сборку, с кушаком и с воланчиками, как у настоящей барышни. И опять красное, только теперь большими цветами.
- Ох, тошно! - вздыхает мокрая Семеновна. - Баб, ты помолись, а я домой пойду. Пообсохну, - решает она наконец.
- Иди хоть на все четыре стороны, черт с тобой, - говорит бабка Домаша и тут же мелко крестится: - Прости, господи, в святой день…
- Это с тобой черт, господи, прости, - тихонечко бубнит Семеновна, чтобы бабка, упаси боже, не слышала, и отправляется в обратный путь, но прежде снимает сандалии, надевает их на хворостинку и топает босиком. Дорогой она думает о святой воде.
"Может, я теперь святая? - думает Семеновна. - А что, если б я стала святой, мне бы бог дал голубой велосипед?"
Народу в деревне сегодня много. И все окликают:
- Э, Семеновна!
- Куда идешь, Семеновна?
- Чего мокрая?!
Надо зайти домой переодеть платье. Жалко. Ведь новое.
Дома сидели Петька, бригадир Стаська и Колька Дуб. Все трое о чем–то громко, перебивая друг друга, разговаривали.
- С–с–с–си–меновна, па–а–а–ди сюда! - выдохнул Петька и захохотал.
- У–ту!!! Бесстыжая харя! - отмахнулась Семеновна. Поклонилась Кольке Дубу: - Здрасти, кум…
На Стаську даже и не взглянула. Только подумала про себя: "Нелегкая принесла…"
- Петь, - спрашивает Семеновна, - а где Женька с Галькой?
- Ушли, - и стучит по столу.
- Ишь, до чего налакался! - возмутилась Семеновна. - Даже скотина из дому разбегается.
Мужики замолкают и смотрят на Семеновну вытаращив глаза. Семеновна, сняв мокрое платье, ходит по избе и ищет, чего б надеть.
- Ить как трезвый - человек как человек, а напьет–ся - хуже гада какого, - одновременно делится она с Колькой Дубом. - Пропащий человек. Начисто.
- Ах ты моя пташка, ах ты мой кузнечик! - кричит Петька и, растопырив руки, идет на Семеновну. Хватает её, барахтающуюся, и сажает к себе на колени. - Ты спрашивала, где моя совесть? (Стук по столу.) Вот моя совесть! - Петька долго качается, прежде чем поцеловать Семеновну.
- Тьфу, нечистый дух! - плюется она, соскакивает с Петькиных колен и, схватив старое платье, бежит из Дому.
Она идет среди праздничной толпы. Ванька Ганичев играет на гармони. Парни орут какие–то частушки и отча–янно ломаются: выгибаются, как пьяные, колотя по земле частоколиной. Девки в другом кругу, вокруг Ваньки Кур–нова. Поют частушки:
Ты не думай, дорогой,
Не думай, ягодиночка, -
Ты подметочка моя
С–под левого ботиночка.
Бабы торжественно возвращаются из церкви. Бабка Домаша тоже с ними. Семеновна, осторожно прячась за спины, обходит бабку Домашу. Не хочется попадаться ей на глаза.
Посреди деревни уже устроили круг. В кругу пляшут Проня Клопиха и дед Борька, пасечник. Семеновна, изо всех сил работая локтями, пропихивается вперед. Проня Клопиха плясать кончает. Умаялась. Дед Борька ходит по кругу и вызывает плясать какую–нибудь бабу. Семе–новна стоит, палец в рот, и с интересом смотрит, как строгий дед Борька улыбается до самых ушей и ходит по кругу на полусогнутых ногах. Вдруг кто–то как толк| нет Семеновну, а она ка–а–а–к вылетит на середину круга!
- А ну покажи ему, Семеновна!.. - слышит она со всех сторон.
- Ай Семеновна, ай кремень девка!
Что Семеновне остается делать? Она упирает руки в боки - и пошла, и пошла! Ну и плясала же она! И плечиками, как Проня Клопиха, поводила, и глазами во все стороны крутила. Дед Борька перед ней даже вприсядку заходил. Потом с ног Семеновны упали сандалии, и она стала плясать босиком. Совсем деда Борьку уморила:
Дорогой мой, дорогой,
Тебя в болото головой,
В маленьку болотнику -
Зачем завлек молоденьку!
Когда она кончила плясать, к ней со всех сторон потянулись руки. Просто руки и руки с конфетами. Дед Борька поднял ее и сказал:
- Ах ты кровушка ты наша, ах ты Семеновна…
Семеновна смотрела на всех и улыбалась. Это было хорошо.
Семеновна уж давно сидит за столом, ждет, когда бабка начнет кормить, а бабка все уговаривает гостей:
- Дорогие гости, может, где вас берегли и получше, но не побрезгуйте моим вдовьим ужином.
- Да не надо, да мы не хочим, - отвечают гости. Гостей под вечер собралось много: обедали у других родичей, а уж ночевать всегда принято у бабки Домаши: дом большой, семья маленькая, всем места хватит.
На лавках сидят дед Захар с бабкой Захарихой, четыре громадные девки - дочки Кольки Дуба - и его сын Ванька.
Сам Колька лежит на белом, выскобленном к празднику полу и храпит во всю носовую завертку.
Огромный, с неровными косыми плечами, он и правда похож на корявый дуб, покалеченный молнией.
- Уж чем богаты, тем и рады, - говорит бабка Домаша.
Бабка гремит ухватами, вытаскивает чугун–ведерник со щами, наливает в громадную чашку, раскладывает ложки.
- Да не надо, да мы не хочим, - поют свое гости.
- Пожалуйте к столу…
- Да не надо, да мы…
- Чего ты их уговариваешь? - не выдерживает Семеновна. - Не хочут они… А я хочу, - и чуть не слетает с лавки от бабкиного тумака.
Гости смеются и рассаживаются за столом. Дружно стучат о чашку деревянные ложки. Петька растягивает меха, и тоненькая жалостная мелодия со вздохом отлетает от гармони:
Трансваль, Трансваль, страна моя,
Ты вся горишь в огне…
Дед Захар, скривив страдальчески рот, поет о неведомой ему стране Трансваль.
- Домашк, - как сквозь вату слышит Семеновна, - девка–то заморилась… Неси спать…
Потом Семеновна ничего не слышит, потом опять слышит:
- А в Горелом болоте баба живет… Недобрая, у! Как станет на дорогу - все загородит, быдто копна…
- Хозяйка–то под стол полезла, глядь: а под столом хвост. И копыта, вот что еще, братцы вы мои. Она спички–то подобрала, а что дальше делать - не знает… А что тут сделаешь, когда пришелец какой с хвостом или недобрик у тебя сидит? Только и есть, что петуха ждать…
А потом стало тихо и покойно.
Семеновна проснулась рано. Голова болела. Но день был добрый. Вчера первой в стаде возвращалась с поля рыжая корова. Рыжая корова - к доброму дню, правду люди говорят. И день действительно был добрым. Бабка и дед Клок ушли на работу, Петька на придворке стучал топором. Пол был белым и горячим. На нем лежали желтые солнечные квадраты. Семеновна посидела на полу: это было хорошо, это было очень хорошо.
По избе протопали ежи. Семеновна поднялась с пола и посмотрела в зеркало. Не понравилась сама себе - лохматая. Причесалась, сняла платье. Походила голая. Без платья было совсем хорошо. Вспомнила, как Леночкина мама хвалила ее ноги. Посмотрела. Ноги как ноги. Конечно, не кривые. Потом попыталась посмотреть на ресницы. Закрыла один глаз и тихонько смотрела другим. Ресницы действительно были длинные и лохматы
Потом Семеновна осмотрела всю себя кругом. Не понравился круглый, выпирающий живот. Хлопнула по нему кулаком, выругалась:
- У–ту! Картошное пузо! Потом начала с сожалением одеваться. Оделась. Собрала узелок: уходя, бабка Домаша наказала снести деду Клоку обед. Сегодня он погнал стадо на дальнюю кручу. Обедать домой не пригонится.
- Куда, Семеновна? - спросил Петька.
- Деду Клоку перехватку понесу.
- Гляди, не заблудишься?
- Не–а…
- Иди сюда, - позвал Петька.
И когда Семеновна подошла, натянул ей на голову свою кепку.
- Чтоб голову зря не пекло.
- Не напекет! - зареклась Семеновна и двинулась в путь.
Села верхом на палочку, выехала за деревню.
- Бог в помощь!
- Куда идешь, Семеновна?
- На дальнюю кручу. Деду Клоку перехватку несу.
- А–а… к деду Клоку…
Бабы сунули ей букетик красной земляники. Земляника очень вкусно пахла, но Семеновна к ней не притронулась. Хотела снести деду. Только одну ягодку съела. Потом еще одну. И еще одну. А земляника–то и кончилась!
Скажи–ка, дядя, ведь недаром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
От Петькиных стихов шагалось легко–легко. А потом Семеновна услышала рев коров и блеянье овец. Все это покрывал голос деда Клока. Он, как всегда, сидел на взгорочке и пел:
Ах, родители мои,
До чего Ваню довели…
Это была любимая Клокова песня, хотя никто в деревне так и не узнал, до чего же довели Ваню. Незнакомое слово, незнакомая песня. А все потому, что дед Клок с другого места.
Вокруг стада, щелкая кнутом, носился подпасок Васька Федяй.
- А, маленькая полета идет! - закричал дед Клок, резво вскочил на ноги и понесся навстречу Семеновне.
"И какой он Клок, клочок какой–то, ветром носит", - подумала Семеновна.
На фуфайке деда Клока лежал маленький беленький ягненочек. Семеновна прилегла рядом с ним. Болела голова, ломило в плечах. Свет в глазах дрожал.
- А чего, полета, такая невеселая? - спросил дед Клок.
Не знаю, чего–то тошно, - пожаловалась Семеновна.
- У–ту! Хочешь, развеселю?! - закричал дед Клок. Не дождавшись ответа, он резво встал на руки, прошелся колесом.
Семеновна засмеялась, и от смеха ей стало больно в горле.
И вдруг навстречу пошла баба, огромная, как копна, да это и была копна! Шла и давила, давила!
- Пусти! - закричала Семеновна, но баба не отпускала ее, она взяла ее на руки и подняла высоко–высоко над головой. Вот сейчас бросит, вот сейчас…
- Не бросай, не бросай, не броса–а–а–а–ай! - кричит Семеновна. Но копна выпускает ее из рук, и она летит и летит куда–то глубоко вниз.
И сколько можно падать вниз? Петька, ты же говорил, что набьешь всякого, кто будет меня обижать. Так чего ж ты не идешь? Бабка Домаша, где ты? Где ты, дед Клок?!
Семеновна приоткрыла глаза и сразу же зажмурилась. Мимо ее лица летел белый аист, почти задевая ее крыльями… Она так хотела поиграть с этим аистом, но он жил и летал высоко и никогда не давал себя потро–гать.